Читать книгу Фантастическая проза. Том 3. Поезд в один конец - Сергей Синякин - Страница 19

Лина поболела два дня, а на третий день в палату, где она лежала, пробрался домовой Седик. В интернате была палата, куда клали больных учащихся, чтобы они не заразили остальных, называлась она медицинским изолятором. Вот туда Лину и положили. Седик пробрался в палату, положил узелок на тумбочку, лег в головах у Лины и принялся заплетать ее волосы в косички. Домовые всегда так поступают, когда хотят вылечить кого-то. Только на этот раз у Седика не очень-то получалось, потому что он лечил тело, а следовало лечить душу. Но Седик про это не знал. Вот и лечил по-своему, как предки учили. – Седик… – растерянно и радостно сказала Лина, открыв глаза.

Черная мордочка домового, обрамленная всклокоченными седыми волосами, была довольной и озабоченной. – Я тут тебе травы принес, – сказал Седик. – Отварить надо! – Сам собирал? – не поверила Лина.

– Скажешь тоже, – смутился домовой. – Я и названий-то не знаю. Корова помогала! – Так она тоже названий не знает! – рассмеялась Лина.

– Разбирается, – сказал Седик. – За жизнь столько сена перемолотила, поневоле разбираться начнешь. – И напомнил: – Заварить бы надо! Я на кухню сбегаю – кипятка принесу!

– Сиди уж, – сказала Лина. – Ты там всех напугаешь, тебя же ловить начнут. Или подумают, что крыса завелась, дезинфектора вызовут, травить начнут, потом все здание вонять будет.

– Я как лучше хотел, – уныло сказал Седик и вытянулся рядом с Линой, подставляясь для поглаживаний и прочих незамысловатых ласк. Он бы и замурлыкал, если бы умел. – Седик, – строго и сердито сказала Лина. – Как же ты дом оставил?

– Ты не волнуйся, – домовой просунулся головкой ей под ладошку. – Я соседа просил посмотреть. Осень уже, забот мало, так чего же ему за двумя домами не присмотреть? Я ему тоже в свое время уважение оказывал. – Как же ты добирался? – удивилась Лина. – Тебя ведь увидеть могли!

– Могли, да не заметили, – резонно возразил домовой. – Как тебе здесь?

– Плохо, – призналась Лина. – Директриса на меня злится, все кажется, что я мужа заворожила. Сплетни про меня распускает…

– А ты стрижамент возьми, – предложил Седик. – Настойку на четырех водах сделай, вообще молчаливая станет. Я помню, бабка твоя…

– Седик! – строго сказала Лина и даже шлепнула домового несильно. – Ты же знаешь, что это неправильно! Нельзя людей воле своей подчинять, лечить – да, а заставлять что-то в свою пользу нельзя. Чего ребенка глупостям учишь?

– Скажешь тоже, ребенок! – тихонько засмеялся домовой. – Замуж скоро. – И вздохнул. – А волосы ты зря обрезала. Пока спала, пытался их в косу сплести. Куда там, разве заплетешь!

Лина показала Седику язык.

– Ничего ты не понимаешь, сейчас мода такая.

Успокоил домовой ее своим появлением. Днем он отсиживался в темном углу котельной, где железные листы углом к стене стояли, а вечерами вместе с Линой лазил на крышу и смотрел, как она обретает уверенность в полете.

– Чистая бабка, – сказал Седик. – Та тоже по молодости порхать любила.

И полететь с Линой не побоялся, только во время полета вцепился в нее лапками с острыми коготками и ухал тревожно, когда страшно становилось.

– Больше я тебя не возьму, – возмущенно сказала Лина. – Всю исщипал!

– Так высоко же, – смущенно оправдывался домовой. – Мы в подполе жить привыкли, с птицами, кроме кур да домашних гусаков, никогда не знались, страшно же!

Когда шли уроки, он у вентиляционной решетки сидел, слушал, как Лина и другие учителям отвечают, и страшно расстраивался, если кто-то отвечал лучше Лины.

– Учиться надо, – вздыхал он. – Ну разве можно было так отвечать? Это простой человек так отвечать может, а ты – ведьма!

– Тоже мне Ленин нашелся, – несмешливо отвечала Лина, а потом вдруг скучнела и сидела на крыше с печально опущенными плечами и смотрела вниз, где бугрилась темными кустами ночная земля.

– Слушай, – догадался домовой. – Да ты что – влюбилась? А он?

– Седик, отвали, – печально вздохнула Лина. – И так слухи ходят, ни пройти, ни проехать. Какому нормальному парню ведьма нужна?

– Это они со страху, – не соглашался Седик. – Нормальная жена уйти может, а такие, как ты, – улететь. Когда уходят – иногда возвращаются, а вот когда улетают…

– Седик, помолчи, – приказала Лина. – Никуда я не улетала, это он меня бросил. Сказал, что я ведьма.

– Так присуши, – блеснул глазками домовой.

– А мне клеёная любовь не нужна, – сказала Лина. – Мне настоящая нужна. Чтобы одна была и на всю жизнь.

Пока Седика никто не видел и все было хорошо, только Янка о чем-то догадывалась.

– Слушай, Линка, – сказала она. – Ты с кем там по ночам шепчешься?

– Только никому ни слова, – предупредила Лина. – Понимаешь, ко мне домовой из деревни приехал. Соскучился без меня. Вот и болтаем.

– Да ну тебя, – обиделась Янка. – Я серьезно спрашиваю, а ты пургу разную несешь!

Не поверила она Лине. Может, и правильно. Домовые не должны каждому показываться. Не в сказке живем.

