Читать книгу У коленей Ананке - Сесиль Монблазе - Страница 6

– Я ненавизю.

– Я тоже. Дальше. Кого ненавидишь?

– Врагов, ну.

Красивая темноволосая женщина сидела напротив ребенка, ее пальцы нервно бегали по кнопкам телефона, помада размазалась от игр. На нее смотрели темные живые глаза, похожие на чернильные капли, окруженные кисточками для каллиграфии. Упрямый рот выкрикивал какие-то, по-видимому, оскорбительные вещи.

– Почему ненавидишь?

Ее большие синие глаза цвета подтаявшей льдины буравили пространство над его головой, вглядываясь в темный рисунок обоев. «Интересно, что вообще происходит в гильдии художников? Как живут писатели и есть ли они вообще? Кто разрабатывает игры, в которые я играю по вечерам? И правда ли, что нам запрещено их ввозить?»

– Я ненавизю… когда мои игрушки берут дети.

Ребенок озадаченно уставился на нее, не зная, что следует сказать дальше.

– А еще что, Дмитрий? – Их приучали всегда называть детей полными именами, чтобы избежать ненужных ситуаций сближения. Впрочем, отчасти в этом был виноват ее собственный организм, не позволивший ей в свое время их иметь. Теперь ей было далеко за сорок, но ее милое лицо не утратило ни свежести, ни белизны, ни особой пикантности в слегка как бы прикушенных или зацелованных губах. Ее нос был широковат для тонкого вытянутого овала, ее фигура, пожалуй, слишком коренаста при невысоком росте, и однако, какими прекрасными могли бы выйти ее дети! Беда только в том, что она еще детей и не любила. Однако вот этот маленький детеныш ее обожает и никогда не отходит от нее, цепляясь за юбку и требуя взять его на руки. А еще сегодня была ее смена.

– Я ненавизю, когда меня так зовут, – произнес он и пожал плечами.

Рада усмехнулась, поправила выбившуюся из конского хвоста прядь и придвинулась поближе к его кроватке.

– А меня ты любишь?

– Да, – просто ответил мелкий негодяй и раскрыл рот с шатающимся верхним зубом.

– Когда я вырасту, я стану тобой, – сказал он.

– Нет, не станешь. Кто берет у тебя игрушки? – Она, как ее учили, положила слегка дрогнувшую руку в маленькую теплую ладонь, которая попыталась сжать полностью ее запястье, но не смогла. Мальчик с длинными светло-каштановыми волосами и приплюснутым носом, как у монгола, внимательно посмотрел на нее, словно собираясь поведать ей важную тайну.

– Там, – сказал он и указал пальцем на дверь.

Потом вздохнул и продолжал:

– Она приходит и берет все, что ты мне оставляешь. Ты пойдешь к ней, правда?

Рада вынула из сумки цвета хаки, висевшей на плече, некий листок и ткнула туда пальцем.

– Знаешь, что это? Нет? Так вот, это расписание. Там написано, что из тридцати детей военного сословия я обязана посещать тебя два раза в месяц, поскольку нас, военных женщин, всего пятнадцать. Ах да, ты не умеешь считать, конечно же. И еще я и один из мужчин обязуемся тебя учить, но пока, к сожалению, мы не сильно в этом продвинулись.

– Муж… чина? Какой? Он сичас придет или потом?

– Я не знаю, мне кажется, он запаздывает. Его зовут Павел, помнишь его?

Мальчик насупил брови и шмыгнул носом.

– Светлый Павел или толстый?

– Что ты, у нас не бывает толстых, мы военное сословие, – постаралась разуверить его Рада и внутренне расхохоталась. – Хотя нет, он действительно толстый, точнее, у него просто от возраста вырос живот.

– Но живот растет не только от возраста, – подумав, произнес мальчик. – Когда у тебя он вырастет?

Рада вздохнула и постаралась отнять у мальчика руку, но он неожиданно сильно дернулся и схватил ее еще мощнее, напрягая все свои детские силы.

– У меня его никогда не было. Да, точно, ты знаешь, как ты появился на свет?

– Знаю. Когда-нибудь и у меня вырастет живот, правда? – сказал он и задумался, легким движением подперев подбородок указательным пальцем правой руки, отчего стал похож на портрет Сафо в столовой казарм Рады.

Рада удивленно посмотрела на него и спросила:

– Кто тебе мог такое вообще сказать?

– Не знаю, но он у меня вырастет. Я чувствую это.

На дворе стало неожиданно темно от зашедшего солнца, которое светило сквозь деревья последним умирающим светом.

– Этого никогда не произойдет.

– Как у тебя? – хитро уставился мальчик на Раду и накрутил на палец сверкнувшую темным ореховым всполохом прядь.

– Откуда ты знаешь? – спросила она, встав и отобрав у мальчика руку. – Перестань! Прекрати сейчас же!

