Читать книгу Марина Цветаева. Нетленный дух. Корсиканский жасмин. Легенды. Факты. Документы - Светлана (Лана) Анатольевна Астрикова-Макаренко, Светлана (Лана) Анатольевна Макаренко – Астрикова - Страница 11

Ирина и Аля Эфрон. Две сестрички.

Не написали Аля и Марина своему» отважному версальцу» и о смерти маленькой сестры и дочери Ирины, родившейся в апреле 1917, уже после страшной, окончательной разлуки с Сережей, (* Семья весьма недолгое время, раннюю осень 1916 – ого, провела вместе в Александрове под Москвой, у сестры Марины, Анастасии, и в Феодосии, в Крыму, у Макса Волошина. Потом, по настоянию мужа, уже беременною, Марина возвратилась вместе с Алей в Москву. Ирина, вторая дочь, родилась 3 апреля 1917 года. Сохранились четыре записки Марины для Али из московского родильного приюта – автор.) и умершей в Москве в феврале 1920 года, от голодной слабости.

Марина оставила все это на «потом», для загаданной страстно ею – встречи! И для своей книги: «Земные приметы. Чердачное».

Для осмысления того страшного опыта,«небытия», который они с Алей вдвоем, в избытке, получили. Для его – не забвения.

Алины детские записи Марина вообще планировала включить в качестве второго тома в издание своих горчайших «Земных примет.» Чердачного». Тогда – не сбылось. Я читаю сейчас несколько страниц из нее, составляющей, как бы в едином ключе – и дневник, и страстное, ошеломляющее обнаженностью правды, свидетельство о времени, в котором они, две одинокие «птицы – странницы, бесприютные» жили, любили, надеялись и пытались еще творить:

«Пишу на своем чердаке, – кажется, 10 ноября, с тех пор, как все живут по – новому, не знаю чисел…

Живу с Алей и Ириной (Але – шесть лет, Ирине – два года 7 месяцев), в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов двенадцать картофеля, остаток от пуда!

Мой день: встаю – верхнее окно еле сереет – холод – пыль от пилы, ведра, кувшины, тряпки – везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. Долго варила в нем похлебку, но однажды засорила пшеном так, что потом месяцами приходилось брать воду сверху, снимая крышку ложкой, самовар старинный, кран витой, ни гвоздю, ни шпильке не поддавался, наконец, кто – то из нас как то – выдул! Самовар ставлю горячими углями, которые выдуваю тут же, из печки. Хожу и сплю в одном и том же, коричневом, однажды безумно – севшем, бумазейном платье, шитом еще весной 17 – го за глаза в Александрове. Все прожженно от падающих углей и папирос. Потом уборка…

Угли, мука от пилы, лужи (от мокрого белья и пеленок, вероятно, ведь Ирина еще мала!) – автор. И упорное желание, чтобы пол был чистым. За водой к Гольдманам (*соседи снизу), с черного хода. Прихожу – счастливая: целое ведро воды и жестянка! («И ведро и жестянка – чужие, мое все украдено», – пишет Марина. А что уцелело – выменяно на продукты, добавлю я от себя. – автор.) Потом стирка, мытье посуды, поход за даровыми обедами.

Не записала самого главного – веселья, остроты мысли, взрывов радости при малейшей удаче, страстной нацеленности всего существа – все стены исчерканы строчками стихов и NB – для дневника и книги (не было насущного – бумаги!), не записала путешествий по ночам в страшный ледяной низ, – в бывшую Алину детскую – за какой – нибудь книгой, которую вдруг безумно захотелось… Не записала своей вечной, одной и той же – теми же словами! – молитвы перед сном.

Но жизнь души – Алиной и моей – вырастает из моих стихов – пьес – ее тетрадок. Я хотела записать только день! (Марина Цветаева «Чердачное». Отрывки. 1917 – 1920гг.)

В этих днях и вечерах, «счастливых иногда – хлебом» – рождались стихи и пьесы Марины и такие вот, поражающие удивительные по силе чувства и внутренней жизни Души! – ее разговоры с шестилетней Алей:

«….Я рассказываю:

– Понимаешь, такая старая, старинная, совсем не смешная. Иссохший цветок – роза! Огненные глаза, гордая посадка головы, бывшая и жестокая красавица. И все осталось – только вот – вот рассыплется.. Розовое платье, пышное и страшное, потому что ей семьдесят лет, розовый парадный чепец, крохотные туфельки.. И вот, под удар полночи – явление жениха ее внучки. Он немножко опоздал. Он элегантен, галантен, строен, – камзол, шпага..

