Читать книгу Дневник мистера Нельсона - Стейси По - Страница 4

«04 сентября, 1995 г.

Пятница

16:50

Вчера вечером я понял, что потерял свои таблетки. Моя белая баночка с очень нужными пилюлями запропастилась куда-то в самый неподходящий момент – я пил таблетки в одно и то же время каждый день. Я обыскал карманы, проверил бардачок, заглянул под сиденья. Я думаю, вполне может быть, что я сам убрал их в какое-то другое место и забыл. Но таблеток нигде не было. Нарисовал на запястье крестик, чтобы не забыть заехать в аптеку, и лег спать.

Розе я ничего не сказал.

На самом деле, я все еще не могу поверить, что это происходит со мной.

Восемь месяцев назад я обратился к неврологу. У меня просто болела голова. Однако, задав мне десятки вопросов и проведя несколько тестов, врач сказал мне: «У вас, мой друг, похоже, когнитивное расстройство. Пока все не так плохо, но… Не хочу вас пугать, но вы знаете, что такое Альцгеймер? В вашем роду не было никого с этой болезнью?»

Я не стал проводить дальнейшие исследования, чтобы точно подтвердить или опровергнуть возможный диагноз. Я думал, все будет хорошо. На всякий случай попросил выписать мне хоть какой-нибудь рецепт, и врач согласился. Когда я позвонил матери и сообщил об этом, она долго молчала. Потом сказала, что это, наверно, наследственное. Мой биологический отец страдал этим заболеванием, но мать долгое время об этом не знала. Когда она была беременна мной, она ушла от него. Не смогла терпеть. Я не виню её и люблю Джорджа Нельсона как родного, но… Эта новость свалилась на меня как снег на голову, и я переживал её один. Если жена узнает, что это вовсе не временные проблемы с памятью из-за стресса и перенапряжения, как я и говорил ей все это время, она закатит скандал. Она будет кричать, что о таких вещах люди предупреждают заранее. Что я безответственный эгоист и совсем её не уважаю.

Роза видит, что со мной что-то не так. Может, кое о чем и догадывается. Но говорить ей в лоб я пока не стану.

Утром этого дня я собирался в школу как на войну. Мысленно я перебрал в голове все шутки в адрес преподавателя, на какие только могут решиться пятиклассники. Я выглядел серьезно и решительно, и Роза, проснувшись из-за того, что я шумел, ища бумажник, с тревогой на меня посмотрела.

Я вспоминал, как будучи шестнадцатилетним юнцом, издевался над своим преподавателем литературы, который сильно заикался. Никто не мог сдержать смех, когда он вслух читал стихотворения и поэмы По2, но я надрывался громче всех.

Однажды на перемене мы с друзьями в очередной раз шутили над ним. Я громко декламировал Шекспира на манер мистера Переса, а потом подошел к одной из одноклассниц, встал на одно колено и задал вопрос:

– Мисс, в-в-вы н-н-не с-с-с-огласитесь со-со-со мной п-п-п-переспать?

Девушка рассмеялась и шутливо оттолкнула меня, другие девчонки подхватили ее смех. Когда я повернулся к друзьям, я увидел чуть в стороне своего заикающегося учителя. Не могу утверждать наверняка, но тогда мне показалось, что из глаза его покатилась слеза.

От бывших одноклассников я узнал, что он скончался от рака четыре года назад. Мистер Перес, если бы я мог, я бы сказал вам сейчас, что мне чертовски жаль.

После того, как я нашел бумажник и поблагодарил богов, что я хотя бы не заикаюсь, я повез в школу новенькую белоснежную рубашку, которая по моим расчетам должна подойти по размеру маленькому Томпсону. Я внес в класс сверток и убрал его в первый ящик стола.

Дело в том, что вчера вечером Роза отправила меня в магазин за новой рубашкой для этого Томпсона. Она сильно злилась, когда я пытался отказаться от этой дурацкой идеи – дарить мальчишке новую одежду. Детям случается пачкать вещи, и родители должны были думать об этом прежде, чем заводить их. Детей, я имею в виду. Вот если его мать заявилась бы ко мне с претензиями, я еще мог бы подумать над таким вариантом извинений. Однако жена пилила меня несколько часов, и мне пришлось согласиться.

