Читать книгу Марина Цветаева. Нетленный дух. Корсиканский жасмин. Легенды. Факты. Документы - Светлана (Лана) Анатольевна Астрикова-Макаренко, Светлана (Лана) Анатольевна Макаренко – Астрикова - Страница 7

Словно зная заранее, как мучителен будет дальнейший путь выросшей светловолосой «красавицы со Звезды» – Алечки Эфрон – небеса подарили ей удивительное детство, чарующее, первое ее «до —семилетье»! Все вокруг нее тогда было похоже на сказку: детская – большая, светлая комната в сорок метров, куклы, в четверть ее, годовалой Алечки, роста, мягкая, серебристо – серая волчья шкура, брошенная на пол около белой ажурной кроватки, (такая же была и в комнате самой Марины) замысловатые тени на стене от листьев раскидистой пальмы в кадке, теплый круг абажура ночной лампы на резном столике в середине комнаты. «Сказки Шарля Перро и «Священная история» с иллюстрациями Гюстава Доре на полке – книги еще ее бабушки, виртуозной пианистки Марии Мейн …..

Даже крестины девочки, состоявшиеся 20 декабря 1912, года были в чем то – удивительны, единственны в своем роде!

Крестной матерью маленькой Ариадны Эфрон стала Елена Оттобальдовна Волошина, женщина с невиданной для того времени короткой, мужскою стрижкой волос, отличавшаяся к тому же еще и совершенно необычной самостоятельностью, невиданною резкостью сильного характера, и ношением такой весьма своеобразной одежды – татарских кафтанов собственного шитья, украшенных бисером и непременных шароваров, – что изумленный священник сперва всерьез принял ее за мужчину, и не хотел допускать к обряду!

Профессору Ивану Владимировичу Цветаеву, почтенному директору Музея Изящных Искусств, пришедшему на крестины первой своей внучки в полном парадном (генеральском) мундире, пришлось проявить немалую выдержку и такт, чтобы как то сгладить возникший холодок недоразумения между чудаковатой крестной и строгим священнослужителем.

Аля с самого раннего детства была отчаянно влюблена в родителей, и даже крохою понимала, что они, каждый по своему, – удивительны! Папа Сережа умел рассказывать сказки и превращаться во льва – лицо на глазах свирепело и покрывалось морщинами – складками. Марина любовно так и называла его «Лев», " Леве»… Отца Аля немножко боялась, при звуке его шагов мгновенно стихали ее капризы и сонный плач.

А Марина. Марина вообще была центром детской Вселенной Али. Наказывала она ее редко. Разве что – за разорванную нечаянно книгу, да за мокрые штаны на прогулке. Но и не баловала. Самым приятным «баловством» для большеглазой, неуклюжей немного девочки – Аля начала ходить очень рано, но весьма неуверенно, широко расставляя ножки и отчаянно боясь высокой домашней лестницы, – было приглашение» погостить» у Марины в комнате, где на столе было столько замечательных и таинственных вещей: перья и карандаши, пюпитр для писем в форме ладоней, замысловатая статуэтка девы Марии, с дверцами, полая внутри, чернильница с портретом красивого молодого человека с золотыми шишечками – погонами на плечах. Марина называла его ласково и странно: «Тучков – четвертый» – будто знала его давным – давно и он был ее близким другом..

Аля любила гладить лаковый» нежный лик» чернильницы своими тонкими пальчиками. И еще много – много чего было на столе у «мамы – Мариночки», но трогать это руками запрещалось категорически! Разве что, иногда, затаив дыхание, осторожно, с верхнего края листа, рассматривала крохотная Аля толстые тетради – альбомы с портретами Сары Бернар и Марии Башкирцевой, тетради, где непонятными закорючками – птичками на белоснежных листах – страницах чернели слова. Марина говорила:" это – стихи».

Впрочем, читать Аля научилась рано, лет с трех, сразу – словами, осмысливая их про себя, с помощью той же требовательно – нежной «Ма – ми». Сказки и волшебные истории они часто читали вместе. Это тоже было наградой за хорошее поведение, в"китайскую туфельку» которого, Аля если честно, не очень любила влезать, по ее собственному, позднему, признанию! Она писала позже, почти перед концом своего пути, со щемящим чувством потерянного и вновь обретенного в чреде воспоминаний, далекого детства:

Одна из гостиных в доме Марины и Сергея в доме в Трехпрудном переулке.

