Читать книгу Евпраксия – святая грешница - Святослав Воеводин - Страница 2

Зима выдалась сырая и слякотная. Только успеет выпасть снег и лечь белым покровом на землю, как уже тает, обращаясь в склизкую слякоть, так что обувь пропитывается водой по самые голенища. Полозья саней рассекают лужи, а ноздреватые сугробы расплываются по дворам и дорогам – ни пройти ни проехать. Если после этого ночью подморозит, а потом ветер ледок отполирует, то приходится идти враскорячку, хватаясь то за стены, то за ограду.

Расположившись возле окна на детской половине, Евпраксия и Ростислав покатывались со смеху, когда внизу кто-нибудь из дворни падал на накатанных дорожках. Чтобы подготовить их, дети поднялись ни свет ни заря и до завтрака мотались по двору. Особенно лихо это получалось у Ростика. Разбежавшись, он разворачивался чуть боком и скользил по снегу, постепенно превращающемуся в лед. Ни бугорки, ни трещины не были помехой для ловкого девятилетнего мальчугана. Евпраксия, хоть и была на полголовы выше, едва за ним поспевала. Пару раз она упала, больно ушибив колено. Зато теперь было ужасно весело наблюдать за слугами.

Первой грохнулась кухарка с бадьей помоев. Следующим оказался конюх, спешивший вывести отцовского Буяна. Но смешней всего упали две девки, пытавшиеся хвататься друг за дружку, пока не повалились обе и долго еще барахтались в снегу, прежде чем сумели подняться.

Когда никто не падал, Евпраксия тоже не скучала. Зеленоватое стекло было неровным, так что одни фигурки растягивались вширь, а другие – в высоту. Как будто смотришь сквозь воду, стекающую по глазам.

– А помнишь, как мы тонули? – спросила Евпраксия.

– Ничего я не тонул, – привычно отрезал Ростислав. – Притворился, чтобы тебя напугать. А ты, дуреха, поверила.

– Это тебе за «дуреху»!

Евпраксия отвесила брату шутейную затрещину. Он отпрянул и показал кулак, шипя, как рассерженный гусак:

– Попробуй еще только! Пракся-плакса! Э-э-э! У-у-у!

Она прыгнула на него по-кошачьи, но он ускользнул за дверь, просунул голову в щель и пропел:

– Видела русалку, проглотила галку, русалка утопилась, галка удавилась!

Евпраксия сделала вид, что собирается схватить брата, и он скрылся из виду, оставив дверь болтаться на сквозняке. Стало слышно, как потрескивают дрова в печи. Евпраксия вернулась к окну и увидела, что две бабы посыпают ледяные дорожки золой. Сделалось скучно. Захотелось позвать Ростислава обратно или отправиться к нему в горницу, но Евпраксия вспомнила дразнилку про русалку, надулась и села у окна с пяльцами и цветными нитками. Никто не поверил ей тогда, несколько лет назад, да и сейчас продолжали считать ее выдумщицей и обманщицей.

Отец, тот даже рассердился, услышав рассказ дочери.

– Ты, Евпраксия, брось это, – сказал он. – Не морочь голову ни себе, ни другим. Вас багром подцепили и вытащили, на что была воля Божья, а не какая-то еще.

– Разве нет русалок? А водяной как же? А щука-кудесница с золотыми плавниками?

– То не божьи твари, а бесовские отродья, – строго произнес Всеволод Ярославич. – Как увидишь их, крестись и моли Спасителя нашего, Христа, дабы избавил тебя от сих видений адовых. Я, дочь моя, тоже блуждал в потемках и всякую нечисть в мысли допускал, покуда Мария мне глаза не открыла…

Он имел в виду свою первую супругу Марию, дочь византийского императора Константина Мономаха, родившую ему двух детей до того, как преставиться. Своего второго брака Всеволод в глубине души стыдился, ибо наличие жены Анны не королевского, и даже не боярского, рода означало, что он, князь всея Руси, любимый сын Ярослава, внук Владимира, правнук Святослава, зять ромейского императора, отмеченный высоким положением и благословением Всевышнего, был вынужден породниться с ханом Осенем, дабы уберечь свое княжество от набегов, но не только не добился цели, а еще и снискал к себе презрение половцев, которые справедливо усмотрели в таком поступке проявление слабости.