Около пяти часов вечера я сел в машину и поехал в небольшой магазинчик на Роуз – стрит. Дешевенький постер на витрине обещал скидки, и я, надеясь не сильно потратиться на мальчишку, вошел в помещение.

Магазин напоминал мне склад с привинченными тут и там огромными светильниками, больно бьющими по глазам. В таком свете очень трудно было понять, какого цвета вещь, и покупателям приходилось крутить её и прищуриваться. Помимо меня здесь было несколько старшеклассниц, мужчина в джинсах и жилетке и женщина с сумкой из кожи. Она так крепко держала её за обе ручки, протертые от старости, словно боялась, что кто-то набросится на нее и вырвет из рук.

Старомодные брюки веселеньких расцветочек мешались здесь со строгими кипельно-белыми рубашками, а дамские лифы разных размеров висели почти на каждом углу. Детского отдела здесь не было, и в то же время он был везде. Среди вороха мужских трусов и футболок, которые были свалены в одну кучу, я откопал кое-что похожее на приличную вещь.

– Я вчера видел вашего сынишку, сэр, – обратился ко мне молодой продавец в очках с толстыми линзами.

На его бейдже значилось «Грэгори», и я подумал, что это имя очень ему подходит. Оно всегда казалось мне занудным, а все его обладатели – пугливыми, как дикие кроли. Прыщи Грэгори с белыми точками в середине смотрели на меня с его вытянутого подбородка, и мне с трудом удалось отвести глаза и попытаться скрыть отвращение. Грэгори был в очках, к душкам которых была проведена веревочка.

– Ему это великовато будет, – сказал он, указывая тонким указательным пальцем на рубаху, которую я мусолил в руках.

– Да, для моего сына великовато. Но это не ему, – пробурчал я, зачем-то пряча за спину вешалку и направляясь к кассе. Я тоже видел этого парня вчера, когда катал Энди на качелях во дворе. Грэгори, видимо, подрабатывал разносчиком газет – вчера он ехал на каком-то допотопном велосипеде с заржавевшей рамой.

Я купил то, что хотел. Думал, если сегодня ко мне в кабинет влетит разъяренная мамаша, я буду готов обороняться.

Утро началось, но миссис Томпсон не поджидала меня у школьных дверей. Дети приходили, здоровались со мной и рассаживались по своим местам. Я тоже приветствовал их, некоторым улыбался и кивал, кого-то сопровождал серьезным взглядом. Где-то вычитал, что с детьми необходимо уметь быть разным. Непосредственным, как они сами.

Интересно, насколько разным мне нужно быть со своим сыном, чтобы он хоть когда-нибудь заговорил?

Со звонком я начал проводить перекличку, на которой выяснилось, что на месте все, кроме Майкла.

– Никто не знает, что с Томпсоном? – обратился я к классу.

Все отрицательно замотали головой, а с задних рядов кто-то крикнул:

– Наверно, отлеживается после очередной взбучки.

Вот как. Значит, мальчишку здесь не любят.

– Кто живёт недалеко от него? – снова спросил я.

Эмилия Симпсон, худенькая девчонка с большими серыми глазами, нехотя подняла вверх тонкую ручку.

– Он живёт через три дома от меня, мистер Нельсон, – пренебрежительно сказала она. По её виду можно было понять, что она бы хотела, чтобы Майкл жил не через три дома от нее, а через три улицы.

– Отлично. Эмилия, ты сможешь навестить его сегодня и кое-что ему передать?

Теперь я уже был всерьез испуган тем, что вчера неправильно понял ситуацию, и вместо того, чтобы вызвать медиков, отправил мальчишку домой. Я поступил легкомысленно. Наверное, теперь из-за этого у него проблемы. Перелом ведь так сразу и не определишь, а я совсем не специалист в этом деле. Вдруг парнишка просто очень терпеливый и не хотел показывать слабость при мне.

Черт, как же непедагогично было пускать всё на самотёк, подумал я в тот момент. Если об этом узнает миссис Джонсон, у меня будут большие проблемы.

