Читать книгу Благословение имени. Взыскуя лица Твоего - Священник Владимир Зелинский, Владимир Зелинский - Страница 5

Мы не перестаем задаваться вопросом об истоке своего существования. Что есть человек, что Ты помнишь его, – спрашиваем мы у Господа устами Давида, – и сын человеческий, что Ты посещаешь его? (Пс. 8, 5). Тело, в котором мы пребываем, ест, пьет, двигается, ведет жизнь, подобную жизни всякого животного, но его пасет, погоняет, кормит и обслуживает разум. Он говорит: пойди, и оно идет, сделай то-то, и оно делает, хотя все мы знаем, что власть разума чаще всего иллюзорна. Не только оттого, что тело отлично научилось управлять своим хозяином и подсказывает ему те приказы, которые и без всякого разума само хотело бы исполнить, но еще и потому, что те полномочия, которыми облечена наша мысль, почти никогда не принадлежат целиком ей самой. Вовсе не плоть по-настоящему владеет ею, ибо наше тело всего лишь – «брат осел», по выражению св. Франциска, или, скорее, лисенок из «Маленького принца», желающий, чтобы его приручили; нет, истинный хозяин нашего я появляется лишь в исключительные моменты, так что далеко не всем удается с ним познакомиться.

Он всегда выставляет впереди себя мысль, которая иной раз донимает нас даже во сне. Мы знаем себя только в отражении мысли, и потому, не слышав о Декарте, мы живем, завороженные формулой: «Я мыслю, следовательно, существую», приказываю себе ходить по земле, значит, земля чувствует достоверность, весомость моего бытия. Даже оспаривая эту логику, отчаянно воюя с рационализмом, мы едва ли часто ставим перед собой «основной вопрос философии»: кто же это сей господин, называющий себя я? Это живое я, искрящееся мыслями, откуда оно берется? Имеет ли оно местожительство и каков его адрес? И сама мысль не подобна ли золотой рыбке, служащей у кого-то на посылках, а разум не похож ли на слугу, отправленного в дорогу с неким зашифрованным предписанием? И действительно, не спрятан ли в нашем сознании шифр какой-то иной вести? И все дела наши, как овеществленные мысли, не выступают ли знаками чего-то иного?

Предположим, что «иное» существует, что же оно такое? Вопрос, впрочем, не нов, на него уже дано немало ответов. Иное, изначальное, то, что рождает образы, смыслы, решения, бродящие и твердеющие внутри нас, – это, скажем, общество со всей его системой воздействий и принуждений. Социальная среда, впитываемая всеми порами, внедряется в нас бесцеремонно, хоть и не всегда слышно, наущением, рыком, голодом или лязгом цепей, отдает нам приказы, которые становятся нормами поведения или идеологическими схемами, ведущими за собой наше я. Другой ответ: иное – это кладбище вытесненных желаний, куда сбрасывается все, что отсекается верхним культурным слоем сознания, и оттуда, из подполья, оно правит свой костюмированный бал. Сплющенные инстинкты надевают маску благодетелей человечества, загнанные в угол комплексы проецируют себя в виде Высшего Существа. Оба антропологических проекта, по виду соперники, по сути соратники, исходят из представления о человеке как о существе, беспросветно замкнутом в себе самом. Намереваясь раскрепостить его, сделать хозяином своего «иного», они, по сути, несут в себе начало беспощадного подавления. Пытаясь заполнить собой весь внутренний объем человека, его знание о себе, они вынуждены отсекать от него все то, что не открывается их ключом. Потому что этот ключ, как бы ни старались его подделать, никогда не подходит к замку той двери, за которой обитает настоящее наше я, или тот, по слову Апостола, сокровенный сердца человек (1 Пт. 3, 4), скрывающийся в глубине нашей мыслящей и чувствующей природы, но остающийся для нас радикально «иным».

