Читать книгу У коленей Ананке - Сесиль Монблазе - Страница 7

В траве было много ярко-желтых цветков, имя которых как-то назвала ему Рада, – одуванчики. Еще не время, чтобы они изменили свое сияние на бледность маленьких белых парашютов, с большой копией которых все взрослые высаживались на полуостров ввиду Соседских войн. Ему обещали, что когда-нибудь и он сможет участвовать в них, но только после того, как побывает у философов. Светило солнце, и он лежал, отпустив Гнедка гулять по полю и питаться длинной, похожей на осоку траву, о которую он как-то порезал палец, но решил вытерпеть боль, чтобы мать погладила его по голове и назвала хорошей, храброй девочкой. Как прекрасен мир, но сколько имен трав он не знает! Что такое мать-и-мачеха, и стоит ли ей изменить свое название на какое-то другое? У него нет матери, кроме той, которая так себя назвала, но ей не верит даже Сонечка, которая заболела и осталась дома. И нет у него мачехи, потому что все взрослые женщины могут быть вторыми или третьими, или поза… третьими женами его отцов – как они называются? Философы его научат, равно как и Рада. Эх, хорошо быть философом и уметь назвать каждую травинку, даже если она режется! Когда ты ее называешь, она понимает, что она твоя, ты можешь взять ее имя и перекатывать во рту или наказать его, как он иногда наказывает Гнедка, впиваясь ему в бока во время прогулки. Можно узнать, почему у зайца, которого поймал мальчишка в селе, такие уши длинные и похожие на треугольник, а не такие, как у него. Философы знают, как вычислить площадь треугольника, говорят, узнать, сколько маленьких клеточек теплой ворсистой живой ткани лежит на них. Они знают, как встает солнце, и почему сейчас в пять часов утра оно показалось раньше, чем месяц назад. Но что было месяц назад? Он не помнил. Час тому назад он гнал Гнедка, дыша ему в ржавую, похожую на старую железку холку, еще час тому – слушал, как кашляет Сонечка.

Сегодня, кстати, с самого раннего утра он ел с малявками, некоторые из них были младше его на год. Ему объяснили, что Сонечка может стать ему женой, а они не могут.

– Это как? – спросил он.

– Мы тебя обманули, – сказал тот Павел, живот которого наклонялся над форменным ремнем.

– Зачем? – простодушно спросил он, доедая в своей комнате печенье.

– Так… – промолвил тот, задумавшись. – Ты был слишком к ней привязан.

– А вы хотели, чтобы я любил малявок? Но они ж лежат обернутые, как куклы, говорят ерунду, махают руками, у них большие головы, как у цветков пиона, – прибавил Паулетта.

– Я смотрю, ты многому выучился, выезжая на Гнедке рано поутру, – ухмыльнулся Павел.

– Наши книжки многому не научат, да и пикчи, как только я на них нажимаю, ничего не дают. Сделайте компьютеры с запахом и такие, чтобы я мог чувствовать мех цветка, – пожаловался Паулетта.

– Сделаем, – сказал Павел, – когда ты вырастешь.

– Почему только тогда? – прибавил Паулетта. – Ты должен обещать, ведь тебя зовут как меня. Моя мать сказала, что у нас один святой покровитель. Это как? Наш покровитель Алексеев, нет?

Павел нахмурился и обвел взглядом детскую.

– Ты больше не боишься, когда у тебя берут игрушки?

– Нет, их берет Сонечка. Я люблю ее. Ведь мы поженимся, так?

Павел еще раз вздохнул, отчего его живот еще больше вырос над ремнем, а крайняя золотая пуговица напряглась и попыталась вылететь с его форменного мундира.

– Это тебе тоже объяснят философы. Хотя… Ты знаешь, как получаются лошади?

– Нет, не совсем, – признался Паулетта, – мальчишка со двора говорят, что родителей лошадей специально готовят, поэтому мой Гнедко не может стать парой для вороной лошади Сонечки, она, мол, слишком красивая, у нее тонкие ноги, а у Гнедка нет.

Павел сделал утвердительный кивок головой.

– Я необязательно женюсь на Сонечке, ведь у нее такие большие и круглые уши, – пояснил Паулетта. – Но я девочка, ничего страшного не будет от нас с ней.

Павел встал и шумно выдохнул, похлопав себя по колену.

– Чтоб я больше этого не слышал, Дмитрий!

– Нет? Ты объяснишь или опять философы, – подергал его за штанину Паулетта.