Я был очень испуган, и, наверное, весь класс этот заметил. Они стали смотреть на меня с большим интересом и прекратили, наконец, обсуждать свои мелкие проблемы.

Эмилия, хоть и нехотя, но все же согласилась отнести сверток Томпсону, и я был рад, что отделался от этого занятия. К тому же я посчитал, что парнишке будет приятно, если его навестит одноклассница. Может быть, она не так уж и ненавидит его, а только вид при всех делает. Дети ведь всегда подстраиваются под главного в их коллективе. Ведут себя как стая. Что один делает, то и второй. Маленькие волчата.

За этот день я выяснил, что класс сильно отстает по программе. У меня сложилось впечатление, что их бывшему преподавателю стоило вести уроки литературы. Вчера из десяти опрошенных мною детей только двум удалось верно решить задания. Сегодня же я прекратил эти пытки и начал проходить с учениками всё чуть ли не с самого начала.

– Смотри, Лилиан, у тебя есть три ручки, – обратился я к мисс с большим искусственным цветком-заколкой в каштановых волосах. Она сидела на первой парте, хотя рост её мешал сидящей за ней крохотной девчушке. Лилиан посмотрела на свою канцелярию, разложенную перед ней, и кивнула.

– Теперь, я заберу у тебя две, – я взял две черные ручки с её парты и спрятал за спину. – Сколько у тебя осталось?

– Одна, мистер Нельсон, – ответила она и посмотрела на меня так, будто я стоял перед ней в костюме клоуна.

– Да, – я забрал последнюю оставшуюся на парте и сжал в руке. – А теперь?

– Ни одной, сэр, – теперь она раздраженно уставилась на мой галстук.

– Как называется число, означающее, в нашем случае, «ни одной ручки»?

Она буркнула:

– Ноль?

– Верно, Лилиан, – я положил ей на стол один карандаш. – А что-же будет, если от твоего карандаша отнять еще, скажем, пять таких карандашей?

Девочка молчала и смотрела в тетрадь, будто ответ вот-вот проявится на страницах. Прошла минута, другая. Шея Лилиан покрывалась бордовыми пятнами.

Я был разочарован и разозлён.

– Кто-нибудь знает ответ? – обратился я к классу, стараясь говорить спокойно.

– Минус четыре, мистер Нельсон, – ответил мне Адам Коллинз.

Я был поражен тому, что дети за лето забыли почти все то немногое, что вложил в их головы их бывший преподаватель. Как я узнал позже, он скончался от сердечного приступа два месяца назад. Ему было шестьдесят семь лет и, по-моему, единственное, зачем он ходил в школу, так это затем, чтобы размять суставы.

На уроках ученики решали простейшие примеры и задачи, но чаще всего слушали рассказы мистера Грина о его кошках, коих у него дома насчитывалось восемь штук. Он часами мог говорить о характерах своих любимец, негодовать по поводу беременности одной из них или рассказывать смешные истории. Это все я узнал, сидя за столом с другими учителями во время обеда. Кое-кто из них даже одобрял такое поведение, якобы, детям полезно знать о добропорядочной жизни преподавателей, это должно послужить для них примером.

Я же всегда старался доносить информацию до детей так, чтобы они уходили от меня с новыми знаниями. Я объяснял им все на пальцах, разжевывал по крупицам и клал в рот и очень расстраивался, если они отказывались это глотать.

Нет, даже не так. Иногда я от этого впадал в ярость. Но никогда её не показывал. Да, думаю, что никогда. Нью-йоркские дети более продвинуты, и в вопросах отношения к ним преподавателей в том числе. Они бы не допустили грубость к себе, это уж точно. Меня вышвырнули бы из школы, если бы я повысил голос хоть на одного из этих сопляков.

Математику я любил всегда, сколько себя помню. С детства мне нравились цифры, подсчеты и все, что с ними связано. Если бы мой учитель чуть больше думал о нас и чуть меньше о занятиях скачками, которыми он увлекался, я, может быть, никогда и не стал бы преподавателем. Мне не хватало информации – я черпал их из учебников, не входящих в школьную программу.