Она вдруг резко подошла к нему, выдвинув рабочей левой рукой, путаясь в свободной материи, кожаный пояс из штанов, и, неумело взмахивая им, приблизилась к пацаненку.

– Что ты собралась делать? – От удивления он привстал, открыв свои темные глаза на всю ширину лица, как дети в увиденном в далекие годы Радой аниме.

Она не могла себе этого позволить, она прекрасно знала это, как и то, что она просто не помнит, как это вообще делается. Ей пришлось положить ремень на высокий, похожий на тюремный или больничный, подоконник и подойти к мелкому, который, кажется, отлично соображал. Он вскинул на нее глаза и припустил бегом до двери, открыл ее и позвал на помощь:

– Соня!

Из другой двери показалась голова большеухой светловолосой девочки с удивительно толстыми щеками.

– Ты жвал меня?

– Я больше не буду отбирать у тебя свои игрушки! Эй, защити меня!

Соня нырнула обратно за дверь, потом, подумав, опять открыла ее и обратилась к невидимым людям, которые пришли ее воспитывать:

– Эмма и Василий! Тут шот делается!

Рада знала, что ей следует прекратить, но она уже подошла к негодяю и размахнулась на него рукой, держа его, как нашкодившего котенка, почти за шкирку. Маленькое тело всхлипывало, дрожало и пыталось вывернуться. Открывшаяся неожиданно дверь прекратило сопротивления, но не смогла остановить удара Рады через штанишки.

– АААА!

– Боги, Рада, что вы делаете! – орала появившаяся на пороге Эмма, высокий образчик лошадинообразной нордической немки.

Она подскочила к мальчику и вырвала его у Рады из рук. За ее спиной стоял клинобородый Василий и смущенно улыбался, осознав неожиданность красоты брюнетки с бешеными глазами и выбившимися на бледное лицо темными прядями. Она посмотрела на него, ищу спасения, пока Эмма левой рукой не попыталась блокировать удар Рады.

– Мне пожаловаться на вас? Вы хотите, чтобы вас исключили, не правда ли? Я слышала, что вы часто так себя ведете. У вас ведь нет детей, верно?

– Какое ваше дело, берите этого мерзкого мальчишку. Я никогда не хотела никого из них учить, никогда! Это не может быть моим сыном, черт его побери! – почти плакала Рада.

Эмма зло усмехнулась и сказала:

– Вы, кстати, еще никогда не проходили курсы переподготовки. Вы ведь всего лишь майор, поэтому после достижения такого возраста вам пора перейти на пенсию и выучиться на педагога. Нам так всем не хватает рабочих рук в яслях!

Василий попробовал вмешаться, держа на плече жующую мармелад некрасивую Сонечку:

– Пожалуйста, не ведите себя так больше. Проступок этого мальчика, скорее всего, не подлежит дисциплинарному высказыванию. Он позволил себе неуважительно отнестись к державе или старшему по званию?

– Нет, он… он спросил меня, будет ли у него когда-либо живот.

Пацан уставился своими большими хнычущими глазами на Раду. Черный их цвет как будто покраснел от воплей и был готов вывалиться ему на щеки.

– А вы что ответили? – поинтересовался Василий.

– Что у него никогда не будет живота. Тогда он возмутился на само существование Бога, – пожала плечами Рада, забыв упомянуть о том, что мальчик упрекнул ее в неспособности иметь детей.

– Ах ты мой миленький, – заворковала, обращаясь к нему, Эмма. – Какая Рада нехорошая, правды? Мы ей не рады, мальчик мой. У нее у самой не будет живота.

Рада вспыхнула и обратилась к Эмме:

– Вы в состоянии понять, что вы сами-то несете? Я старшая по званию.

Эмма попыталась надменно улыбнуться, растягивая тонкие губы наподобие открытой раны, из которой так и хлестала черная желчь:

