Читать книгу Марина Цветаева. Нетленный дух. Корсиканский жасмин. Легенды. Факты. Документы - Светлана (Лана) Анатольевна Астрикова-Макаренко, Светлана (Лана) Анатольевна Макаренко – Астрикова - Страница 13

А бытие их двоих, после получения неожиданной вести о том, что их «милый доброволец» жив, и короткого от него письма, которое хранили, как драгоценность!, – было подчинено лишь одной цели: быть рядом с Ним. Марина пишет Илье Эренбургу, который и принес радостные вести им с Алей о том, что Сергей Яковлевич жив и ждет их с Алей в Берлине:

«Узнала от Ю. К Балтрушайтиса*, (* тогдашний посол Латвии в РСФСР, помогавший многим в делах эмиграции – автор.) что до Риги – с ожиданием там визы включительно – нужно десять миллионов. Для меня это все равно что: „везите с собою Храм Христа Спасителя“. – Продав Сережину шубу (моя ничего не стоит), старинную люстру, красное дерево, (то есть – мебель, ее остатки – автор.) и две книжки (сборничек „Версты“ и „Феникс“ – „Конец Казановы“) – с трудом наскребу четыре миллиона, – да и то навряд ли, в моих руках и золото – жесть и мука – опилки.. Но поехать я все равно поеду, хотя бы у меня денег хватило ровно на билет.. Не пишите С., что мне так трудно, и поддерживайте в нем уверенность, что мы приедем. Вам я пишу только потому, что мне больше некому это сказать, и потому, что знаю, что для Вас это только знакомая иллюстрация к революционному быту Москвы 1921 года».

Они оставляли его, этот быт, и ехали в – неизвестность.. Сбывалась Алина детская мечта: из мрака пережитого и вечного страха потери, выплывало к ней вновь лицо отца, как надежда на будущее. Каким оно будет, это будущее, она еще не знала. Просто, затаив дыхание, ждала встречи.

И Алю ошеломила встреча матери с отцом в Берлине 7 июня 1922 года.

Даже через много лет она могла описать ее во всех подробностях. Они опоздали с Мариной к встрече поезда* (*телеграмму о приезде С. Я. Эфрона в Берлин из Праги, где он учился в университете, принесли не в срок. – автор.) и неслись из гостиницы, где жили, к вокзалу, сломя голову, но все равно – прибежали к пустому, ослепительно белому под палящим солнцем, перрону. Растерялись. Лицо Марины мгновенно померкло, она стала нервно искать в карманах сигареты и спички, до боли сжимая пальцы, Аля уже собиралась плакать.

«И тут мы услышали Сережин голос:" Марина! Мариночка!» – писала позже Аля, – «Откуда то с другого конца площади бежал, маша нам рукой, высокий, худой человек, и я знала, что это – папа, еще не узнавая его, потому что была совсем маленькая, когда мы расстались, и помнила его другим, вернее – иным, и пока тот образ – моего младенческого восприятия – пытался совпасть с образом того, движущегося к нам человека, Сережа уже добежал до нас, с искаженным от счастья лицом, и обнял Марину.. Долго – долго стояли они, намертво обнявшись, и только потом стали медленно вытирать друг другу ладонями щеки, мокрые от слез…»

И далее Аля записывает странно – провидчески и пронзительно: «Сережа, которому осенью минуло двадцать девять лет, все еще выглядел мальчиком, только что перенесшим тяжелую болезнь, – так он был худ и большеглаз, – и так еще сиротлив, несмотря на Марину, сидевшую рядом. Она же казалась взрослой – раз и навсегда! – вплоть до нитей ранней седины, уже резко мерцавшей в ее волосах».. (Ариадна Эфрон. «Страницы воспоминаний». Цитируется по книге Анри Труайя. Указ. издание. Стр. 203 – 207. Личное собрание автора.)