В общем, вышло все так, что я захотел преподавать потому, что выбрал себе цель – давать знания другим. Другой вопрос, что в наши дни это мало кому нужно. По крайней мере, с этими детьми вряд ли получится пройти что-то сверх программы.

– Молодец, Адам, – сухо проговорил я, негодуя, что Адам все-таки умнее, чем все здесь собравшиеся. Я все еще злился на него за вчерашнее, и, наверное, буду злится еще достаточно долго. – Число «минус четыре» является отрицательным, Лилиан. Оно меньше нуля ровно на четыре. Значит мы все ж таки можем отнять что-то от «ничего»? Не сложно, правда?

Некоторые согласно закивали. Ну что ж, уже что-то.

Я вздохнул и открыл учебник, чтобы выбрать какой-нибудь простенький пример, как в дверь требовательно и сухо постучали. Все повернули головы назад. Я замер на месте, почему-то не ожидая ничего хорошего. Спустя секунду дверь распахнулась, и в проходе показалась миссис Джонсон в синих брюках и белой блузке.

Белый цвет ей совсем не шел. Её кожа казалась особенно желтой и старой.

Встревоженное, даже испуганное лицо миссис Джонсон напугало меня. Её сморщенные бледно-розовые губы были вытянуты в прямую линию, а веки с короткими ресничками казались покрасневшими от слез.

Дети, увидев её, поднялись со своих мест.

– Садитесь, ребятки, – она закивала им с видом доброй деревенской женщины и зашагала ко мне через ряды парт. Походка её была неуверенной и какой-то сломанной. – Мистер Нельсон, простите, что прерываю урок, но вы должны пройти ко мне в кабинет. Прямо сейчас, – её тихий голос с придыханием окончательно вывел меня из равновесия.

Я подумал о Розе и Энди. Если с ними что-то случилось, лучше не тянуть. Обещаю, не рвать на себя волосы при детях.

Она добавила еще тише:

– Это очень важно.

Она развернулась, не дожидаясь моего ответа, и направилась к дверям. Я последовал за ней, зачем-то шикнув на и без того притихший детей.

До кабинета мы добрались в полном молчании. Я несколько раз хотел задать вопрос, но в мыслях моих он звучал глупо и по-детски. Миссис Джонсон шла слишком быстро для семидесятилетней старушки, и я еле поспевал за ней. Сердце моё бешено колотилось. Язык во рту стал сухим.

На пути нам встретилась парочка старшеклассников, страстно лобызающаяся прямо на скамейке, но миссис Джонсон проскочила мимо них, будто и не заметив такого вопиющего нарушения школьных правил. Зато я погрозил им пальцем. Чтобы не выглядеть провинившимся мальчишкой, которого ведет к себе директор, наверное. Девушка с короткой стрижкой и невысокий парнишка с серьгой в носу бросились в разные стороны, как дворовые кошки.

Директор замерла у двери в свой кабинет. «Директор миссис Джонсон», – значилось на золотистой дощечке, прибитой к деревянной поверхности. Буквы были черными, закругленными и важными. Я смотрел на них со злостью. Она, должно быть, заметила это, потому что быстро, как птица, повернула ко мне голову. Её длинная серебряная серьга закачалась из стороны в сторону. Я думал, миссис Джонсон хочет что-то сказать мне. Предупредить меня или удержать от чего-то. Но она лишь покачала головой и раскрыла дверь, жестом приглашая меня войти.

Что случилось, старая ты карга? Почему у тебя такой вид?

Конечно, вслух я ничего не сказал.

Мои глаза ослепил свет – таким ярким было помещение, в котором я оказался. Большие, почти во весь мой рост, длинные узкие окна с двумя рамами превращали стены в подобие вокзала с туннелями. Мне казалось, что за этими туннелями существует другие миры или земли, свободные от ответственности и Божьих наказаний, о которых я подумывал всю дорогу до этого кабинета.

Белая краска на стенах выглядела раздражающе. Дребезжащие лампочки под потолком горели бледно-желтым. Мой сухой язык окончательно приклеился к небу.

За бесконечно длинным директорским столом из темного дерева – единственное темное пятно среди этой белизны, – сидело двое мужчин. Они повернули головы в нашу сторону, когда мы вошли, но ничего не сказали. Даже не кивнули.