Солнце пригревало, и роса, остановившаяся на длинной колючей травине, сползала вниз. Ему было по-прежнему холодно в своем запачканном печеньем для Гнедка мундирчике. Что поделаешь, у того были такие большие зубы, размером с целый глаз Паулетты, только желтые и неопрятные. Иногда ему хотелось взять щетку и провести по ней вдоль и поперек зубов, но странно смотревший на него мальчишка говорил, что лошадь умеет сама себе их вычищать травой, а Гнедко просто старый. У него на жилистой шее были проплешины, похожие на укус моли ковра, и очень часто Паулетта проводил по ним пальцем, дотрагиваясь до теплой розовой кожи. Мальчик, которому он не нравился, говорил, что цветы живые, однако Паулетта никогда не видел, чтобы они поводили хотя бы одним из своих лепестков, лишь качались в траве. Один философ, к которому Паулетта пришел, сказал, что цветок и девочка и мальчик и потому может сам производить себе ребенка в маленькой потаенной комнате где-то в самом цветке, а то, что выпустит одуванчик и разлетится по всему свету, должно упасть в землю, занырнуть туда, как в одеяло, и потом встать. Ему было странно, что для его собственного роста, как не менее живого существа, чем цветы, полагались философы, взрослые типа Рады, которые смотрели за ним и учили, как правильно знакомиться с посторонними людьми, а также странные книги с рисунками и компьютеры с изображениями тех вещей, что он никогда не увидит.

Кстати, по-моему, он ни разу не видел тех людей, о которых ему рассказывали на прошлом уроке философы! Негров, например, и оке. океанцев или как их там. Да и что такое Океания, а, Гнедок? Лошадь смирно подошла, откликаясь на свое имя, и стала брать своими большими мягкими губами траву возле него, часть из нее сыпалась ему на мундирчик.

– Это же остров, правда? Земля, окруженная водой и ракушками? Я не видел ракушек, хотя тот парень… – Он упорно продолжал именовать мальчика «парнем», как он сам себя называл, говорит, что они водятся в речке, а речка находится… Если через усадьбу, которой называется деревянный дом того человека, пройти вверх, можно через холм, но надо взять право, потом лесом – то есть через разные деревья по тропинке, и выйдешь к большой воде, там ее много, как в ванной, и нет бортов.

– И как они водятся?

– В основном они лежат на берегу уже открытые, иногда в них есть липучки, знак, что там был червяк, – неохотно сказал мальчишка. – Впрочем, шел бы ты.

– Ты неправильно говоришь, – сказал Паулетта. – Не «шел бы ты», а «не пойти ли вам».

– Но ты тут один, – возразил мальчик.

– Нет, когда ты с кем-то говоришь, их всегда много, когда посылаешь, их еще больше, – возразил маленький страж.

– Не понимаю, – честно сознался мальчик и насупил нос, на котором выступили веснянки. – Они становятся чертями?

– А что такое черти? – поинтересовался Паулетта и вошел в сарай, тень от которого падала мальчику на лоб.

– Черти – эт типа тебя, не мальчики и не девочки, они черные и мохнатые.

– Как Арма?

– Хуже, на них кататься нельзя, хотя мне говорил философ, что как-то один поц на них катался, – признался мальчик, жуя соломинку.

– У тебя были философы? – спросил Паулетта.

– Да, один даже проводил у меня экзамен и признал, что я не могу быть пригодным для повышения, – сознался тот.

– Это значит, нам с тобой нельзя общаться? – решил все-таки выяснить вопрос Паулетта, держась за загородку, за которым пребывал Гнедко, пофыркивая в предчувствии поездки носом.

– Да я бы и сам не хотел, – сказал мальчик. – Ты понимаешь?

Паулетта отвернулся, чтобы тот не видел, как у него защемило в глазу и оттуда выскочила слезинка, направившаяся по щеке, стянув кожу.

– Нет, не понимаю. Это странно. Меня все любят, хотя философ и сказал, что я не должен так говорить, потому что все – слишком обширная категория, и…

– Не знаю, что такое «категория», – сплюнул веснушчатый мальчик на землю травинку, – только ты никакая не категория, мама говорит, что ты вообще извращенец, не так тебя родили там, ногами вперед или что, а кто-то при рождении взял тебя за голову, оттого тебе и кажется то, чего нет на свете…

– Например, что? – вскинулся Паулетта, и слезинка его, остановившаяся на подбородке, капнула при гордом вскидывании головы на свету и долетела до руки мальчика. – Мне не велено ходить до реки, но скоро – очень скоро – нас будут обучать взрослые стражи, и мы дойдем до реки, переплывем сквозь нее с автоматами на плече, научимся разжигать костер и находить места по значкам на карте. Мы узнаем больше тебя! Мы научимся лечиться травами, каких у вас нет, некоторые из нас пойдут дальше и узнают, как травы на божественном языке называются…

– Это как же? – произнес мальчик, почесав в затылке.

– На латыни! Мы будем переходить через сугробы снега в повозках с лошадями, плыть около льдин, мы увидим все то, о чем ты даже не читал, – захлебывался Паулетта, не переставая смахивать кивками головы слезы.

– Но я читал… – пробовал возразить мальчик, уже всерьез озабоченный поведением собеседника. – Нас учили. Ну что ты как девочка, а?