Насколько хороша была Анна на супружеском ложе, настолько же она раздражала Всеволода Ярославича в остальном: и нечистоплотностью своей, и неспособностью овладеть грамотой, и тягой к хмельным напиткам. Детей от второго брака князь не мог полюбить по-настоящему, не считал их ровней ни просвещенному Владимиру, ни набожной Янке. Оттого и держал их врозь, как бы отделяя зерна от плевел. Как отец, Всеволод любил и младших чад своих, и даже соборы в честь их рождения возводил, однако больших надежд на них не возлагал. Чего ждать от дочери, которая уж скоро невестою на выданье станет, а по-прежнему в сказки детские верит?

Евпраксия чутко ощущала переменчивое отношение отца к себе. И навсегда запомнила, как он отчитал ее за рассказ о том, как их с братом спасли русалки. Ей было проще признать, что все это лишь померещилось, чем настаивать на своем. Но сколько бы окружающие ни высмеивали ее веру в невидимый мир духов и волшебных существ, она не распрощалась с ними и по сей день, когда стала совсем взрослой. Десять лет исполнилось Евпраксии, и недавно, призвав ее в свои покои, отец сказал, что подумывает о ее грядущем замужестве.

Мысль об этом была пугающей и заманчивой в одинаковой степени. Кое-какое представление о том, чем занимаются мужья и жены в опочивальнях, Евпраксия имела, собирая свои познания по крупицам: где услышит, где подсмотрит, а где и просто догадается. Завесу тайны приоткрывали также срамные частушки, которые нет-нет да и долетали до нежных девичьих ушей.

Перед сном или просто сидя одна за вышиванием, Евпраксия непременно ловила себя на том, что думает о будущем замужестве. Вот и сейчас, позабыв об иголке в пальцах, Евпраксия застыла, уставившись в стенку. Каким будет он, тот, кто однажды поведет ее под венец, кому будет принадлежать она душой и – страшно подумать – телом? Выдадут ли ее за пригожего молодца вроде Горислава, приставленного оруженосцем к батюшке? Или же муж ее будет заматерелым, могучим и волосатым, как воевода Журба? Нет, должно быть, увезут ее в дальнюю византийскую сторонку, ибо туда обращен взгляд отца. Если так, то предстоит Евпраксии жить в сказочном дворце, среди хрусталя, шелков и золота. Вопрос: с кем? Кто будет лобзать ее уста и ласкать своими сильными руками от головы до пят, раздетую донага?

Передернувшись, Евпраксия взялась руками за щеки. Они пылали, тогда как пальцы были холодными, словно сосульки. Посидев так в неподвижности, она подбежала к двери, открыла ее и крикнула:

– Лушка! Лушка, поди сюда!

Нянька появилась сразу, торопливо и как-то воровато утирая рот. Было непонятно, целовалась она с кем-то тайком или ела варенье без спросу, потому что за ней водились оба эти греха. У нее была большая грудь, распирающая сарафан, и тонкая коса, смахивающая на коровий хвост. От нее всегда хорошо пахло мятой и другими душистыми травами.

– Чего тебе, княжна? – спросила она, сладко улыбнувшись.

И опять непонятно было, поцелуи ли были тому причиной или ворованные сладости.

– Коляды скоро, – сказала Евпраксия. – Готовиться пора.

– Неделя еще, – ответила Лушка. – Али невтерпеж? Ох и попляшем!

Она думала, что девочку влекут пляски ряженых, пряники и подарки, но заблуждалась.

– Помнишь, ты рассказывала мне, как с девками перед зеркалом гадала? Вот и я так хочу.