Один был ненамного старше меня, другому на вид около пятидесяти пяти.

– Добрый день, мистер Нельсон, – проговорил последний, когда я присел напротив него на стул.

Больше он ничего не сказал. Я пялился почти в открытую в его лицо, но он всего раз поднял на меня глаза, узенькие, серо-голубые, с толстенькими веками. Пальцы его правой руки, похожие на розовые сардельки, держали ручки, позаимствованную, очевидно, из ящика с письменными принадлежностями миссис Джонсон.

Он писал что-то неразборчивым почерком на разлинованном бланке. При этом лицо его, простое, грубое и какое-то туповатое, подергивалось, будто от боли. Щетина ему совсем не шла, и я подумал, что ему об этом известно. Наверное, он не успел побриться. Еще он явно не успел погладить рубашку и не заметил грязного пятна между третьей и четвертой пуговицей, которые еле-еле держались на нитках. Круглый живот его почти лежал на коленях, переваливаясь через черный ремень.

Директор сидела во главе стола. Спинка кресла из пожелтевшей искусственной кожи возвышалась над ней, подобно трону. Она выглядела как судья, готовящийся вершить правосудие. Не хватало только мантии и деревянного молоточка. Бледность её кожи казалась мне мертвенной. Если бы я был врачом, я бы, наверно, смог сказать, что у нее аритмия, сердечная недостаточность или что-то в этом роде.

Я чувствовал напряженную атмосферу, царящую здесь. Все больше мне хотелось схватить стул и выбить это чертово стекло, за которым так приятно припекало солнышко, и выбежать на свободу. Я поинтересовался, по какому поводу собрание, но мне не никто не ответил. Потом я спросил, не случилось ли чего с моим сыном Энди. Тогда миссис Джонсон отрицательно покачала головой. Я неловко пожал плечами и бросил еще один быстрый взгляд на мужчин.

Тот, что моложе, был одет во все черное, только у воротничка что-то белело. Руки его были сложены под подбородком, так что большая часть шеи была закрыта от моих глаз. Мужчина смотрел куда-то мимо меня. Меж его бровей пролегала глубокая морщина. Отчетливо выражались носогубные складки. Я мог назвать его лицо неприятным, но сделать это мне было тяжело даже мысленно. Может, он разглядывал график дежурств или расписание, висевшее на стене прямо за мной, а может за моим левым плечом было что-то видимое только ему, я не знаю. Когда я задал вопрос, он и ухом не повел. Тогда я решил, что он «себе на уме».

Между мужчинами лежала пачка сигарет бирюзового цвета. Ньюсорт, или что-то вроде того. В сигаретах я не разбираюсь. Никогда не курил и не начну, потому что считаю это глупой и бесполезной привычкой. Не понимаю, как можно находить в ней удовольствие или расслабление. Я могу расслабится, выпив пару фужеров вина или баночку пива, но тянуть в рот эти раковые палочки меня не тянет.

Наконец, старший из мужчин закончил писать и положил ручку на стол. Он откашлялся, засунул руку в карман рубашки грязно-зеленого цвета и почти ткнул мне в лицо какой-то корочкой.

– Мистер Нельсон, меня зовут Робин Мартинес. Я шериф полиции Дип-Линна, —раздался негромкий хлопок – закрылась хлипкая обложка жетона.

Значит, мать Томпсона все-таки заявила в полицию, быстро сообразил я. Почему же она не поговорила сначала со мной? А я еще одежду для её сыночка купил. Мне стало так обидно, что я надулся и скрестил руки на груди, с трудом сдерживая себя от негодующих высказываний. Знал, что криками тут не поможешь.

Однако, решив не сдаваться так легко, я спокойно проговорил:

– Очень приятно, мистер Мартинес. Я что-то нарушил?

– Вы давно к нам переехали, мистер Нельсон? – спросил он вместо ответа. Его лицо, испещренное морщинами, с красными угрями у самого носа, было серьезным и суровым. Глаза под жирными веками буравили меня.

– Несколько дней назад. Мы с семьей поселились на Черри-стрит. А что, какие-то проблемы?

– Почему вы сюда переехали?