– Но я всего лишь разговаривала с ребенком…

Василий, который был ее мужем в прошлом году, положил руку ей на плечо, чтобы она расслабилась, но Эмма просто не могла прекратить. Она знала, что ему всегда нравилась Рада. В тот день, когда комиссия собралась решать, кто кому может подойти для заключения союза, красивая невысокая брюнетка была одним из ее членов, сидя на почетном месте как единственный зоолог по специальности в дипломе среди всего состава стражей Арбазовки. Ей уже не надо было участвовать в отборе, который, к слову, в последние годы ее участия проводился для нее не самым благоприятным образом, ибо к тому времени, когда у нее закончился фертильный период, она успела побывать женой пяти самых неудачных экземпляров из всего списка – не только вполне прилично выглядящих старых полковников ей не давали, но и туповатых юнцов, ей приходилось выбирать из списка хромых, видящих на один глаз и прочих ветеранов Соседских войн. Конечно, все дело было в том, что на нее давно махнули как на производительную силу, и потому с ней особо не церемонились. Ходили даже слухи, что до прихода к власти Лидера она сделала несколько абортов, что коллегией врачей напрочь отрицалось. Но, к сожалению, молодые и красивые мужчины не могли выбрать эту полутатарку-полуцыганку (происхождение, кое Эмма презирала) из числа всех прочих, и только Василий, как человек с одним из самых низких показателей по стрельбе, однажды попытался договориться с комиссией ради одной ночи с Радой. Тогда брюнетка не оценила его стараний и, скромно улыбнувшись, пошла с одноруким ветераном форсирования Збруча, а на следующий год, выйдя из возраста, вписала имя Василия в список предполагаемых женихов для Эммы. Однако та по необъяснимым причинам злилась на более, как ей казалось, удачливую конкурентку. Сейчас говорили, что Рада странным образом осталась одна, и несмотря на то, что она могла выбрать себе любого из пятидесятилетних генералов, она отказала решительно всем и поселилась в маленьком домике на окраине района стражей поближе к торговцам, и – если верить сплетням – встречалась в нем со вдовым купцом, торгующим писчебумажными принадлежностями для района поэтов.

Эмма зло усмехнулась и еще раз посмотрела на Раду:

– А ведь ребенок любил вас…

– Да, но ему никогда не стать девочкой. Я готова взять диплом педагога на переобучении, чтобы он наконец-то это осознал.

– Может быть, это тебе стоит осознать, что женщина – это не обязательно фертильность? – подходя к ней, сказал толстый Павел.

Сонечка уронила мармеладинку к ногам Дмитрия. Это был странного вида разноцветный червяк, уползающий внутрь яблока и похотливо усмехающийся треугольным зубастым ртом. Дмитрий посмотрел на него и перестал плакать.

* * *

Так он и рос, а сверху на него смотрели боги. Попо обзавелась подзорной трубой, заплатив Хромому за доставку особо ценной пряжей, и долгими вечерами сидела с матерью, пытаясь высмотреть на Низу следы какого-то, хотя бы отдаленного воспоминания в ее возлюбленной душе об увиденном в прошлой жизни, но тщетно. «Ты был очаровательным молодым аристократом, помнишь? Лунный день, ты читаешь Гомера, возле тебя стоит свеча, которая капает на подсвечник свои тяжелые восковые слезы. Ты закрываешь глаза, наблюдая из-под длинных ресниц за шарахнувшейся в сторону тенью. Это была никто иная, как я, ты призвал меня, хотя наш день длится не так быстро, как ваш. Мы можем иногда, когда Никта позволяет нам, смотреть сквозь ее прозрачные одеяния на одну из крапинок и видеть ваш Низ, но есть и другие. А знаешь, как сложно увидеть в этой крапинке из миллионов других на фиолетовом платье светящуюся точку твоей жизни? И как бы я хотела к ней припасть, положить ее в закладки на своем сердце, но мать-Ночь не дает. Тогда мне удалось разглядеть тебя, потому что ты позвал меня, назвав по имени. И чем тебе, не знавшему язык богов, не понравилось имя Лахесис? Все говорят, что у средней сестры самое красивое имя. Нет, тебя захватил тот факт, что «Атропос» похоже на «антропос», человек, и ты, кажется, тогда был влюблен в некую англичанку, которую звали леди Мойра – помнишь? Ты как-то пил вино из ее туфельки на ее свадьбе с твоим другом. Какой она тогда была? Такой же, как я тогда, когда слетела к тебе на землю. Мне пришлось принять облик смертной первый раз за свою жизнь. Помню, как Клото, смеясь в кулак, натягивала на меня корсет и, упираясь в престол нашей матери Ананке, тянула его завязки, пытаясь сотворить мне из благородной широкой греческой талии узкую французоватую», – тихо шептала Попо, сидя на коленях и матери, и поигрывая ножницами с серебряным гвоздем посередине, недавно произведенными в мастерской Хромого.

– Ты его по-прежнему помнишь? – спрашивала переодетая в новый красный хитон Ананке.

– Oui, maman, как же иначе? Он был так прекрасен, когда вспомнил меня. Обычно при чтении Гомера все хотят видеть розовоперстую Эос…

– …Но Эос никогда не приходит, – уточняла мать.

– Именно, она до сих пор помнит своего египетского любовника, который так чудесно поет по утрам.

– А я помню твоего отца, – вздыхала Ананке.

– А кого вспоминает Клото, когда остается одна?

* * *

Он сидел, выкидывая руку прямо, показывая тем самым «бумагу» в ответ на «камень» Сонечки и выигрывал у нее одного червячка за другим.

– Как ты думаешь, она придет? Ну, когда меня настанет время сажать на коня, – спросил Дмитрий, откусывая мармеладине голову.