Нянька вдруг всполошилась и даже икать начала, а затем, приложив растопыренную пятерню к прыгающей груди, сказала:

– Что ты, что ты, Праксюшка! Погубить меня хочешь? Меня и так едва со двора не прогнали за ваши плавания! Так плетьми отходили, что неделю сидеть не могла. За гадание вообще голову снимут. Даже не проси, милая. Нельзя тебе. Мы же теперь вроде христиане.

Лушка собрала пальцы в щепоть и перекрестилась, предварительно задумавшись, в какую сторону класть крестное знамение.

– Голову с тебя и так снять могут, – произнесла Евпраксия, равнодушно глядя в окно. – Вот узнают, что ты варенье из кладовой таскаешь или про то, как с Елисеем по углам тискаешься, тогда что?

– Неправда твоя! – быстро воскликнула Лушка и икнула, не успев прикрыть рот.

Получилось похоже на лягушачье кваканье.

– Что ж, поглядим, – пожала плечами Евпраксия. – Ты иди, няня. Я шить буду.

– Хотя погадать, конечно, можно, – заговорила Лушка другим тоном, как бы размышляя вслух. – Ежели никому не говорить.

– Не будем.

– Ну ладно. Разве ж я могу тебе отказать в чем? Ты мне заместо дочери родной. Уж так люблю тебя, так люблю…

Нянька потянулась губами, чтобы поцеловать Евпраксию, но девочка, вспомнив вечно мокрый нос Елисея, отстранилась от нее. Велела прийти ночью после колядок и отпустила. А потом несколько дней прожила как в лихорадке, изнывая от нетерпения.

Накануне праздника ударил трескучий мороз, а месяц, повисший в небе, был холодным и блестящим, как наточенный серп. Взрослые пировали несколько дней подряд, то призывая детей за праздничный стол, то забывая об их существовании. От обилия гостей во дворе и теремах было не протолкнуться. Светелка Евпраксии была завалена подарками от родни, крестных и бояр, к князю допущенных. Народ гулял в звериных шкурах и масках, неожиданно пускался в пляс и так же неожиданно валился с ног, кто под забором, кто просто в снег. Напившиеся бабы орали песни про «блядки-колядки» и визжали как резаные, когда их растаскивали по темным углам.

Евпраксия опасалась, что в этом угаре Лушка забудет про их уговор, но нянька не подвела. Явилась в срок, румяная, шальная, хмельная. Велела Евпраксии снять с себя все амулеты и украшения, спросила, приготовила ли она второе зеркало, проверила свечи, огниво и качнула головой: пойдем, что ли. Ступая бесшумно, крадучись, они спустились по черной лестнице в баню для дворовых баб, заперлись изнутри на засов и стали шушукаться.

– Вот смотри, – объясняла Лушка, совершая необходимые приготовления, – зеркалá я на лавке ставлю, так чтобы одно в другое глядело.

– На коридор похоже, – прошептала Евпраксия. – И всюду свечи, свечи. Будто бы их тут целая тысяча, а не две.

– Раздевайся, Пракся. На теле не должно быть ничего, окромя исподней рубашки. Все остальное – долой.

Пока они избавлялись от лишней одежды, нянька объяснила девочке, что разговаривать друг с дружкой нельзя, а надобно молча смотреть в зеркало.

– Как я суженого твоего вызову, – продолжала она деловито, – он непременно появится и пойдет к тебе. Тогда ты должна выкрикнуть: «Чур меня!» Смотри не забудь.

– А то что будет? – спросила Евпраксия, переходя с шепота на едва слышный шелест.

– А то выйдет из зеркала – и тогда берегись, – пояснила Лушка, крестясь. – Он ведь не настоящий человек будет, а один только облик, как в сновидении. Тронет за щеку – родимое пятно на пол-лица выступит. Обнимет – ни молока, ни детей не будет. А ежели поцелует, то хуже всего. Поцелуй – на смерть. Что, княжна, не передумала?

Глаза няни диковато блестели в отблесках пляшущих язычков пламени.

Евпраксия молчала, собираясь с духом.