Мне не нравился этот тон. Я чувствовал себя виновным в чем-то посерьезней, чем причинение увечья ребенку. И мне не нравилась роль подозреваемого, которую он мне выделил, но я ничего не мог с этим поделать.

– Я потерял работу в Нью-Йорке. Здесь мне предложили место учителя математики, и я согласился.

Я попытался разрядить обстановку и негромко хохотнул:

– Это что, незаконно?

Тишина в ответ только уверила меня в том, как эти двое настроены. Миссис Джонсон тоже вглядывалась в мое лицо и щурилась, как недовольная своими котятами кошка. Я совсем растерялся.

– Где вы были вчера с трех часов дня и до самого вечера?

Мужчина в черном тоже повернулся ко мне, и теперь на меня устремились три пары глаз. Никто не улыбнулся.

– В три часа я вернулся домой из школы…

– Почему вы пришли так поздно? Я ознакомился с вашим расписанием, вы должны были закончиться в двенадцать.

– Мистер Мартинес, это я поручила мистеру Нельсону вести дополнительные занятия для отстающих старшеклассников. Мисс Гарсиа не справляется, – вступилась за меня директор.

Она больше не смотрела мне в глаза. Правая рука её теребила пуговицу на левом рукаве, а зубы постоянно жевали нижнюю губу изнутри. От этого движения её впалые щеки походили на воронки посреди потрескавшейся и иссохшей земли – её старой кожи.

– В три часа я вернулся домой, – продолжил я, перебирая в голове то, что люди обычно делают после работы. Я не хотел врать полиции, просто перед представителями закона приходится неосознанно подбирать нужные слова. – Занимался домашними делами. Приготовил кексы, – здесь я все-таки немного приврал. – Потом еще немного возился с сыном. Примерно в пять я поехал в магазин за… – я чуть себя не подставил, – затем вернулся домой. Меня не было буквально полчаса.

– Кто может это подтвердить?

– Моя жена, Роза. Она весь день была дома.

Полицейский сдвинул брови. Видимо, такой ответ он слышал слишком часто.

– Кто-нибудь еще?

– Может, соседи видели, как я стриг кусты во дворе и играл с Эндрю. Наш мяч один раз залетел в чужой двор, нам пришлось перелезть за ним через забор. Да, может, это и проникновение на частную собственность, но… Но вы ведь не по этому вопросу пришли?

– Не по этому, – он ответил на мой вопрос первый раз, но я видел, что он раздражен. Директор, напротив, негромко выдохнула.

– Скажите, мистер Нельсон, вы знакомы с Майклом Томпсоном?

Мужчина помоложе заговорил в первый раз. До этого момента мне казалось, что он даже не дышит. Его голос, низкий и приятный, прозвучал так неожиданно, что я едва не подпрыгнул на месте.

– Да, знаком, – быстро сказал я. – Он учиться в моем классе.

– У вас с ним не случалось каких-нибудь инцидентов?

Тон его, строгий и несколько грубый, заставил меня сжать кулаки под столом. Мне совершенно точно не нравилось его лицо, хоть я и понятия не имел, чем именно.

– Простите, с кем я имею честь беседовать? – я нахмурился, давая понять, что не собираюсь более отвечать на вопросы незнакомца. Может, он и приходится Майклу отцом или дядей, но мне это все равно. Он мне не нравится.

Небольшие черные глаза, слишком крупный нос, тонкие губы. Черты его лица должны были отталкивать, но смотреть на него отчего-то хотелось. Я мог дать ему лет сорок, но почему-то он выглядел не так, как я. Были морщинки, тянущиеся вверх от переносицы, гусиные лапки у уголков глаз. И все же, он казался мне киноактером, сошедшим с экрана. Дирижером, художником или писателем. Он выглядел необычно. Может, дело в его самодовольстве, которое из него так и перло. Я это сразу замечаю. Такие люди обращают на себя внимание, даже если выглядят совсем непривлекательно.

– Прошу меня простить, я не представился, – сказал он тоном, с которым никак не вязались его извинения. – Меня зовут Томас Брайт. Я задаю вам вопросы, потому что Майкл мне кое-что рассказал. Я бы хотел услышать о том, что произошло от вас лично.

