Читать книгу Марина Цветаева. Нетленный дух. Корсиканский жасмин. Легенды. Факты. Документы - Светлана (Лана) Анатольевна Астрикова-Макаренко, Светлана (Лана) Анатольевна Макаренко – Астрикова - Страница 18

…Но и в парижских пригородах тоже была настоящая природа: медонские леса, мальмезонские, версальские тропинки, по которым сопровождал Марину еще один ее «паж», с которым она познакомилась совершенно случайно, на одном гостеприимном чаепитии.. Там она читала свою трагедию» Федра», только что написанную, страстную мучительную, берущую истоки из древних легендарных жизней, троп и Бытий, если позволено будет так сказать. И там впервые за десять лет жизни былла у нее, королевы босоножки, недолгая, не бессрочная, но наастоящая медонская весна, о которой она писала Анне Антоновне Тесковой: «В Медоне чудно. Первые зазеленели каштаны, нет – до них какие-то кусты с сережками… Мой спутник Н. П. Гронский] – породистый 18-летний щенок, учит меня всему, чему научился в гимназии (о, многому!) – я его – всему, чему в тетради. (Писанье – ученье, не в жизни же учишься!) Обмениваемся школами. Только я – самоучка.»

Марина с Муром. Медонский лес. Фотография Николая Гронского.

Николай Павлович Гронский. Дважды студент Сорбонны, бакалавр юриспруденции и филолог, печатающий иногда критические литературные заметки в газете» Последние новости», где редактором был его отец, Павел Петрович Гронский, до октябрьского вихря – крупный общественный деятель от партии кадетов, юрист и философ.

Выросший в интеллигентной, стародворянской семье, безупречно воспитанный юноша, с творческою, артистической жилкою, ибо целые увесистые, тяжелой бумаги, шнурованные тетради, исписывалась им – стихами, которые показывал редко кому, разве что – матери, Нине Николаевне, талантливому скульптору, женщине страстной, бурно увлекающийся, полной вечных замыслов, идей, озарений… Да позже еще – ей, Марине, но она была к стихам его, по – державински тяжеловесным, и вообще, попыткам творить, – безмерно строга.

Что говорила Марина ему при встречах, долгих, медонских, медовых, закатных и утренних, свежих от росы, за чашкою кофе, так и осталось неизвестным, а строки писем – скупы и касаются только каких – то деловых вопросов,: гонораров, устройства рукописей, перепечатки их, в частности, той же» Федры» с которой «безжалостно запоздала»! или поэмы «Перекоп» -, снятия дома в Савойе на лето, купания кошки, обросшей блохами, визита трубочиста, ключей консьержки, сломанной коляски Мура, засоренной раковины… Таких милых и беспомощных мелочей, из которых складывался трудный Быт Цветаевой, почти невозможное по высоте Духа ее – Бытие, с перепачканными сажей и копотью от кастрюль руками.

Лишь в двух посланиях к Николаю Гронскому, которого Марина неизменно величает по отчеству, то ли – намеренно взрослит, то ли – осторожничает, видя его чрезмерно рыцарскую к ней почтительность, говорится о стихах. Я приведу здесь эти строки почти полностью и комментарий мой к ним будет осторожен, «ибо много тайн меж словами», у Поэтов – особенно. Итак:

«О стихах: Вы еще питаетесь внешним миром (дань полу: мужчины вообще внешнее женщин), тогда как пища поэта: 1) мир внутренний, 2) мир внешний, сквозь внутренний пропущенный. Вы еще не окупаете в себя зримость, даете ее как есть. Оттого Ваши стихи поверхностны. Ваши стихи моложе Вас. Дорасти до самого себя и перерасти – вот ход поэта.

Вы сейчас отстаете (Вы многое знаете, чего еще не умеете сказать – оттого, что недостаточно знаете) – вровень будете лет через семь, а дальше – перерастание, во всей его неизбывности, ибо – чем больше растет поэт, тем больше человек, чем больше растет человек…

Это я о насущном, внутреннем.

О внешнем: Вы еще не умеете работать, в Вас еще нет рабочей жилы, из которой – струна! Слова в Ваших стихах большей частью заместимы, значит – не те. <…> … Вам многое хочется, кое-что нужно и ничего еще не необходимо сказать…

И чтобы закончить о речах и стихах: Вы еще немножко слишком громки.»

Чтобы утишить эту громкость до истинной, внутренне – сосредоточенной Тишины Души Поэта, Марина, как и всегда окунулась с головою во всего Гронского, без устали вкачивая в него Себя, все еще – молодую, если не внешне, то изнутри. Она была счастлива их знакомством, в котором ему все было – внове, все было – интересно: и острота ее ума, и пылкость воображения, и несдержанность ее, порою.. Они разбирали вместе кусочки

«Федры» – трагедии, словно выплывшей из нее самой легким облаком – заревом, и она тщательно разъясняла ему что – то непонятное. Непонятную ему пока любовь зрелой Женщины к молодому человеку, почти что сыну – по возрасту. Любовь, замешанную на истовом, неутоленном чувстве «выпестовывания», материнства, Она, конечно, хотела, чтобы он раньше созрел, дорос до себя и перерос себя, как и подобает Человеку Творящему… Неважно, пишет он что то при этом или – нет. Творить судьбу себя тоже – талант. Данный Небесами – не каждому. Она хорошо понимала это. И старалась, чтоб ему было, что сказать.. Чтобы научился говорить. Чтобы – не боялся…

Часто и – замолкала в беседе, просто смотрела в глаза, подвигала ближе к себе оловянную чашечку с горячим обжигающим кофе – знаменитую чашечку Цветаевой, из которой никто не мог пить, кроме нее, ибо – нестерпимо обжигала губы, до дна Души, так же, как и строки ее стихов.. Он не нарушал молчания, а она сама не наводила его на параллели с сюжетом «Федры», ибо разумом и сердцем всячески сопротивлялось охватывающему ее порой чувству недоумения, холодка и ознобы, при виде его стройной, немного сутулой фигуры, всегда чуть нагибавшейся при входе в их дом, строго – скромный, но неизменно приветливый для всех, кто вошел. И это – она, которая никак не признавала надвигающегося «сорокалетия и после», с его неизбежной, как ей всегда казалось, зимой одиночества… Аля, почти всегда бывшая рядом с нею, восемнадцатилетняя девушка с бездонностью серо – зеленых как море глаз, косою до пояса и какой то необъяснимой хрупкостью от которой сжималось сердце..