Читать книгу Благословение имени. Взыскуя лица Твоего - Священник Владимир Зелинский, Владимир Зелинский - Страница 10
III. Вымолвить: Бог
Родина слова
ОглавлениеНет замысла, какого б не вместила
Любая глыба мрамора. Творец,
Ваяя совершенства образец,
В ней открывает, что она таила.14
Другой скульптор сказал: чтобы создать статую, я беру камень и отсекаю от него все лишнее. Тот, кто занимается ваянием из «камня слов», мог бы повторить нечто подобное. Так поэт берет неочищенную словесную породу из привычной языковой повседневности, в которой пребываем все мы, и убирает из нее то, что заслоняет первозданный, им найденный смысл. Чтобы высечь статую из словесной глыбы, он снимает с нее то, что пристало и налипло к ней после миллиона словообменов. Он просеивает слова в их потоке, фильтрует, отбрасывая все, что не относится к сокрытому образу, который каждый из нас смутно ощущает и носит в себе.
Он в глыбе поселен,
Чтоб в тысяче градаций
Из каменных пелен
Все явственней рождаться.
(Б. Пастернак)
Но кто этот смысл изначально определил, из какой породы высек? Кто зачал его в нас для будущего рождения? Самая точная, тонко организованная речь и черновики наших разговоров прибегают почти к одному и тому же словарю. Остается загадкой: как из словесной трухи и непроглядной пыли вдруг появляется и озаряет нас краешек той невиданной истины, которая связует человека и Бога?
Эта истина должна существовать еще до всякой человеческой речи, задолго до того верного, откликающегося ей слова, которое, улавливая ее, извлекает из темноты. Как будто кто-то «проявляет» ее как фотографию с каких-то негативов, хранящихся в моей памяти, в отпечатках, оставшихся на моем существе. Я узнаю эту истину как весть о самом существенном, знакомом издавна. Окружающий мир из хаотичного и «сырого» становится иным, освоенным, очеловеченным моим сознанием, откликающимся некой правде, которая заложена в нем в качестве первозданного сокрытого смысла.
Здесь, однако, начинается другая череда вопросов: в какой степени мое, схватывающее, впитывающее мир сознание принадлежит действительно мне? Откуда возникают все эти образы, которые я могу разделить с другими? Одни говорят, что они уже заложены в предыстории всякого человеческого я, в том дрейфующем континенте ассоциаций, воспоминаний, впечатлений, всего того, что мы отсняли глазами и впитали ушами в течение жизни. Другие же возражают, утверждая, что в я каждого из нас уже спрессовано целое общество. Так, восприняв религию от родителей, от доброй няни, от ангела, коснувшегося меня крылом, я говорю, что верую в Бога. Но что значит «веровать» во всей полноте и многозначности этого слова? Чувство, вложенное в верование, может быть, и мое, но разве слово «Бог» не принадлежит языку, традиции, исторической памяти? Стало быть, моя вера, мое призвание в том, чтобы дать заново родиться этому слову во мне?
Секрет этого рождения – в исполнении имени в нас. Имя исполняется, когда вводит нас в общение с Тем, Кто укрывает и раскрывает в слове Свое бытие. Настоящий вопрос должен быть поставлен так: исповедуя нашу веру, действительно ли мы входим в общение с Тем, Кто наполняет вселенную и пребывает в нас, оставаясь всегда по ту сторону всего, что можно помыслить? Ведь истинное общение возможно лишь между существами, которые находятся в каком-то, пусть отдаленном, духовном родстве между собой, сохраняют подобие друг другу, по-своему отражают друг друга в себе.
За века до Микеланджело и Родена мыслитель, известный Церкви под именем Дионисия Ареопагита, высказал нечто, что перекликается с их интуицией. «Наподобие того, как ваятели, вырубая из цельного камня статую и устраняя все лишнее, что застилало чистоту ее сокровенного лика, тем самым только выявляют ее утаенную даже от себя самой красоту»15. Итак, сокрыт ли действительно в нас образ слова, притязающего стать «сокровенным ликом» и даже самим присутствием Бога, как и утаенная красота этого лика?