До меня, наконец, дошло, что это за человек. В белом платке, заткнутом за воротник, я узнал колоратку.

Они, видно, тут все ненормальные, раз вызывают священника из-за всякого пустяка. Черт возьми, у парня просто ушиб!

Больше сдерживать себя я не смог. Грозно взглянув на обоих мужчин, я проговорил, чеканя каждое слово:

– Я был в кабинке туалета. И я не знал, что кто-то стоит за дверью, ясно? Открыл её, может быть, слишком резко, да. Но это было уж точно не намеренно. Я и подумать не мог, что дверь кого-то ударит, – на этих словах черные брови Томаса Брайта взлетели вверх, и мне захотелось иметь в своем арсенале выражений лиц такое же. – Потом я предложил Майклу уйти с уроков, чтобы он мог дома приложить лед. Из лучших побуждений! Вот и все. Если его матери нужны извинения или денежная компенсация – не вопрос. Не понимаю, почему она сразу не обратилась ко мне. К чему вмешивать в это дело полицию! Уверен, вам и без того есть, чем заняться.

Пока я говорил, лицо миссис Джонсон менялось. Глаза перестали слезится, а нос будто даже приподнялся на полдюйма. Она прекратила теребить рукав, и пальцы ее сложились в домик.

– Ну что, ко мне есть еще какие-то вопросы? Я должен идти, меня ждут дети, – слова быстро вылетали из моего рта, и я был рад этому. Нужно было говорить, пока этот боевой дух, так редко во мне пробуждающийся, не исчез. Я уже было поднялся и пододвинул к столу стул, как меня остановили.

– Сядьте, мистер Нельсон, – шеф полиции говорил тихо, но властно. Он явно был мною недоволен, но плевать я на это хотел. Когда я раздраженно плюхнулся обратно, он сказал:

– Мистер Нельсон, Майкл Томпсон пропал.

04 сентября, 1995

Пятница

19:20

Ситуация складывалась следующим образом.

Около трех часов вчерашнего дня Майкла Томпсона видели в последний раз. Видел его священник, заглянувший спросить, как дела у ребенка. Заглянул он к нему потому, что посчитал ненормальным возвращение мальчика домой с подбитым носом. Почему он не зашел раньше? Да потому что его чертова собака рожала щенков, вот почему.

В девять вечера с работы вернулась его мать и дома сына не обнаружила. Она искала его во дворе и несколько часов ходила по улицам. Шериф Мартинес вроде как занимался тем же.

Врагов у миссис Томпсон не было. Все в Дип-Линне знали её и Майкла, и никто не мог желать им зла.

Под подозрением был я, потому что я только что приехал, а к приезжим здесь относились с недоверием. К тому же, я разбил ребенку нос. Так что, они думают, что я могу что-то знать о его пропаже.

Ну разве не глупость?

Я рассказал обо всём Розе, когда вернулся домой. Пока я говорил, глаза её медленно гасли, и в них появлялось странно выражение. Я подумал, что ещё немного и она бросится мне в лицо, как кошка. И она действительно накинулась на меня с криками и бранью, а потом сказала, что совершенно не удивлена, что я снова влип в какую-то историю. Сказала, что я, видно, не допущу, чтобы они с Энди были хоть где-то счастливы и спокойны.

Потом она немного остыла и принялась расспрашивать меня, как вели себя мои собеседники – отец Томас и мистер Мартинес. (Моя Рози считает себя неплохим специалистом в области психологии из-за того, что прочитала пару-тройку книг об этой науке.) И, изучив характеристики моих оппонентов, которые я ей предоставил, Роза решила, что шериф непременно отправит меня в тюрьму, а местный священник навсегда отлучит от церкви.

– Вот увидишь, этот шериф не из тех, кто легко отпускает свою добычу. Он будет кружить над тобой как коршун, пока не найдет, за что прицепиться, – говорила она, сидя со мной на диване.

Она выпила вина и даже выкурила парочку сигарет, чего я крайне не одобрял в обычные дни. Но сегодня я был виноватым перед ней, пусть и совершенно косвенно, так что я молча снес этот противный запах, все еще стоявший в кухне. Голова моя лежала на её коленях, и Розины пальцы перебирали мои волосы. Я прикрыл глаза, чувствуя себя ужасно уставшим.