Аля, перебивая:

– О, Марина! – Смерть или Казанова!

(Последнего знает по моим пьесам «Приключение» и «Феникс»)…

Объясняю ей понятие и воплощение:

– Любовь – понятие, Амур – воплощение. Понятие – общее, круглое, воплощение – острие, вверх! Все в одной точке, понимаешь?

– О, Марина, я поняла!

– Тогда скажи мне пример.

– Я боюсь, что будет неверно.

– Ничего, говори, если будет неверно, скажу.

– Музыка – понятие, голос – воплощение. (Пауза) Доблесть – понятие, подвиг – воплощение. – Марина, как странно! Подвиг понятие, герой – воплощение.

Они обе думали об одном и том же.. Не называя имен, не говоря, внутри, душою. Вспоминая. И молясь.

Алина, счастливо записанная Цветаевой, молитва была такая:

«Спаси, Господи, и помилуй; Марину, Сережу, Ирину, Любу (последняя няня или прислуга? – автор.), Асю, Андрюшу (сестра М. И. Цветаевой и ее сын, оставшиеся в Крыму – автор), офицеров и не – офицеров, русских и не – русских, французских и не – французских, раненных и не – раненных, здоровых и не – здоровых, всех знакомых и не – знакомых».

Но чистая детская молитва все же не спасла младшую сестренку Али. Дети почти все время голодали. Аля, впридачу ко всему, начала безнадежно хворать – приступы лихорадки ее почти не оставляли. Чтобы как – то уберечь трехлетнюю малышку от постоянного недоедания, Марина, по торопливо – небрежному совету знакомых, в ноябре 1918 года, отвезла Ирину в Кунцевский сад – приют для детей – сирот, где давали горячую баланду – суп раз в день – так называемое «питание»! Приют этот считался тогда образцовым и снабжался продуктами американской «Армии спасения». Но, вероятно, они разворовывались, увы…

Безнадежная, отчаянная соломинка: вороватый приют – попытка спасти ребенка, частицу любимого ею Сережи.

Марина описала тот день, когда они прощались с Ириной. Немногими, скупыми словами. Их старательно обходят вниманием почти все именитые «цветаеведы». Еще бы. Ведь этот маленький карандашный абзац в дневнике рушит их стройные теории о «нелюбви» Марины к младшей дочери, о не памяти о ней:

«14 ноября в 11 часов вечера, – в мракобесной, тусклой, кипящей кастрюлями и тряпками столовой, на полу в тигровой шубе, осыпая слезами собачий воротник, – прощаюсь с Ириной.

Ирина, удивленно улыбаясь на слезы, играет завитком моих волос. Аля рядом, как статуя воплощенного – восторженного горя.

Потом поездка на санках. Я запряжена, Аля толкает сзади. Бубенцы звенят – боюсь автомобиля. Аля говорит:

«– Марина! Мне кажется, что небо кружится. Я боюсь звезд!»

«Я боюсь звезд!» – на всю жизнь осталось в душе Али, пусть и подсознательно, это горестное ощущение – воспоминание безнадежной поездки в Кунцево и боязнь черноты ночи. Чернота никогда, за всю ее жизнь, не сулила ничего хорошего. Такою же, звездною, черною ночью, 27 августа 1939 года придут с обыском на дачу в Болшево.

И уже на рассвете Алю увезут на Лубянку. Но это будет позже. А сейчас – ноябрь 1918 года*. (*Кстати, по некоторым документам и книгам, обе девочки были временно помещены Мариной в Кунцево, но Алю она вскоре забрала из – за болезни. Найденная мною дневниковая запись противоречит общепринятым фактам, но, разумеется, не меняет сути Судьбы и обстоятельств. – автор.)

Через несколько недель после тягостного расставания с сестрой, Аля окончательно слегла. Малярийная лихорадка, плавно перешедшая в тиф, тогда едва не лишила ее жизни. Марина ни отходила от нее ни на шаг почти два с лишним месяца, а, опомнившись, едва Але стало немного легче, бросилась в Кунцево, к Ирине. Но ее встретили там равнодушными словами, что «Ирина Эфрон скончалась от слабости несколько дней тому назад»….

После смерти Ирины многие легковесно обвиняли Марину Цветаеву в том, что она была беспечно – жестока к малышке, не занималась ею, и даже – била! В последнее, зная душу Марины и ее отношение к детям – чужим, своим, трепетное и внимательное, строго – заботливое, – тому пример: переписка с Ариадной Берг и Алиными друзьями, Ириной Лебедевой, Ниной Гордон, и другими, – поверить – невозможно! Верится больше – и сразу – в другое. В горечь безысходного одиночества матери двоих маленьких и очень больных девочек в ледяной пустыне привычных уже всем смертей, голода, безразличия.