Если попытаться добраться до той красоты, следует отправиться за ней по ее следам, устраняя всякую не-красоту, снимая с видимого покровы, которые утаивают невидимое. Ибо невидимое Его, – говорит апостол Павел, – вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы (Рим. 1, 20). То, что неизреченно в сущности Божией, мог бы, наверное, сказать св. Григорий Палама, становится доступным восприятию благодаря энергии имен, наполняющей собой тварные существа. Сотворив животных и птиц, Господь привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей (Быт. 2, 19). Однако никакое имя не есть изобретение нашего мозга, созданное им из небытия. Подлинное имя есть открытие неведомой нам сущности, предсуществующей, сотворенной ранее и предназначенной к открытию. Человеку – до грехопадения – был дарован и мир невидимый, чтобы он мог извлекать из него «сокровенный лик» тварей, запечатленный в имени, помысел или замысел Божий о словесной сущности вещей. Однако сокрытый образ их может приоткрываться и после грехопадения в повседневных словах. Имя-слово несет свидетельство о душе живой или «личности» всякой твари, приведенной к человеку, или вещи, созданной им. И энергия общения, вернее, тайна причастия возникает между моей личностью и сотворенной вещью, а через нее – и между мной и Творцом. К Нему, впервые открывшему Себя как Тот, Кто есть, человек может подняться по лестнице имен вещей существующих. Они, вещи, выявляют свою словесную природу, предоставляя человеку, первенцу из людей, Адаму, неистребимому в нас, досказать главное – образ каждой вещи, приоткрывающийся в имени.
Быть может, мы здесь для того,
чтобы сказать: «колодец», «ворота»,
«дерево», «дом», «окно».
Самое большое – «башня» или «колонна».
Чтобы, сказав, подсказать вещам
сокровенную сущность,
неизвестную им.16
Сущность вещей доверена Творцом человеку и облечена в имена, которые озвучивают ее. Любые слова («колодец», «дверь»…) взывают к утаенному в них образу, к лику, запечатленному на них, к своему тождеству с вещами, в конечном счете к изначальной человечности, готовой всегда заговорить, «высказаться». Всякое имя подобно ответу на неслышный зов. Оно искрится забытой истиной, промыслом Божиим или изначальным призванием, предпосланным этой вещи. Имя – путь, который ведет нас к началу всего сотворенного (Богом или человеком), обладающего своим языком, желающего выговориться через нас.
Слово, силой которого всякое произнесенное, откликающееся Творцу имя общается с сущностью вещи, заключает в себе энергию «исповедания» вещей, которое совершается через нас. Когда мы произносим «дерево» или «река», не выдаем ли мы друг другу секрет, который Бог вложил в них, как и в нас? Он заключил нас в общение друг с другом, и секрет Его – на устах у всех, тот секрет, что движет солнца и светила.
«Тот, кто не любит деревьев, не любит Христа», – сказал Нектарий Эгинский, греческий святой начала прошлого века. Не сумел ли он разглядеть за деревьями тень Иисуса? Деревья «исповедуют», что грехопадения не было среди них, что не их выгнали когда-то из рая. Можно воспринимать чудо всякого дерева, «не веря воскресенья чуду» (как заметил Г.С. Померанц, такой была вера Альбера Камю, впрочем, не только его), неся в себе неутоленную ностальгию по «небывалости вселенной» или по вечно раскрывающейся новизне жизни, проглядывающей за деревьями.
Мне часто думается —
Бог Свою живую краску кистью
Из сердца моего извлек
И перенес на ваши листья
(Б. Пастернак).
Ибо и цвет – имя. Разве не то же самое можем сказать мы об именах дорог, колодцев, лиц? Или о языке морей, облаков, тончайших инструментов, изготовленных человеком? Как не вспомнить об именах, улавливающих облик человеческого тела, передающих рисунок улыбки, повадку зверя? Они выписаны цветами дыхания Божия, из реки Его, которая течет в моих жилах. Путь к ней проходит через каждое из имен. И не надлежит ли нам обратить слух к любви, которой веет от них? Всякая любовь отмечена знаком причастия и пробуждения памяти. Некогда я оставил страну, в которой я был на ты со всем творением. Я мог сказать Ты, даже не зная Тебя, благодаря вещам, сотворенным Тобою для меня, к которым Ты дал мне прикоснуться, которые позволил созерцать, а затем и творить заново из образов, дарованных мне, озвученных (или выписанных) Твоим Словом.