– Нет, зачем ей? Я знаю все расписание, – покачала головой Сонечка.

– Откуда оно у тебя?

– Так, кой-где нашла, – уклончиво ответила девочка. – Да ты выигрывай.

– Это нечестно, мармеладины твои, – вздохнул Дмитрий.

– А ты девочка, это честно. Мне сказали, что ты самая необычная девочка из всех прочих. А я смотрю на тебя и не понимаю.

– Ты видела меня когда-нибудь голым? – спросил Дмитрий и выкинул «ножницы» на Сонечкин «камень». От неожиданности его проигрыша она растерялась и подавилась червяком.

Они сидели посреди большой общей комнаты для игр одни. Как странно оказалось, но из всех прочих детей только они и были погодками. Существовали еще дети помладше, но они лежали в общем ясельном зале и изредка орали. А им обоим уже надо было первыми из всех садиться на коней и через некоторое время идти в один из походов. На границе Полиса назревал очередной конфликт иностранных государств, и Дмитрий с Сонечкой часто размышляли, какой именно танк или кабина вертолета им достанется.

– Зачем мне видеть тебя голым? – спросила она и повертела в руках пирамидку.

– Правильно, незачем, но если я девочка, я ведь не должен сильно отличаться от тебя.

– Это она тебе так сказала? – Сонечка уставилась на закрасневшегося Дмитрия.

– Да, а еще она сказала, что мне негоже называть себя Паулетта, – признался он.

Сонечка присвистнула в свободный от зуба промежуток.

– А кто такая Паулетта?

– Ну… – замялся он. – Ко мне недавно приходила одна женщина, с большим-большим ртом, такая темная. Она говорила, что кто-то из нас – ты или я – ее дочь, только вот она не знает, кто. Она смотрела на меня и шептала: «Паулетта, Паулетта», а потом я сказал ей, что я считаюсь мальчиком. Она уставилась на меня и сказала: «Быть того не может». И заплакала. «А кто же тогда моя дочка», – спросила она. Я такой: «Не знаю, может, Сонечка. Она тоже девочка». «А ты говорил, что ты мальчик».

– Ничего не понимаю, – призналась задумавшаяся Сонечка. – Так ты мальчик или девочка? И почему она наша мать? У нас много матерей, даже Рада… ой, прости, я не хотела, нам мать. Говорят, что ее хотят выкинуть и перевести в торговцы за ослушание.

– А не в философы? – спросил Дмитрий. – Торговцы же рядом, а она тогда на меня сильно обозлилась ни за что. Я ее простила, если что.

Сонечка вскинула на него глаза:

– Так ты хочешь быть Паулеттой?

– Почему бы и нет, если я и есть Паулетта?

Сонечка опустила в рот одну из мармеладин и подошла к нему, вытянув голову червяка в сторону его губ:

– Жуй. Ты красивая, Паулетта.

И он послушно проглотил разноцветную червячью голову, соприкоснувшись сладкими устами с розовыми губами Сонечки.

* * *

Через некоторое время два ребенка ранним утром подходили к краю дороги, за поворотом которой виднелось низкое деревянное строение, покрашенное тепло-оранжевой краской, напоминавшей оттенок кожи Сонечки. Сквозь деревья на стоящее рядом за оградой здание падали блики, играя в уже успевшей пожухнуть от пыли траве. Рада вела за руку Дмитрия, следом шла Соня с той самой женщиной, какая называла Дмитрия Паулеттой. Никто не знал, что это и было его мать – с того времени она успела стать матерью еще четырех детей, и ее подбородок перестал быть таким острым и выдающимся, фигура приобрела плавные формы, похожие на старинные амфоры, которые приносили в детские сады люди из секции земледельцев. Сейчас им, кстати, надо было прийти к некоторым из них и выбрать себе лошадь. Когда Дмитрий с Сонечкой учили букварь, им пару раз показывали картинки с изображениями лошадей, а потом, после долгих тщательных вопросов, решили включить запись какого-то фильма, где молодая девушка в роскошном кипенно-белом платье с кружевами по подолу и соломенной шляпке перемахивала через изгородь. К сожалению, после одного того прыжка воспитатели забыли выключить вовремя пленку, потому что дальше было не так весело – милая девушка с каштановыми локонами, напоминавшими собой большой завиток гречневой лапши, уже валилась с коня, не забыв предварительно охнуть и отставить руку.

– Что это было? – удивленно спросила Сонечка. – Не выключайте, пжалуста, я хочу посмотреть, что с ней случилось.

– Нет, – сказала Эмма, повернувшись на каблуках и щелкнув пальцами куда-то в воздух. Неожиданно экран потух. – Не стоит вам это видеть, вы можете разволноваться, когда сядете на коня.

– И что тогда? – заинтересовался Дмитрий. – У меня отберут игрушки?