– Быстрей решай, – поторопила ее Лушка. – К полуночи банник из-под полка выползет, защекочет, а то и кожу обдерет. Надо было для него ржаную горбушку с солью захватить, да я позабыла совсем.

– Банник? – переспросила Евпраксия все тем же шелестящим шепотом. – А какой он? Ты его видела?

– Не только видела, а поленом раз огрела. – Лушка фыркнула наполовину смешливо, наполовину опасливо. – Мылась одна спозаранку, глядь – а в углу старик голый сидит, беззубым ртом слюни пускает. Лапищи свои ко мне протянул, я – за чурку березовую. Так и познакомились.

Говоря это, няня бросала опасливые взгляды по сторонам. Страх Лушки показался Евпраксии напускным. Прищурившись, она сказала:

– Не надейся, что я сбегу, банщика испугавшись. Давай гадать будем. Хочу своего жениха увидеть.

– Потом не жалуйся, – предупредила Лушка. – И не забудь «Чур меня!» кричать.

– Не забуду.

– Ладно. Смотри в зеркало. Молчи и не мигай.

Евпраксия застыла. Коридор, озаренный свечами, тянулся вдаль и уходил в никуда.

– Суженый-ряженый, – бормотала Лушка, – приходи не в саже. Приходи на ужин, очень ты нужен…

Евпраксия хотела сглотнуть, чтобы смочить пересохшее горло, и не сумела. В дальнем конце коридора произошло какое-то шевеление.

Суженый-ряженый, приходи не в саже…

Движение повторилось. Кто-то приближался. Об этом можно было судить по тому, как исчезали алые огоньки, заслоняемые от глаз девочки.

Приходи на ужин…

Подбородок Евпраксии отвис и мелко задрожал. К ней приближалась не одна мужская фигура, а несколько. Словно целая череда силуэтов надвигалась из мрака, торопясь добраться до обратной стороны зеркала, пока его не убрали.

Очень ты нужен…

Евпраксия беззвучно пошевелила губами. Она была не в силах произнести отворотное заклинание. Язык не слушался. Волосы на голове зашевелились, как от нашествия вшей, но это ужасом повеяло.

– Кто там, кто? – тревожно спросила Лушка, заметив изменившееся и побледневшее лицо воспитанницы. – Батюшки! – вскричала она, заглянув в черный проем зеркала. – Гони их, Пракся, гони скорее! Пропадем!

Как будто это было так просто! Заклинание вылетело из головы Евпраксии вместе со всеми остальными словами. Она видела приближение целой толпы скалящихся, гримасничающих, гогочущих мужчин и цепенела все сильнее, понимая, что вот-вот они всем скопом доберутся до нее – и тогда конец. Вот уже и Лушка с повизгиванием выскочила из бани, оставив девочку одну. Неужели ничего нельзя сделать? Неужели Евпраксия так и будет сидеть, дожидаясь, пока с ней сотворят что-то ужасное?

Она выставила перед собой руки, как бы желая закрыть выход из зазеркалья, но поняла, что это ее не спасет. Тогда пальцы обхватили полированную раму зеркала, подняли и с размаху грохнули об пол.

Когда несколько минут спустя Лушка отважилась вернуться и украдкой заглянула в баню, Евпраксия сидела на прежнем месте и, склонив голову, тупо смотрела на сотни осколков, раскиданных по полу и исправно отражающих пламя свечей.

– Они меня не схватили, – сказала она. – Я им не далась.

Лушка обнаружила, что стоит не дыша, и набрала полную грудь воздуха.

– Беда, – пролепетала она. – Быть беде.

На следующий вечер ее нашли в каморке с перерезанным горлом, рядом валялся нож Елисея, а сам Елисей бесследно исчез из Киева. То ли Лушка понесла от него, то ли чем-то вызвала его ревность, то ли он ограбил ее и подался в разбойники, неизвестно. А с Евпраксией ничего худого не приключилось. Она была еще совсем ребенок. Все беды и напасти ожидали ее впереди.