Безразличия из инстинкта самосохранения. Он ведь обостряется в пограничных ситуациях, как известно. Марина старалась не судить людей. Просто ее горе говорило за нее. Вот строки письма к В. А. Звягинцевой, от 7 февраля 1920 года, написанные через три дня после смерти младшей дочери:

«… Живу со сжатым горлом, как на краю пропасти.. Временами забываюсь совсем, радуюсь тому, что у Али меньше жар, или погоде – и вдруг – Господи, Боже мой! – Я просто еще не верю!.. У меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь и вот, Бог наказал.. <…>

Другие женщины забывают своих детей из – за балов – нарядов – праздника жизни. Мой праздник жизни – стихи, но я не из – за стихов забыла Ирину, я два месяца ничего не писала! И самый ужас, что я ее не забыла, не забывала, все время терзалась и спрашивала у Али: «Аля, как ты думаешь…» И все время собиралась за ней, и все думала:" Ну вот, Аля выздоровеет, займусь Ириной! А теперь – поздно!»2

Да, было поздно. Паек, который Цветаева получила уже после смерти Ирины, благодаря хлопотам приятелей и знакомых – сослуживцев по «Монпленбежу» – комитету, где Марина недолгое время служила переводчиком и учетчицей, не мог утешить надорванное горечью сердце матери. Но с помощью этого мизера продуктов Марина смогла уберечь Алю от смерти, поставить ее на ноги. Она часто говорила дочери:

«Ешь. Без фокусов. Пойми, что я спасла из двух – тебя, двух – не смогла. Тебя „выбрала“. Ты выжила за счет Ирины.» Аля помнила это всегда, а Марина…

Марина хранила все в себе, молчала, и лишь однажды, уже во Франции, в 1931 году, горько призналась Н. П. Гронскому: «У меня в Москве, в 1920 году, ребенок от голода умер. Я в Москве элементарно дохла, а все – дружно восхищались моими стихами!» Согласитесь, огромна боль, неизбывна и – незабываема, если выплескивается она, ни с того ни с сего, в разговоре с молодым человеком, не сверстником, который не был в те годы ни в Москве, ни рядом с Мариной. Который, быть может, – не мог ни представить, ни толком ей сопереживать.. Но когда слишком больно..…

На редком фото видны глаза Ирины, эфроновские глубины их…

Большеглазая красавица «Иринушка», нетвердо стоявшая на ножках, но что то постоянно напевавшая вслух – ее детские речетативы, быть может, напоминали первые строфы Марининых рифм в четыре года?! – так и осталась в сердце Цветаевой вечною неразгаданной, затаенной, неутихшею болью… Я видела редкий снимок Ирины Эфрон в одной из книг. Меня поразили на нем ее глаза: мыслящие, полные какой – то безысходной печали, трагичности и беззащитности перед неотвратимым, надвигающемся.. Перед Судьбою, в которой ведомо уже все, до края, самое горькое! Такие же глаза были у узников Освенцима, Аушвица или Бухенвальда – в кадрах хроники из фильма Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм», и у узников голода – на кинопленках, вывезенных из осажденного Ленинграда… Назвать ребенка с такими глазами» умственно неполноценным» могли только неполноценные душою и сердцем люди. Но таких отзывов об Ирине Эфрон, а косвенно, и о Марине, и обо всей – семье Эфрон – Цветаевых, к сожалению, много. Часто они исходят от самых близких. Комментировать их – не хочу…

Если бы я писала лишь строго биографию, а не попытку «истории души», то мне почти нечего было бы добавить к тому периоду времени, который отделял Алю от смерти ее младшей сестры, и до самого того момента -11 мая 1922 года -, когда они с Мариной пришли на теперешний Рижский вокзал и сели в вагон поезда, уходящего транзитом в Берлин. В другую жизнь.

Письма и Марины и Али, во всей их полноте, дневниковые записи, воспоминания самой Ариадны Сергеевны, какие то книги о ней, для меня недоступны и по сию пору..

Лишь – обрывки. Неполные копии, цитаты, воспроизведенные по прихоти тех или иных исследователей.. Пристрастные перетолкования.. Недомолвки. Что же, приходится довольствоваться ими, за неимением – лучшего! Успокаиваю себя тем, что душу нельзя все равно спрятать ни в какие недомолвки и урезанные цитаты. Она проглянет отовсюду, живая и неповторимая. Тем более, такая, как у Ариадны Эфрон………….