– Н-нет, никто ничего не отберет, просто ты можешь, помня об этой истории, испугаться и не полезть, – объяснила Эмма. Она только что вернулась с войны, где летала на вертолете, и теперь ее светлые щеки были покрыты равномерным загаром, чуть более явным, чем кожа рядом сидящей Рады.

– Кстати, дорогая, вы перешли на курсы педагогов? Мы давно не слышали о вас.

Рада усмехнулась и посмотрела в плоские голубые глаза Эммы.

– Нет, я вообще долгое время думала над тем, чтобы перестать быть военной, но тут меня неожиданно вызвал телефон, а там был…

– Алексеев? – спросил Дмитрий.

Сонечка неожиданно странно посмотрела на него, в шесть лет – и интересоваться взрослыми передачами и событиями. Она, конечно, тоже знала о существовании Лидера, но думала, что он просто один из тех самых взрослых, что заведуют над теми, кто о них заботится.

– Да, как ты узнал? – попыталась покраснеть Рада за яркой темной полосой, отделявшей более бледную половину ее лица, на котором прежде закреплялись летные очки – очевидно, это должен быть ее последний вылет в сторону полуострова и последние сбитые вражеские самолеты, но она попросила начальство продлить ей время пребывания в воздухе на пару лет. К сожалению, на этот запрос до сих пор не было ответа.

– Я попросил ту женщину ему позвонить… которая назвала меня Паулеттой, – пожал плечами мальчик.

Рада и Эмма переглянулись, пока Эмма спешно не взяла себя в руки и не улыбнулась своей самой широкой улыбкой, обнажив верхние десны.

– Ну, у нее же есть имя, правда, дорогой?

– Не знаю, как ее зовут, но мне и Сонечке она велела называть ее мать, – упрямо сказал Дмитрий. – Я решил, что я и впрямь девочка Паулетта. Мне очень нравится быть девочкой. Видели, в каком платье скакала та женщина через забор? Правда, красивое, и не мешает нисколько. У меня тоже может быть платье, я хочу, чтобы оно было белое, и не хочу иметь усы.

– Но у тебя никогда не будет усов, – поспешили его заверить Рада.

Дмитрий встал и вгляделся в ее лицо, потом топнул ногой и поднял вверх руку, как оратор на старинной картине, висевшей в зале для игр.

– Но я видел усатую женщину, она привозила нам картошку на завтрак от земледельцев. Я спросил у нее, мужчина ли она, а она так странно на меня посмотрела и заорала. Я подошел к ней и опять спросил, почему у нее усы больше, чем у Василия или Павла, разве она их не бреет, и тут я опять чуть не получил картофелиной по голове…

Эмма взволнованно спросила:

– Опиши мне ее, как она выглядела?

– Как выглядела? Понятия не имею, она была усатая.

– Это низкая женщина с крашеными светлыми волосами, у нее еще такой забавный передник. И толстые ноги. И на руке красная нитка, а пальцы похожи на сосиски, – сказала притихшая до того Сонечка.

– Черт, – выругалась Эмма, – это Чердынцева, она увлекается мистическими книгами какими-то, их ей выдают в секции философов или поэтов, уж и не знаю. А вы и правда как-то раздумывали, куда вам пойти, к поэтам или к торговцам, дорогая Рада?

Рада одной губой изобразила подобие улыбки и посмотрела на Эмму, зеленовато усмехнувшись усталыми впавшими глазами:

– Кто вам такое сказал? Вы можете не при детях?

– Почему не при них? Я теперь редко вас вижу, но мне необходимо узнать о вас все, – наставительно произнесла Эмма, потрясая пальцем перед лицом сидящей на топчане в виде медведя Рады.

– Так ли уж все? Сначала давайте накажем Чердынцеву. Или давайте спросим, что и как узнал наш Дмитрий от самого Алексеева. Может, он в будущем станет философом, вы не думали?

Дмитрий выпрямился, шумно вздохнув через приплюснутый нос с широкими ноздрями, который он так сильно не любил, и заявил:

– Я попросил мать позвонить Алексееву сам. Она всегда это делает. У них с ним какая-то дружба с тех самых пор, как мы с Сонечкой родились. Она нас обоих любит и называет девочками, поэтому я и захотел спросить Алексеева, кто из нас точно девочка и дочь матери. Алексеев мне ничего не сказал, он просто считает, что вы все наши матери, и мы с Сонечкой сестры и потому не можем жениться друг на друге, а вот на малявке я могу жениться, которая на год младше, но мне никто не нравится…

Рада и Эмма вповалку легли от смеха на этих словах, причем стоящая возле окна Эмма зацепилась за шторину и сдернула ее с закрепленного крючка.

– Нет, это невыносимо! Дмитрий, где ты такого набрался? Если ты девочка, то разве ты можешь жениться на Софье? – ржала лошадиная Эмма.