«Как запомнился быстрый материнский наклон мне навстречу, ее лицо возле моего, запах „Корсиканского жасмина“, шелковый шорох платья и то, как сама она, по неутраченной еще детской привычке, ладно и быстро устраивалась со мной на полу – реже в кресле или на диване, – поджав или скрестив длинные ноги! И наши разговоры, и ее чтение вслух – сказок, баллад Лермонтова, Жуковского… Я быстро вытверживала их наизусть и, кажется, понимала; правда, лет до шести, произнося: „не гнутся высокие мачты, на них флюгеране шумят“, думала, что „флюгеране“ – это такой неспокойный народец, снующий среди парусов и преданный императору; таинственной прелести балладе это не убавляло». (Ариадна Эфрон. «Страницы воспоминаний. Из самого раннего». )

«Ма – ми, Мариночка» читая ей, терпеливо разъясняла непонятные картинки, но иногда любознательная Аля ухитрялась объяснять всё и сама. Например, в четыре года дала такое «поэтическое» пояснение к иллюстрациям еще"старшего – страшного» для нее гоголевского «Вия», изображавшим панночку, семинариста, бесов и летающий гроб: «Это барышня просит у кухарки жареных обезьян!»

Марина немедленно забрала у расшалившейся дочери книгу, строго наказав не трогать ее без позволения, но столь непомерная живость воображения девочки так ее потрясла, что она записала толкование Али в свой дневник и рассказала в следующий же вечер гостям.

Записывала она за Алей всегда и многое: ее первые детские слова, дату первых шагов и первые осмысленные фразы. Даже не осмысленные, а глубокомысленные. Например, такую: «У меня тоже есть книга – Толстого Льва. Как Лев от любви задохся». (*Вероятно, после прочтения рассказа Л. Толстого «Лев и собачка» – автор.)

А потом за Алей уже не нужно было и записывать, к неполным шести она научилась писать по старой орфографии, и уже вполне самостоятельно вела свои первые детские тетради – дневники. В этих тетрадках, о которых она позже отзывалась с присущей ей насмешливо – строгой мудростью: «они, как скрижали и старинные хроники, всегда – повествовали!» – очень много яркого, неповторимого, мимолетного, переданного с непосредственностью, смелостью и непогрешимостью ребенка, окутанного очарованием открываемого им, ребенком, большого Мира.

В них, давних записях, прозрачно видна пленительная, нежная, сказочно мудрая душа. «Вечная душа Психеи», попавшая в тело девочки. Душа, жившая рядом с большим Поэтом. Берущая от него. И – дающая ему. Родная ему Душа. Душа с великолепным даром Художника, едва не загубленном в холодном, безликом восемнадцатилетии сибирских лагерей и поселений!

Многие из взыскательных читателей не верили позднее, что это были записи всего лишь шестилетней крохи, часто прозрачной от вечного недоедания в голодной, замученной смутами, затопленной разрухой, кровью и холодом Москве, настолько летяще – легка, точна, осмысленна, завершенно – прекрасна, великолепным русским языком написана была эта проза! Вот одна из самых ярких"детских новелл» Али (привожу ее, не сокращая):

«Был теплый и легкий день и мы с Мариной гуляли. Она рассказывала мне сказку Андерсена про девочку, наступившую на хлеб – как она, чтобы перейти ручей, наступила на хлеб. Про то, какой это был большой грех. Я сказала: «Марина! Сейчас, наверное, никто бы не захотел так согрешить!» Марина ответила, что это потому, что сейчас стало так мало хлеба, а раньше его не доедали и выбрасывали. Что наступить на хлеб – такой же грех, как убить человека. Потому, что хлеб дает жизнь.

Мы шли по серой тропинке на горку. Наверху была большая церковь, очень красивая под голубым небом и длинными облаками. Когда мы подошли, то увидели, что церковь была заперта. Мы на нее перекрестились и сели на ступеньки. Марина сказала, что мы сидим, как нищие на паперти.

Вокруг было далеко, но не подробно видно, потому, что там был легкий туман.

Я стала разговаривать с Мариной, но она сказала, чтобы я не мешала ей и пошла поиграть. Я не захотела играть, а захотела рвать цветы. Вдруг я увидела, что под ногами у меня растет клевер. Там перед ступеньками были ровно уложенные старинные камни. Каждый из них был в темной рамке из клевера. Если посмотреть на эти камни внимательно, то на них были полосы и узоры и получались настоящие картины в зеленых рамах. Я села на корточки и стала искать четырехлистник Марине на счастье. Я искала так долго, что у меня зашумело в ушах. Когда мне захотелось уйти, вдруг я его нашла и так обрадовалась, что испугалась. Я бросилась к Марине и подарила ей свою добычу. Она обрадовано рассмотрела мой четырехлистник и спросила, где я его нашла. Я сказала. Она поблагодарила меня и положила его засушить в записную книжку». (Ариадна Эфрон. Из детского дневника. «Четырехлистник», август 1918 года.)