Библия ищет начало этого «иного» в сердце человека, которое есть знак, символ, соединяющий в себе две реальности: плоть и дух, землю и небо. И больше чем небо, ибо только сердце может приютить в себе Того, Кого не вмещает и небо небес (3 Цар. 8, 27). При этой встрече исчезают всякие пространственные категории, потому что Тот, Кто превыше небес (Иов. 11, 8), может быть столь мал, что даже во внутреннем пространстве человека, казалось бы, не столь уж и безмерно великом, мы не найдем географически точного места Его пребывания. Мы знаем уверенно: все, что мы носим в себе – интуиции, взлеты чувств, волны памяти – не Он. Мы убеждены: все, что мы можем уложить в мысль или заключить в образ – тоже не Он. Но если небеса проповедуют славу Божию (Пс. 18, 2), то и в каждом из нас, из-под глыб, завалов, паутин греховности может открыться «умное небо», сложиться образ абсолютно иного, того, что нам не принадлежит. Это «не принадлежащее нам» входит в нас и «заземляется», оплотняется в сердце, духовном и физическом центре нашего существования, откуда исходит все человеческое во всех его проявлениях.

«Человек бесконечно превосходит человека», – говорит Паскаль, поскольку начало его – в том «посещении Божием», которое несоизмеримо ни с чем человеческим. Так, всякая мысль рождается из предваряющего ее внутреннего звучания, как бы подсказывается словом, которое «настраивает» наше существо. Эта настроенность предшествует мысли и даже тому, что мы интуитивно обозначаем «душой». Она возникает в споре или согласии с тем Иным, которое неотъемлемо от нас. Мы живем, не замечая этого, во внимании и противлении Богу Живому… или к Его недремлющему противнику. Сердце есть «поле битвы», как вслед за святыми Отцами угадал Достоевский, то есть область вынесения решений, и человек обладает в ней полной свободой выбора, которой он ежемгновенно пользуется, ничего даже не делая, лишь мысля, вспоминая, существуя.

Жизнь в Боге означает сознательное пользование свободой, прозревающей к Его присутствию, открывающей слух к Его голосу. Свобода всегда заключает в себе возможность делать со своим слухом и зрением все, что мы сочтем нужным. И потому идея жизни, обходящаяся без Бога, иногда достаточно зрячая, чтобы увидеть, что существование намагничено некой энергией, бывает готова «восславить» дар свободы почти как проклятие. В сущности, мы приговорены к свободе, как говорит Сартр, и если попытаться заново прочитать эту мысль, мы убедимся, что речь идет именно о приговоре оставаться лицом к лицу с Тем, Кто, будучи внутри нас, остается радикально Иным. Чаще всего мы предпочитаем уклоняться от этой прямой встречи как с Богом, так и с Его противником, пытаясь остаться «над схваткой». Самое распространенное явление в человеческой истории – «бегство от сердца», по аналогии с «бегством от свободы», если вспомнить знаменитую формулу Эриха Фромма, хотя и совершенно в другом смысле. Но побег никогда не удается, потому что никакой человек не в силах освободиться от того сокровенного, пребывающего внутри него, где живет Невместимый небом небес, не желающий его оставлять…

Это «со-пребывание» означает, что Бог не остается прикованным к месту как некий сторонний наблюдатель. Это означает, что, существуя как Слово, Он не может в нас молчать. Будучи началом движения и самой жизни, Он не останавливается в Своем поиске и завоевании каждого сердца. Об этом поиске – с Его стороны, а вслед за тем и с нашей, человеческой, – свидетельствует опыт святых всей Церкви, как на Востоке, так и на Западе. Свет истинный, который просвещает всякого человека (Ин. 1, 9), не гаснет после нашего рождения, но живет во всяком, кто им просвещен. И мы на свой лад как-то откликаемся ему даже тогда, когда хотим его затоптать. Искра его вызывает в нас тоску об утраченном и вновь обещанном рае, и любой из людей, верующий или нет, хочет, чтобы это обетование исполнилось. Мы идем за ним, иногда вслепую, но иногда следуя тем знакам, тем заповедям воспитания сердца, которыми Бог одарил нас. И если наш путь верен, Он Сам рано или поздно выходит нам навстречу. «Господь ищет сердце, полное любви к Богу и ближнему, – говорит святой Серафим Саровский, вторя Книге Притч, – ибо сердце человеческое – престол его. Сын мой, дай мне сердце твое, и я дам тебе все остальное, ибо в сердце человеческом все Царство Божие».