Что это?! Что? Еще один отголосок будущего, прикосновение к трещине – камертону, разрушившему позже Семью, разметавшему ее сиротливыми осколками по заснеженному, холодному пространству сибирских лагерных пустынь, штрафных батальонов, обрывов над Енисеем и Окою?.. Аля, как маленькая Сивилла – ангел, душою своею, тогда уже осознавала – не осознавая – будущее горчайшее, или строки ее обращены к нам, современникам поздним, семидесятых: посмотрите, вчитайтесь, вслушайтесь?! Не вчитались. Не вслушались. Камертон уловили другие. Палачески – жестко и кроваво. Хладнокровно.

Аля с отцом в Праге

…Вскоре после встречи Сергей Яковлевич вновь уехал в Прагу – подыскивать квартиру для семьи, устраивать быт. Родители Али решили, что лучше всем им жить в Праге: и жизнь дешевле, – эмигранты из России имели возможность получать специальное пособие от правительства Чехии, при предоставлении, разумеется, нужных документов, – и Алечка сможет, наконец – то, учиться в одной из хороших русских школ, например: гимназии в Моравской Тшебове, где в качестве педагогов воспитателей работали бывшие однополчане Эфрона по Добровольческой армии. В последнюю неделю пребывания в Берлине Марина решила – таки отвести дочь в Луна – парк и показать Зоосад. Но Але почему то больше запомнилось, как они с Мариной качались на качелях и усаживались на траве, на краю парка, у крохотного озерца, расстилая салфетки для маленького пикника, вытаскивали из корзинки нехитрую снедь, дружно угощая сопровождавшую их Л. Е. Чирикову, и как Марина вдруг сказала загадочно:" По – моему, и в природе нет отдыха. Вот я думаю: когда буду умирать, у меня будет такое же чувство, как здесь, сейчас, на этом берегу; печали? – торжественности? – и весь грохот и все кружения – позади? – Но ведь это и есть отдых! – возразили ей…» (А. Эфрон.«Страницы воспоминаний» в книге А. Труайя. указ. издание. Стр.206.)

«Злата Чехия. – златый сон. Мираж настоящего детства».

Вид современной Праги.

«Прочь от вечного кружения и грохота Времени, туда, где можно отдохнуть усталому сердцу!» – стремилась с надеждою Марина.. «Назад, в счастливое бытие потерянного детства!» – летела за нею Аля. 31 июля 1922 года семья Цветаевых – Эфрон выехала в Чехию.

Именно там, в Чехии, и, правда, отыскались будто бы призрачные, крошечные осколки детства Али. Ее почти тотчас поместили в школу – гимназию. Марина, разлучаясь с дочерью, очень опасалась, что такой «домашний ребенок» не сможет вписаться в среду классической гимназии. Но опасения оказались совсем напрасными: девочка была в восторге от возможности играть с ровесниками, быть в курсе школьных событий, писать пьесы для детских спектаклей и оформлять декорации, учиться танцевать в школьном кружке, возможности поболтать, пошалить, подразниться и тотчас помириться с подругами! О том, что Аля не сразу сошлась с детьми, и они, поначалу враждебно приняв ее, устроили ей темную – накинули на голову одеяло и избили, – Марина, конечно, не узнала никогда. Она писала своему другу, молодому литератору А. В. Бахраху с растерянной гордостью матери, чей ребенок, как то неожиданно для нее начинает вдруг быстро расти: «Аля.. счастлива, ее глаза единодушно объявлены звездами, и она на вопрос детей (пятисот!) кто и откуда, сразу ответила: «Звезда – и с небес!». Она очень красива и очень свободна, ни секунды смущения, сама непосредственность, ее будут любить все, потому что она ни в ком не нуждается. Я всю жизнь напролет любила сама, и еще больше – ненавидела, это было трудное детство и мрачное отрочество, я в Але ничего своего не узнаю, но знаю, что она будет счастлива..

Мой десятилетний опыт снят, и я вновь начинаю свою жизнь без ответственности за другого, чувство ненужности делает меня пустой и легкой, еще меньше вешу, еще меньше – есмь».

Несмотря на глубину и отчаянность этого поразительного по точности описания мук своей, ревностно – любящей материнской души, Марина прекрасно понимала, разумеется, как нужны дочери такие вот, возрастные, естественные перемены.