– Потому что я девочка, как ты не понимаешь! – заорал Паулетта, шагая назад и бросаясь в него охапками соломы. – Веришь ты в это или нет!

– Нет, – просто ответил пацан и отступил к выходу. Солнце ударило пока еще неярким светом ему в лицо и высветила веснушки, как печать на документах Паулетты, рыжим по молочно-белому.

И ведь он так и не подружился с ним и не сказал ему свое имя, подумал страж, а теперь уже никогда не подружится. Солнце встало высоко и пекло ему прямо в голову, но он не ощущал ничего, задумавшись над тем, что говорили ему философы, даже ни разу не сев на коня и не потренировавшись к предстоящей джигитовке. Возможно ли, что природа существенно ухудшилась с прошлого века, и нам не вернуть ее обратно? Вдоль его лица, занудно звеня, летала мошка. Когда она как-то села на его ладонь, почему-то выбрав этот самый невкусный, по ее обычному мнению, объект кормежки, он посмотрел и увидел, как она легко и одновременно неприятно дотронулась, перебирая лапками, до своего большого, похожего на трубку, рта и начала пить. Он упорно терпел и наблюдал, как на поверхности его тонкой, в прожилках, как у листа, ладони, образовалась небольшая капля крови, как будто мешок с зерном крестьяне прорвали, и мошка начала пить, втягивая в себя каплю, оставив странное зудящее ощущение, как ему сказали философы, от того, что она при питье положила в ранку что-то вроде слюны. «Стражи тоже должны так же поступать, – сказала как-то Рада, потряхивая его по плечу, – оставлять после себя ощущение, что-то, что мы взяли в той стране, никто другой у нас не отнимет». «Это значит – плевать в чужую страну, чтобы в ней ныло?» – спросил Паулетта. «Поноет и перестанет, – ответила Рада. «Не правда ли, я стала похожа на философа?» – вдруг спросила она, улыбнувшись краем губ. «Ты хочешь меня покинуть?» «Нет, я хочу все знать, все, что будет дальше с нами. Кто знает, от чего мы еще избавились?»

Он слышал, что когда-то земля была богаче.

«Ты, наверное, не знал, но жил когда-то далеко и давно народ – на окраине нашего Полиса, что не хотел с нами общаться, а ездил на льдинах», – говорил старший философ, темнолицый азиат с острым носом. «Нет», – подтвердил Паулетта. «Чтобы воевать с предками Полиса, он использовал оленей», – подтвердил философ. «Что такое – олень?» – спросила Сонечка, отвлекаясь от раскраски. «Древнее животное с большими рогами, мы его восстанавливаем», – прибавила помощница философа и, опустив сумку с какими-то тяжелыми вещами, из которых Паулетте запомнилась лапа птицы, которую зовут сова, она помогла ей обводить в раскраске контуры парусника. «Как его можно восстановить, если он умер?» – спросил тогда Паулетта. «Как ты можешь перезапустить процесс компьютерной игры», – улыбнулся тот.

Когда Паулетте было семь лет, его допустили к большому компьютеру и научили, куда нажимать пальцем. На экране, большом светящемся шаре, отображалось его имя, неправильно, как пояснил тот, написанное, «Дмитрий Ярошевский», и содержались словесные данные, написанные непонятными знаками. Он уже мог к тому времени разбирать часть их, но эти вроде бы, как пояснила с улыбкой помощница философа, были похожи на японскую бывшую валюту, иену, своим изображением, а все вместе содержало компьютерный язык. «Неужели экраны общаются?» – спросил он. «Да, как и ангелы между собой, – ответила та, – но компьютеры отчасти и похожи на них». То, что Бог существует, Паулетта знала с самого детства, причем не по рассказам бабушек, а из слов философов низшего звена.

«Мы просто не смогли набрать достаточно баллов, чтобы пройти в высшие», – вздыхала молодая помощница с упрямыми складками между бровей и очками в тонкой оправе. «А почему у тебя четыре глаза?» – спросила Сонечка. «Мы не смогли набрать баллов, но утратили зрение. Хотя я сама выбрала быть четвероглазой. Так модно. Это как татуировки, например. У кого-нибудь из ваших взрослых они есть?» Паулетта отрицательно покачал головой, но вспомнил, как однажды на плече красивого Павла, без выступающего живота, увидел какие-то смутно прочерченные как бы испортившейся ручкой контуры чьих-то ушей. Когда он второй раз посмотрел на него, Павел успел натянуть поправить футболку и смутился. Еще Паулетта видел буквы, но не знал какие, а спрашивать постеснялся. Ему казалось, что его имя может означать только то, что он связан какими-то узами либо с красивым короткобородым Павлом с черными маслянистыми глазами, либо с толстым и широкоскулым Павлом, и может такое быть, что кто-то из них приходится ему отцом.