– А если ты не девочка? – усмехнулась Рада.

– К счастью, я девочка, до тех пор как меня так называет мать, – пояснил Дмитрий. – Алексеев не хочет, чтобы она кого-то из нас любила больше или меньше, поэтому я пока побуду девочкой. А еще Алексеев сказал, что очень скоро к нам в секцию придут философы и начнут нас обучать, как отличить девочку от мальчика. Говорят, это как-то связано с нашим строением. Он еще сказал, чтобы я обратил внимание на лошадей, они все ходят голые и по ним понятно, кто из них мальчик, а кто девочка. Но я все равно Паулетта!

– Почему? – подивилась Рада, приподнялась с топчана и наклонилась над ним, приподняв его маленькую упрямую головку.

– Когда я бываю девочкой, меня больше любят, – доверчиво произнес Дмитрий. – Я красивая, как Сонечка, правда?

Теперь он шел, постоянно оглядываясь на Сонечку и мать, не замечая ни острых ушей подруги, ни раздобревшего подбородка матери, похожего на птичий зоб, ни на самих птиц, игравших в луже у плетня, ни на стоящих впереди крестьян, открывавших закон с лошадьми. Их было несколько, очевидно, целая семья, и там были отец, мать и сын, что удивило Сонечку. Она дернула за рукав мать и тихо спросила:

– У этого мальчика нет братиков и сестер?

– Нет, – пробормотала женщина и задумалась. С тех пор, как она пять раз родила детей, ее не оставляло чувство чего-то упущенного. Было ли это желание вновь соединиться с Яром? Она больше ни разу не составляла ему пару. Или это было ее тогдашнее стремление стать женой того красавца, о котором рассказывала ей соседка? И кто тогда был ее первым ребенком – Паулетта или Соня? Она помнила, что она покормила грудью маленькую девочку, и ее подруга по соседней палате сказала, что ее ребенком была девочка, а потом она умерла после налета на пограничный городок, куда поехала служить и вроде бы никогда так и не видела ту ее дочь. Почему бы обеим этим маленьким созданиям не быть ее дочерьми? Они обе ей нравятся больше тех четырех поколений, что последовали потом; говорят еще, что в этих четырех сменах детей были смерти, поэтому неясно, а не ее ли ребенок тогда умер. Единственная надежда была на двух непохожих друг на друга сестер, одна из которых, Паулетта, была даже красивее, хотя ее и называли этим мальчишечьим именем. Когда она шли впереди по тропинке, и ветер играл в ее волосах, идеально блестящих, непохожих на обрывистые соломенные космы Сонечки, ей можно было залюбоваться. Как доверчиво она держит руку той, которая почти отняла ее у матери, Рады! Как прекрасно расправляет воротник своей розовой – она сама настояла на этом, сама, рубашечки! – как нежно облегают ее ножки кожаные гетры. Ах, она будет такой же, как она сама! Смелой, храброй, способной переплыть пролив с ранением в плече. Она первая будет подходить к мальчишкам и красть у них поцелуи, не правда ли? А еще она похожа на актрису Кэтрин Хэпберн, которую она видела в детстве в фильме «Сильвия Скарлет» – как она сидела на лошади и наклонялась острым подбородком к холке коня, как расправляла чепрак, гладила лошадь по шее, сжимала ее бедрами и неслась вдаль. Не мальчик, не девочка, не женщина, не ангел – угловатая и изящная взвесь праха над полями. Нет, не быть Паулетте мальчиком!

Крестьяне улыбались, приветливо махая руками. Мальчик прижал ладонь козырьком к глазам и всматривался в подходящих к нему людей. Его лицо было хмуро и сосредоточено. Он знал, что перед ним высший класс населения после философов, но ведь и в философы не берут сразу, и может, эти дети и являются чадами кого-либо из этих умников, вон какая розовая рубашка у переднего. А какая у него красивая мать, хоть и старовата для такого маленького ребенка. Впрочем, они все блудницы, так говорит ему мать перед сном; когда какую-либо после нескольких лет выслуги или из-за «ошибки» переводят к ним, они не могут толком подоить корову, все механической штукой пользуются, им робот литры молока считает, а уж как они любят мужчин – вон, одна из них, тоже чистенькая, уже которого вдовца на селе сменила, а говорила, что хочет спокойно жить на воле, иметь свое хозяйство и не целовать чужих детей. Мерзкая, нет? Вот и он лично их не любит, пускай эта мелочь в розовом упадет, кстати, она же девчонка, но почему она такая угловатая? А та, что идет следом, вообще ушастая – там все дети порченые, ибо их родителей случают, как коров. От этой мысли мальчик почти расхохотался, но подумал, что он еще сможет вдосталь надсмеяться над этими странными существами.