Незаметно пришла зима, высыпала у порога интерната кучи снега, замела двор, повисла сосульками под жестяной крышей дома; по ночам зима тихонечко задувала у щели, морозя углы комнат, даже пузатая печь в углу комнаты не спасала. Рядом с ней было тепло, а чуть шагнешь в сторону – босые ноги холодом обдавало. Кольку Быстрова Лина вспоминала все реже, образ его из души девушки словно зимние холода выморозили. Если и виделся он иногда, то каким-то нечетким, неясным, словно выплаканные раньше слезы его размыли.

– И правильно, – сказала Янка. – Было бы кого вспоминать! За тобой еще такие мальчики бегать будут!

– Никто мне не нужен, – сказала Лина. – Никто.

Когда тянутся зимние дни, становится не до чудес.

Директриса постепенно успокоилась, перестала кричать на Лину в своем кабинете, даже как-то повеселела, словно к новому образу мужа приспособилась. Подумаешь, дома ничего не делает. Многие мужики дома палец о палец не ударят, валяются на диване, глядя детективы по телевизору или с газетой «Советский спорт», словно и в самом деле полагают, что спортом лучше всего интересоваться, лежа на диване. И ничего, жены их терпят, понимают, что это их образ жизни, а другого просто не дано. Вот и Вера Ивановна приспособилась. И на Лину она теперь смотрела, как на пустое место.

И биологичка Татьяна Сергеевна тоже привыкла. Правда, она иногда поглядывала на Лину с плохо скрываемой грустью и печалью, но даже вопросов не задавала. Сказала однажды:

– Я тебя понимаю, ты как лучше хотела…

А чего особенного? Многие хотят, чтобы было лучше, стараются, только получается у них как всегда, если точнее говорить, ничего не получается.

И голос по ночам потихоньку плохому учил:

«Если взять кокон бабочки-однодневки, да добавить ложку меда весеннего, цвет ромашки полевой, настоять на трехдневной воде, и дать того настоя выпить человеку, да сказать при том: «Живи пустоцвет, пока не облетит цвет», то и получится так, как загадано – проживет свою жизнь человек бестолково, ни пользы от него, ни вреда особого».

– А такого заговора нет, – спросила ночную темноту Лина, – чтобы всех счастливыми сделать?

Ну не было такого заговора на свете! Не придумал никто.

Вот мы растем потихоньку, растем, родители даже не замечают, а потом вдруг они смотрят, а мы уже взрослые и самостоятельные, готовые ступить в реку, которая понесет нас куда-то, не спрашивая, чего мы хотим и к какому берегу нас тянет. Все плывут по течению, против течения пытаются выгребать единицы, только рано или поздно и их сносит вниз. А все потому, что нам нечего делать у истоков.

К весне у Лины отросли волосы, тут уж Седик постарался. И красивая Лина стала, даже сама себе нравилась, когда в зеркало смотрелась.

– Ой, Линка, – потрясенно сказала Яна. – Какая ты…

– Подумаешь… – сказала Лина. – Может, и красивая, только счастья нет.

Счастливые в интернате не живут, у них и без этого есть где жить. А Лина жила в интернате. Какое уж тут счастье? Красивых не любят, окружающим всегда кажется, что ты своей красотой их унизить хочешь. Поэтому от Лины все держались в стороне, мальчишки обожали ее издалека, а приблизиться не пытались, некоторые вообще ее воображалой считали, да и слухи о способностях Лины продолжали циркулировать среди обитателей интерната, а это ничего доброго ей не сулило. Находились и такие, что гадили и вредили Лине исподтишка: в пузырек туши для черчения муху засунут, дохлую крысу в кровать подложат, пластилином волосы измазать во сне пытались. Только Седик все эти глупые попытки бдительно пресекал. И Янка была верной подругой. Она даже два раза дралась с девчонками, которые про Лину нехорошее говорили. Прямо рыцарь настоящий, а не девчонка.

– Ты их не бойся, – говорила Яна. – Это они тебя боятся. Красивых всегда боятся.

– Правильно она тебе говорит, – соглашался Седик, перебирая быстро отрастающие волосы. – Бабка твоя в молодости знаешь какая была!

Странно.

Лина никогда не думала о том, какой была бабушка в молодости. Она помнила только морщинистое лицо и пронзительные глаза. И волосы седые, что выбивались из-под черной косынки.

– Муж у нее, дед твой, – сказал Седик. – Он тоже красивый был. Убили его на войне в сорок втором. Бабка всю ночь не спала, а проснулась, я глянул – седа-а-ая! Я потом пробовал лечить, ничего не помогало. Я уж и заговор на белой бересте пробовал, и росу с красной смородины, и ржаной колос незрелый с лесного поля… Не-а, так седой и осталась.

– Седик, помолчи! – попросила Лина и стала думать про бабушку.

Оказывается, и у нее любовь была, пусть даже недолгая. Трудно было в это поверить, сколько Лина себя помнила, бабушка всегда старенькой была. А разве у стариков бывает любовь? Ну что это за любовь, когда на клюку опираешься и спину никак не можешь выпрямить? Но она ведь сама Янке говорила, что ведьмы не всегда были старыми, когда-то они молодыми были и конечно же красивыми. Вот и баба Дарья, если верить Седику, ого-го какой была, за ней все парни деревни бегали, хотя и побаивались. А как же, красивых всегда боятся, и робеют к ним подойти. Иногда Лина жалела, что у нее большой любви не случилась. Ну, что Колька Быстров? Ничего особенного, хотя при появлении его у Лины одно время слабли колени, и дурела она вся, соображать переставала. Сейчас ей это казалось смешным и оттого очень грустным, таким грустным, что иногда даже поплакать хотелось. В подушку, разумеется, чтобы никто не услышал.