Читать книгу Байесовская игра - Стелла Фракта - Страница 3

Советские ученые 50-х испугались кибернетики, идею сопоставления человека и машины – с набором интерфейсов и определенной механикой внутреннего устройства – приняли и адаптировали лишь в 60-х, построив на основе теории управления системами комплекс вычислительных машин. Сотрудник предприятия, единственный в центре знавший, как выполнить один расчет, не передав дальше свои знания, забирал с собой в могилу алгоритм своей работы; машина с набором инструкций, принимающая на вход данные, выдающие на выходе результат, считала операции быстрее – и могла быть частью вычислительного центра и сети компьютеров, делить данные, обслуживать любое предприятие под любые нужды – если будет запрограммирована.

Машина служит человеку, человек может потратить время на что-то другое, пока выполняется задача по оптимизации и планированию производства. Человек пережил замену себя машиной и нашел новое место – потому что человеку необходимо ощущать себя заметным, чувствовать себя полезным, получать одобрение и похвалу.

У меня есть привычка спрашивать – у случайных собеседников – зачем они работают… Они начинают отвечать, что они любят работу, что работа вдохновляет их развиваться и становиться лучшей версией себя.

Я больше не спрашиваю, зачем им становиться лучшей версией себя – потому что ответ всегда будет один: непонимающее моргание, за которым последуют другие клише про человеческую натуру, жадную до знаний, про великое будущее, которое построено на инновациях мечтателей, воплотивших идею в реальность.

Будущее построено на костях – таких легковерных дураков. Все хотят выглядеть лучше, а саморазвитие – демонстрируемое наружу – социально одобряемо.

Никто не хвалил меня, когда я просиживал задницу в библиотеках, архивах, за ламповым экранам старого компьютера, когда приходил на пары или на работу с красными глазами и следом от манжеты рукава на щеке – потому что меня никто не видел.

Мать махнула на меня рукой, сказав, что я всю жизнь буду нищим научным сотрудником, а на мозги мои всем наплевать – если я никому не рассказываю, что я читаю, не применяю свои знания на пользу.

Я был благодарен ей за то, что она просто оставляла меня в покое в запертой изнутри комнате. Я был благодарен и отцу – за то, что он отвлекал ее от меня, когда был объектом ее претензий, ее подушкой для битья, самым настоящим неудачником, ее проклятьем, причиной всех ее бед.

То, что она всю жизнь так и работала медсестрой в больнице и жаловалась на низкую зарплату и плохие условия, ее не смущало; то, что она вышла замуж за безвольного алкоголика и родила от него ребенка, чтобы все думали, что у нее все как у всех, ее тоже не смущало.

Я по ее критерию нормальности был нормальным – потому что почти не попадался на глаза, не доставлял проблем, не просил денег с тех пор, как окончил школу. Когда она была на суточных дежурствах, я готовил, прибирался, ходил за продуктами, ездил в школу один – кажется, даже когда был в начальных классах; когда она была дома, лучшее, на что я мог рассчитывать – что она выгоняла отца из дома, жаловалась подругам по телефону, какой он скотина, и как ей надоело с ним жить.

Когда ее не было дома, он просто напивался и спал. Когда начиналась ругань, он уходил, прежде чем она начнет перечислять, сколько она всего делает для нас. В свою комнату я перестал его пускать классе в третьем – и ему некуда было прятаться.

Я так и не знал, кем он работает – когда он работал, – а все, что я о нем мог рассказать, это то, что он помешан на научной фантастике и никогда не поднимал стульчак. Он был кем-то вроде домашнего животного – за которым надо присматривать, чтобы ничего не натворил. Я быстро научился воспринимать его как чужого – потому что у нас не было ничего общего, кроме внешности.

Я хорошо играл роль нормального – когда знал всех соседей, улыбался и здоровался со всеми, говорил, что хорошо закончил четверть, при всяком удобном случае упоминал, что занимаюсь в музыкалке. В школе я тоже был нормальным – а из-за щек и носа меня перестали дразнить в классе седьмом – потому что я из мелкого тощего пацана с непропорционально большой головой вдруг вырос, и шутки про Свинни-Пуха уже были не к месту.

Я не помню, чтобы я даже обижался – потому что я как будто бы всегда знал, что люди тупые, и слушать их особенно не стоит.

В университете было намного лучше – потому что мое занудство и любопытство поощрялись, я этим пользовался, я все больше убеждался в том, что выглядеть победителем можно не победив, а после победы не всегда следуют аплодисменты; что шутов всерьез не воспринимают, опасными не считают, и потому моя клоунада дает преимущество; что знания это оружие, которое не приходится даже прятать – потому что его за оружие не считают.

Филология – потому что я мог бы быть кем угодно, но иностранные языки бы открыли больше возможностей; филология – потому что язык это коммуникативный инструмент, это больше чем слова и звуки, это больше чем даже смыслы, которые в него вкладываются. Я выбирал то, что мне интересно – и то, что позволило бы мне найти общий язык.

Я умел говорить на многих языках – но на моем никто не говорил.

Когда я был ребенком, я представлял, что я инопланетянин – потому что я был абсолютно уверен: если я слышу что-то, что другие не слышат, замечаю то, что другие не берут во внимание, если я намного сообразительней сверстников и многих взрослых, то иначе быть не может.

Сейчас мне сорок два – и я все такой же инопланетянин в человеческом обличье, с широкой улыбкой на лице, в костюме, галстуке, белой рубашке, всегда на сцене. Я не веду себя как машина, чтобы люди верили в мою человечность – но в кибернетической теории управления системой я всего лишь заменяемая – пусть и важная – единица.