– Добро пожаловать! – провозгласил отец, отпирая загон. – Несмотря на то, что сейчас люди летают на разных интересных приспособлениях, наши коники никогда не будут лишними!

Мать коротко поклонилась, пряча усмешку. Мать с неприязнью отметила ее еще более мужиковатый вид, чем у любой из стражей. Она была коротко стрижена, как и ее муж, и отличалась от того разве что отсутствием щетины на подбородке и какой-то большей помятостью и несуразностью. «И это знаменитые сельские красавицы! Никогда бы не хотела так выглядеть, да и от свежего молока меня тошнит, приходится ждать, когда после земледельцев приходят торговцы – вот те живут не в пример лучше, а эти… грязные».

Отец потрепал по плечу Дмитрия, наклонился и спросил:

– А кто это тут у нас такой важный?

– Я не важный, у меня нет своих игрушек. Хотя нет, я – важная. Мама зовет меня принцессой, – скромно заявил Дмитрий.

– А, ну хорошо, а это твоя сестренка? – попытался пошутить отец, зная, что всех погодков из стражей принято звать братьями и сестрами, хотя это было, мягко говоря, не так.

– Именно, это Сонечка… Софья, – представил девочку Дмитрий.

Софья величаво сделало книксен, насколько ей позволял длинный свитшот и такие же, как у Дмитрия, кожаные спортивные гетры. Ей больше нравилась краткая форма обращения, которую она как-то раз услышала от Василия, после чего тот закрыл рот и несколько раз повторил «Софья… Софья, тебя зовут Софья, поняла?» «Нет, – сказала лопоухая дочь, – не поняла. Меня зовут еще и Сонечка». «Да, но нам запрещено с вами фамильярничать», – сказал Василий. «А что такое фамильярничать?» – спросила Софья. «Это значит сближаться», – сказал тот. «А я вчера сближалась с Паулеттой после того, как она выиграла у меня мармеладки, воот так, что между нами ничего больше не было, губами к губам, это так вкусно, брать куски мармеладок из чужих губ, нет?» После этого Софье было строго запрещено «сближаться» с кем-либо еще, пока, как ей не объяснила Эмма, ей не будет хотя бы двадцать лет, да и то не с Дмитрием, а с кем-нибудь старше или младше. «А с Василием можно?» «Нет, к тому времени он потеряет возможность иметь детей», – сказала Эмма и чуть сама не ударила Сонечку, пока не настал черед вмешаться Раде с Павлом. После этого случая Сонечка смогла сохранить свое любимое имя.

– Так, понятно… Софья, – произнес с издевкой отец, впрочем, велев себе прекратить, иначе могут быть последствия. – Угодно ли вам совершить прогулку на лошадях? – Он вспомнил, как его учили кланяться, и почти негнущейся шеей изобразил нечто вроде японского глубокого кивка при встрече.

– Угодно, – за всех ответила Рада и подошла к двери загона, из которого на детей пахнуло странным запахом кисловато-сладкой теплоты. – Эй, не пугайтесь, выбирайте себе нового друга!

– Но мой друг не обитает в таком странном детском саду, – произнесла Сонечка и отпрянула, увидев в глубине сена навоз. – А еще он не гадит.

Мать резко обернулась на Сонечку и сдавила рукой ее маленькую ручку.

– Так надо. Видишь Паулетту? Она не боится.

– Но я тоже не боюсь, мама – сказала Сонечка и шагнула к Паулетте, который восторженно смотрел вглубину сарая на фрыкающих там больших зверей.

– Они похожи на Левиафана, я читал о нем в книжке. Красивое название, правда? Я могу подойти к ним? – поинтересовался он у крестьянина, озадаченно смотревшего на путающегося в глаголах мальчика-девочку.

– Да, конечно, к кому тебя подвести?

– Мне нравится рыжая, – всмотревшись в темноту, провозгласил Дмитрий и шагнул за порог, отняв руку у Рады и подойдя к ограде стойла.

– Это называется гнедая. Это жеребец, его зовут Гнедко. Вряд ли тебе разрешат на него сесть, – произнес земледелец и обернулся на мать Паулетты. – Вы позволите?

Она пожала плечами и произнесла:

– Поинтересуйтесь у Рады, она тут старшая.

– Да, но вы… – произнес крестьянин и осекся, поняв, что хотел сказать «похожи», и озадаченно погладил свой щетинистый подбородок. Его сын тем временем все более настороженно смотрел на Паулетту. – В общем, госпожа Рада, дозволите ли вы, чтобы вот этот ребенок сел на жеребца или поедете на нем сами?

Рада подошла к Дмитрию и положила руку ему на плечо, пытаясь и остановить, и успокоить его.

– Его зовут Паулетта, и да, я хотела бы первая оседлать вашего Гнедка, – покровительственно сказала она. – Хлыст не понадобится, я умею их объезжать.