И все же Царство это остается хоть и близким, но неразведанным и непознанным. Оно в нас, но оно иное и бесконечно далеко. Бог к нам ближе, чем мы сами к себе, как говорит бл. Августин, пусть так, но Он – за стеной. Как будто Он заперт в клетку. Эта клетка тоже изготовлена из «материалов» или решений сердца, извергающего из себя злые помыслы, убийства, прелюбодеяния… (Мф. 15, 19), но чаще всего скуку, пустоту и томление духа. Помыслы обладают особой природой, они меняют летучую, звуковую субстанцию интеллекта, гудящего, как улей, и превращают ее в тяжелый, жесткий, окаменевающий пласт нашего существования. Через него уже не пробиться никакому зову и свету, его можно расплавить лишь огнем. Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! (Лк. 12, 49). Конечно же, не костры обещает зажечь Иисус, Его желание в том, чтобы наше сердце коснулось пламени, способного уничтожить стену, отделяющую нас от Него. Пламя – это Он Сам; пожирая злые помыслы, оно делает наше сердце блаженным, зрячим, зрящим Бога внутри себя, в своей «клети», в сокровенно-Ином. Его жар освобождает Бога из заточения и тем самым отпускает и сердце на свободу. «Чистое сердце» – то, где Бог действует свободно; освященное именем Иисуса, оно становится знаком реального присутствия, таинством абсолютно Иного под видом всецело человеческого.

На христианском Востоке приближением к этому таинству стала практика молитвы Иисусовой. Ее текст и смысл – в призывании имени Воплощенного Слова, ее секрет – в поиске внутреннего человека. Что происходит с сердцем тогда, когда ему удается «разбогатеть» этим именем? Слово начинает биться в нем, соединившись с его ритмом; молящийся как бы становится потоком слова-имени, которым, ему кажется, он может управлять, как говорят, «устроиться с Богом». Многими усилиями накопив в себе «Иисуса», человек взывает к Нему: «Прииди и пребудь со мной, я сделал все, чтобы приготовить Тебе достойное место, принес покаяние, исповедал грехи, не усомнился в вере». И слышит ответ: «Ты говоришь. Но та дверь, в которую ты хочешь войти, все еще плотно закрыта, она открывается только изнутри». Приближаясь к концу пути, хотя и не видя конца, человек говорит: «Труды мои, видимо, пропали даром, я еще не знаю, что такое молитва сердца. Возьми только из меня сердце каменное, как ты обещал пророку, дай мне сердце плотяное» (см. Иез. 11, 19). Мы не ведаем того дня или часа, когда Господь приклоняет ухо к нашему шепоту. Но вот однажды дверь приоткрывается, сокровенный человек выбирается из темницы. Мы узнаем в нем Того, Кто был с нами всегда. Икона Его во всех одна, но каждый должен обновить ее своими красками и чертами. Его имя становится эхом каждого лица, звука, слова, предмета. Плотью сердца – как о том говорит опыт святых – одевается весь видимый, весь звучащий мир вокруг нас.

«…я стал отчасти понимать сокровенный смысл Слова Божия, – читаем в «Откровенных рассказах странника», – мне начало открываться, что такое внутренний потаенный сердца человек, что истинная молитва, что поклонение духом, что царствие внутри нас… Когда при сем я начинал молиться сердцем, все окружающее меня представлялось мне в восхитительном виде: древа, травы, птицы, земля, воздух, свет, все как будто говорило мне, что существует для человека, свидетельствует любовь Божию к человеку и все молится, все воспевает славу Богу. И я понял из сего, что называется в Добротолюбии «ведением словес твари», и увидел способ, по коему можно разговаривать с творениями Божиими»3

«Потаенный человек» отверзает наш ум к разумению Писания и языка твари. Мы вступаем в область сердца как в мастерскую Бога, где совершается невидимая Его работа по спасению каждой души и через нее всего отраженного в ней космоса. Так осуществляется призвание к царственному священству – в причастии ко всему, откуда Бог окликает нас. В сердце, которое Бога узрит, потаенное становится преображенным, скрытое, иное – богочеловеческим.