В редкие свои приезды из Праги в Моравскую Тшебову, в гости к Але, Марина пыталась не только накормить дочь нехитрыми домашними лакомствами, и дать хрупкой девочке бесконечные и немного надоедливые материнские наказы беречь здоровье, но и растормошить ее, вывести на прогулку по городу, узнать ее мнение о книгах, друзьях, местах, где она бывала с одноклассниками на экскурсиях – бывшая маленькая московская затворница, давно и основательно позабывшая вкус не только апельсинов и яблок, но и просто – горячего кофе с молоком – так нуждалась в новых впечатлениях!

Девочке же все в гимназии – пансионе и в его живописных окрестностях безудержно нравилось. В ответ на некоторые скептические замечания матери, Аля увлеченно рассказывала ей о своих «зачарованных открытиях детства,» восторженно и эгоистично, не замечая, что та, как будто, немного удивлена и уязвлена всем услышанным от нее, хотя и старается не показать виду.

Аля с матерью в предместье Праги 1926 год

Позже Аля писала в «Страницах воспоминаний»: " Да, она приглядывалась ко мне со стороны, вела счет моим словам и словечкам с чужих голосов, моим новым повадкам, всем инородностям, развязностям, вульгарностям, беглостям, пустяковостям, облепившим мой кораблик, впервые пущенный в самостоятельное плаванье. Да, я дитя ее души, опора ее души, подлинностью своей заменявшая ей Сережу все годы его отсутствия; я, одаренная редчайшей способностью любить ее так, как ей нужно было быть любимой: я, отроду понимавшая то, чего понимать не положено, знавшая то, чему и не была обучена, слышавшая, как трава растет, и как зреют в небе звезды, угадывающая материнскую боль у самого ее истока; я, заполнявшая свои тетради ею, я, которой она исписывала – свои.. – я становилась обыкновенной девочкой»…

Вопреки желанию сердца, души, быть может, даже – разума, Марина отпускала эту новую, «обыкновенную девочку» на волю. И отпустила бы и совсем, если бы летом 1923 года дочь не захворала. У Али внезапно повысилась температура, она несколько недель пролежала в лазарете, очень ослабела, кашляла.. Перепуганные родители, приехавшие по вызову педагогов – друзей, четы Богенгардт, немедленно повезли Алю в Прагу, на рентген. Обнаружилось затемнение в одном из легких. Давала знать себя плохая наследственность, пережитый московский голод. Отчаянию Марины не было предела.

У семьи было не очень много средств: жили на студенческую стипендию Сергея и литературное пособие Марины в 1000 чешских крон. Этого было очень мало для срочной поездки в Италию, которую усиленно рекомендовали Але врачи. Сергей, сломя голову, кинулся искать знакомых, которые могли бы взять Алю на отдых в деревню хотя бы на две недели. Нашел. Марина же, со своей обычной молчаливой решимостью, все – таки занялась сбором средств на лечение и усиленное питание для Али среди всех, кто мог как то помочь. Рассчитывала и на свои гонорары, и литературные вечера. Предлагала кому то помощь в переписке набело рукописей. Деньги были почти собраны и довольно быстро – Цветаевых, особенно – Марину – знали и любили многие, но, к счастью, поездка не понадобилась!

Аля, проведшая полтора месяца на деревенском воздухе, в горах, на молоке и твороге, окрепла, и губительный процесс в легких стремительно пошел на убыль, оставив, однако, в душе Марины, вечную, подсознательную тревогу, необъяснимый почти страх при малейшем недомогании ее, Али, а потом и маленького сына, Мура – Георгия. С тех пор неукоснительной традицией семьи стало выезжать летом на отдых: в горы, на морское побережье, в деревенскую глушь, куда угодно, хотя бы на две недели, хотя бы и на последние гроши!

На эти же последние гроши вечной их: вшенорской, парижской, а потом, и снова – московской, нищеты покупались для детей котлеты, мясо, молоко, творог, яйца, фрукты..