– Если малец действительно пропал, всё очень плохо, Нельсон, – подытожила моя жена. Она умела смотреть в корень проблемы, хоть и была достаточно сентиментальна. Я знал, что она скажет шерифу любую нелепость, чтобы выгородить меня, когда он придет к ней с допросом, но вот что я потом буду выслушивать от нее…

– Я слышал, с матерью ему не повезло. Может, он сбежал из дома. Сидит где-нибудь в лесу. Как замерзнет – вернется, я почти уверен.

Однако, Роза не разделяла моих надежд. Она сказала, что если ребенка не находят в первые сутки, то все, пиши пропало. Потом она зачем-то добавила:

– А этот Томас Брайт, должно быть, серьезно переживает за мальчишку. Наверно, он действительно хороший человек.

Мне не понравились её слова и голос, которым она произнесла их. Он был каким-то теплым, как кисель, и почти благоговейным. Этот «хороший человек» показался мне напыщенным индюком, но она в это никогда не поверит. Просто потому что об этом рассказал ей я, её муж.

– А может это он Майкла и укокошил? А перед этим еще и домогался? А теперь наш мистер добродетель отводит от себя подозрения, тыча в меня пальцем перед шерифом, —сказал я, и Роза несильно ударила меня по плечу.

– Вечно ты говоришь глупости. Лучше скажи мне, где ты был вчера так долго?

Внутри меня все похолодело, но я тут же постарался придать себя невозмутимый вид. Роза что-то путает, только и всего.

– Долго? Я выбрал эту отвратительную рубашку за десять минут, – я даже удивился, потому что не посмотрел на часы, когда вернулся.

– Почему же тогда тебя не было дома полтора часа? – она нависла над моим лицом и заглянула в глаза. Она все ещё улыбалась, но я видел, что улыбка эта уже не настоящая.

Я смотрел на нее снизу-вверх и видел под её подбородком две небольшие бледные складки. Пару лет назад они не были такими отчетливыми.

Её вопрос был задан обычным полушутливым тоном, который раньше она использовала, когда хотела прикрыть свою ревность или смущение. Однако, её глаза, немного раскосые с такого ракурса, не блестели веселыми искрами. Нужно было успокоить её, но я не знал, что сказать. Я даже не мог успокоить себя, потому что из моей жизни пропал целый час времени, и я даже не догадывался, где мог рассекать все это время на нашем старом Акценте.

– Решил прогулялся по скверу, – вылепил я быстрее, чем сообразил, что говорю. —Захотел немного развеяться после нашего переезда. Думал о нас. О тебе и Энди. Не заметил, как время прошло.

– Врун, – сказала она и отвернулась.

– Да нет же, я серьезно.

Я потянулся ладонью к её щеке. Кожа теплая, ровная. Не такая гладкая, как тогда, когда я осмелился первый раз взять ее лицо в свои ладони.

– Считаешь меня набитой дурой, Нельсон? Не хочешь говорить – не надо.

Теперь Роза смотрела в окно, хоть я знал, что она ни черта там не видит – слишком плохое зрение.

– Почему твои вопросы звучат также, как и у этого шерифа? Я думал, что люди, которые давно живут вместе, не должны подозревать друг друга в убийствах.

– Я не подозреваю тебя в убийстве! – она кинула в меня полосатой подушкой, и та неприятно врезалась мне в ухо. – Я всего лишь хочу знать, где ты был.

– Хотел побыть один, ясно?

– Угу.

Потом, за ужином, мы вновь вернулись к этой теме. Она спрашивала снова и снова. Сильно ли я ударил мальчишку? Кровь очень долго лилась? Почему они думают, что ребенка похитил именно я, а не кто-то другой? Собираемся ли мы нанимать адвоката?

Сообщив ей все, что говорили другие люди, и все, что знал я сам, я понял, что совершил ошибку. В конце концов, её нервы совсем расшатались, она накричала на Энди из-за разлитого на ковер какао и закрылась в нашей спальне».