Правда, между именами сущего и их сутью не существует подобия (о чем предупреждал еще св. Василий Великий). Подобия нет, но имена, данные человеком, оставляют свою печать, как бы оттиск на них. По ступенькам первых слов-оттисков, немногих, но воспринятых в качестве небывалого дара, можно двигаться к Тому, Кто приносит их мне: от дерева к траве, от ребенка к женщине, от неба к тому, что не вмещается небом. Этот путь ведет к Тебе, Слову, Лику, Спасителю, Тому, Кто спрятан в сердцевине всякого слова, которое мы по Твоему благословению открыли. Самые простые слова образуют алфавит, которому Господь научил нас. И за звучанием всякого слова не слышится ли непроизносимость тайны Отца?
«Живая вода говорит во мне, взывая изнутри: иди ко Отцу», – писал св. Игнатий Антиохийский на пути к мученичеству.18 К Отцу несет меня поток некогда произнесенных имен, вытекающий из рая. Эти слова были совсем юными и уже вполне созревшими. От них исходила энергия Того Художника, Который создал смысл их прежде произнесения. Когда они были сказаны, каждая вещь, которой они касались, откликалась: вот я! Всякая тварь говорила: «Посмотри на меня, прикоснись ко мне. Поговори со мной, дай мне имя твоей любви. И научи меня говорить!» Всякое слово заключало в себе весть совершенно особую, личную, и Бог ходил во время прохлады дня (Быт. 3, 8) среди этих вестей. Не записана ли тайным шифром история Адама в Эдеме на том языке, на котором мы разговариваем?
Поток воды живой орошает мир вокруг нас и шепчет нам что-то весной и летом, зимой и осенью. Та вода наполняет каждое слово подлинностью, когда мы открываем ее исток. Как только этот исток открыт, человек становится дверью, устьем, через которое живая вода омывает все бытие. «Человек – пастух бытия», – говорит Хайдеггер в «Письме о гуманизме». Если же мы захотим выразить это более точным, существенным образом, не прибегнем ли мы к именам, которые Иисус избрал для себя? Я – дверь овцам. Я – пастырь добрый. Я – источник воды живой.
Бог наделил Адама способностью схватывать и обозначать первоначальную красоту мира свободными человеческими именами. Однако самым большим из Его даров была способность к раскрытию собственного Его имени. Оно дано нам с самого начала. Дано в памяти, в интуиции, в речи, сокровенном лике, утаенной красоте, которая поджидает нас всюду. Это имя нужно уметь найти на забытой родине слов. Ибо каждое приближение к имени Божию ведет нас к истоку непостижимой, словно скрывшейся красоты, растворенной вокруг. Эта красота пребывает с нами всегда, хотя приоткрывается изредка. Когда мы находим ее следы, в нас просыпается горечь, что мы пришли слишком поздно. Время встречи с ней всегда позади, но и по неизреченной милости всегда впереди – в нас самих.
Блаженный Августин был одним из тех, кто, приблизившись к ней, открыв ее в себе, сумел исповедать за всех нас:
«Поздно полюбил я Тебя, Красота, такая древняя и такая юная, поздно полюбил я Тебя! Вот Ты был во мне, а я – был внешним и там искал Тебя, в этот благообразный мир, Тобой созданный, вламывался я, безобразный! Со мной был Ты, с Тобой я не был. Вдали от Тебя держал меня мир, которого бы не было, не будь он в Тебе. Ты позвал, крикнул и прорвал глухоту мою; Ты сверкнул, засиял и прогнал слепоту мою; Ты разлил благоухание Свое; я вдохнул и задыхаюсь без Тебя. Я отведал Тебя и алчу и жажду; Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем».19
14
Микеланджело Буонарроти. Пер. Вяч. Иванова.
15
Цит. по изданию: Мистическое богословие. – Киев, 1991.
16
Девятая Дуинская элегия // Там же.
17
Девятая Дуинская элегия // Там же.
18
Послание к Римлянам. Глава VII // Раннехристианские Отцы Церкви. – Брюссель, 1978.
19
Исповедь. Книга 10, XXVII // Богословские Труды, 19. – М., 1978.