Сонечка смотрела на стройные бедра Рады, прямо и кокетливо вышагивавшие к загону, который она сама открыла, ни разу не обернувшись на восхищенного крестьянина, и завидовала ее легкости.

Жена земледельца тем временем обратилась к матери:

– А вам, госпожа, чего хотелось бы?

– На ваше усмотрение, – подумав, произнесла та и слегка улыбнулась. – Судя по всему, наша Сонечка избалованна и ей не нравится запах. А мне сгодится любая.

– Вороная Арма к вашим услугам, – попыталась выдывить из себя приветствие крестьянка, а ее сын тем временем взял в рот соломинку, прожевал и выплюнул ее, показывая тем самым недовольство вынужденной любезностью своих родителей.

– Которая из? О, да вы даете мне превосходную арабскую кобылу, – сказала мать, к которой грубоватая женщина подвела, похлопывая ее по бокам, длинношеюю атласнокожую лошадь, дробно перебирающую копытами от смущения. – Не стесняйся, красавица, я готова тебя оседлать. Сонечка, постой тут.

Она внутренне напряглась и закинула ногу в высокое стремя. Другое усилие потребовалось от нее, чтобы сгруппировать забывшее конскую спину тело, подтянуть его ко стремени и перевалить себя через смутившуюся кобылу. «Нет, все-таки, я чрезмерно тяжелая, – подумала мать, охнув и наконец-то вжав дрогнувшую левую ногу в стремя, немилосердно отворачивая в сторону правое и причиняя охающей лошади неудобство. Тем временем легкая Рада так же незаметно и просто вывела Гнедка из ворот загона и обернулась, чтобы послать воздушный поцелуй задумчиво стоящему Дмитрию. Паулетта вздрогнул и ответил на ее зов, попытавшись тщательно выпятить губы в ее сторону. Мальчик в очередной раз сплюнул и подошел к невиданному чуду из мира стражей.

– Эй, а ты когда поедешь? – спросил он маленького стража. – Пау-лет-та. Красиво-то как, хе. Попробовать не хош?

– Никак не можно, – с достоинством ответил тот и пояснил. – Мне надобно наблюдать.

Он подошел к Сонечке и повел ее внутрь.

– Выбирай коника пока. Посмотри, какие они красивые. Вы ведь нам поможете? – спросил он крестьянина.

– Завсегда ради, – поклонился тот, вспомнив старинную формулу вежливости обращения к барчуку. – Но ведь вам велели понаблюдать за выездом?

– Да, конечно, – кивнул Паулетта. – Так мы и сделаем, только вот мне понравился тот рябой.

– Это кобыла в яблоках, – кивнул головой крестьянин. – И вообще тяжеловоз. Ездить на нем легко, но не быстро, неужели же вы можете себе выбрать такую рабочую лошадку?

– Был бы рад, – сказал Паулетта, – прокатить на ней и себя, и Сонечку. Но мне надо выйти и посмотреть, как катаются наши матери. Ах! – воскликнул он и выбежал вместе с Сонечкой из тесного душного загона. – Как же лошадям нравится бывать на свежем воздухе! Это так великолепно, посмотри, как едет Рада! Да она точно цыганка!

Тонкая фигура Рады – черные волосы близ гнедой гривы – брала все новые препятствия, не останавливаясь перед клумбами тюльпанов, забавно щекотавших живот Гнедка, возле которого, так получилось, Паулетта заметил странное, как будто не принадлежавшее тому нечто. Но не успел он об этом задуматься, как из-за поворота показалась фигура матери на Арме, которая издалека кричала:

– Смотрите на меня!

Крестьянин и его жена вместе почти что не захохотали, наблюдая за тем, как нескладно фигура матери ударяет при каждом движении сильных ног вороной кобылы.

– Йееех, с ветерком! – сказала она, остановила лошадь уздцами и подвела ее к Паулетте. – Ты можешь попробовать на нее сесть, я вполне ею довольна. Сейчас, – произнесла она и взяла его правую ногу, всаживая ее в слишком высокое для него стремя.

Крестьянин встал с другой стороны и подтянул левое стремя еще выше, пытаясь взять левую ногу Дмитрия и закрепить ее там.

«Черт, похоже, никакая это не Паулетта», – подумал он и озадаченно уставился на лицо мальчика-девочки, отметив характерный для того нос и одновременно розовую верхнюю кофту с отглаженным воротничком. «Они все извращенцы», – подумал он еще раз. «Чертовы нелюди, живут не пойми с кем там, летают на разных вертолетах, едят возле колонн, а понятия не имеют, как отличить жеребца от кобылы».

Паулетта теперь смотрел на него снизу вверх и спрашивал:

– Как пустить ее покамест шагом, хозяин?

Крестьянин взглянул в светло-серые глаза и покорился извращенцу – в который раз за день.