Читать книгу Я умер. Зарисовки о жизни, о смерти, о любви - Священник Сергий Ведерников - Страница 8

Сижу вот и думаю: если бы человек жил вечно, в каком возрасте я бы хотел остаться? Как сейчас, или чуть помоложе? Наверно, помоложе. Лет этак на десять. Тогда и ум уже был, и болезней поменьше.

И представил я себе, что буду всегда такой, какой есть сейчас. И все окружающие тоже останутся навсегда такими, как сейчас. То есть соседка, которая вечно ворчит и всегда чем-то недовольная, так и будет ворчать до скончания века. И даже малейшего шанса не будет, чтобы это исправить. Нет уж, увольте!

Читаю в синодике имена. И уже не помню тех, кто в них записан. Проносятся, как в зеркале, какие-то лица. Знакомые и не очень. Чьи-то улыбки, глаза. Кого-то вспоминаешь, кого-то нет. Много имен, записанных по чьей-то просьбе. Этих не знаешь совсем. Какие они? Хорошие или плохие? Но раз кто-то за них молится или просит, чтоб помолились, значит, не все потеряно в этом мире, значит, кому-то они дороги, близки, нужны. И может, кто-то так же молится за тебя. Значит, и ты кому-то нужен!

Человеческая память не совершенна. Земная память не вечна. Человек умирает. Что после него остается? Зубная щетка в стаканчике, одежда в шкафу, и альбом, с никому не нужными фотографиями.

Но в православии нет людей ушедших, канувших в Лету. У Бога все живы, все записаны, все учтены. И на всех распространяется Божья благодать и любовь.

Много ли народу о тебе молится? Наверно, можно по пальцам пересчитать. Один, два, три… Человек десять. А может и того меньше. Много это или мало? Смотря как посмотреть. Если это те, кто просто вспоминает тебя, когда надо и не надо – это одно! А другое – те, кто действительно поминает тебя в своих молитвах.

Всегда должен быть кто-то, пусть даже один человек, кто помолился бы за тебя. Кто, зайдя в церковь, затеплил бы свечку перед иконой и тихонько прошептал: Спаси, Господи, и помилуй раба Твоего…

Это важно!

Это важно здесь, на земле, а особенно важно там, на небе…

Дочь Лена. 2003 год.

Идешь по улице, споткнулся, упал. Синяк. Хотя по всем показателям мог и ногу сломать. Или вообще, убиться. А Господь уберег! Значит, кто-то молился в этот момент, вспоминал тебя и был услышан. И часто сам не знаешь и не догадываешься, кто он.

Может быть, вон тот бомж, что сидит на паперти? Ведь ты, проходя мимо, дал ему «сотку» на опохмелку. Видно, что человек страдает. Но, ему мало кто подает. Алкаш! Что с него взять? Так, мелочь кидают, лишь бы отвязаться. А мужик поглядел снизу вверх на тебя, сказал вослед: «Спаси, Господи!». И именно эти слова дошли до Бога.

Очень часто человеку чего-то не хватает, что-то недостает. И здоровье так себе, и настроение. Одним словом – хандра. А тот сказал два слова, и хорошо стало на душе, тепло. И тоска исчезла, и жизнь вроде на лад пошла. А слова то какие простые: «Спаси, Господи!». И потому, как они отразились на твоем самочувствии, понимаешь – они дошли. Господь их услышал! Вот тебе и бомж. Вот тебе и алкаш! «…нищий воззвал, – и Господь услышал и спас его от всех бед его» (Пс.33,7).

Кроме Нового года, мы раньше, во времена СССР, праздновали – 1 мая, День Победы и 7 Ноября. В такие дни всегда ходили на демонстрации. Транспаранты, флаги, портреты членов Политбюро.16

На трибуне выступали начальники. Толстые, солидные дядьки. Всем было весело, все кричали: «Ура-а-а!». Рядом со стадионом было кафе «Ветерок». Нам что-то покупали. Булочки, плюшки, кексы, коржики. Поили соком. Сок был в таких длинных конусообразных емкостях, с краником.

Вечером обязательно накрывали стол. Собирались родственники, друзья, соседи. Мы, малышня, схватив пару пирожков, убегали на улицу. Только когда темнело, возвращались в дом.

Мир! Труд! Май! 1980-е. (фото из интернета).

О церковных праздниках речь не шла. Сколько себя помню, никто никогда не упоминал, какой сегодня день, какое событие, какой праздник. Я не знал ни Сретения, ни Благовещения, ни Преображения.

Только на Вход Господень в Иерусалим появлялась веточка вербы. Бабушка наряжала ее бумажными розовыми цветами из гофрированной бумаги. Получалось очень красиво.

И на Пасху она всегда красила яйца. И одно клала к старенькой маленькой иконке, которая стояла высоко на шкафу. Читала ли при этом какие-то молитвы, сказать не могу.

Но на кладбище мы ходили, это я помню. И в Радоницу, и в Троицкую субботу. Значит, вера в семье была. По крайней мере, у бабушки. И хоть крестиков никто не носил, крещенными были все.

Церковь была в Уржуме. Единственая в округе, которую не закрыли. Или не успели закрыть. Маленькая, тесная. На фоне большого, разграбленного и оскверненного собора.

Ее не тронули даже в хрущевские времена. И район там чужой, и родственники. У моего родного дяди Саши, у жены, тети Натальи – мать с отцом. Отец меня туда и повез.

Мой будущий крестный, дед Володя, сказал: надо крестить! Раз сказал, значит надо! И окрестили.

Конечно, я этого не помню. Что может помнить младенец, которому не было и года. Рассказывали, что уже потом у отца на работе были какие-то проблемы. Кто-то все же настучал. Но, так как он не был членом партии, отстали.

Крестный – Владимир Григорьевич Карташев (1927-2002), с женой – Евгенией Георгиевной (1925-2019).

Никто тогда даже предположить не мог, ни родные, ни крестный, что я стану священником. И буду сам крестить людей.

Когда бабушка умерла, в ее сундуке я нашел кусочек старой засохшей просфоры…