Читать книгу Евпраксия – святая грешница - Святослав Воеводин - Страница 4

По пути к Золотым воротам процессии пришлось протискиваться сквозь напирающую со всех сторон толпу. Каждому хотелось поймать если не монету, то пряник или какие-нибудь безделушки, разбрасываемые князем и его свитой. Все жадно разглядывали блистающих церковных иереев, грозных воевод в полном облачении, ратников, покрытых кольчужной чешуей, нарумяненных боярынь и немцев в ярких плащах. Особое любопытство вызывали величественные верблюды, отбитые недавно у половцев и нагруженные приданым княжны. Киевляне, пялясь на сундуки и тюки, свисающие с мохнатых горбатых спин, судили и рядили, как много добра там вместилось, и пытались угадать, сколько золота и драгоценных камней получит немецкий граф за женитьбу на малолетней Евпраксии.

В общем, проводы удались на славу.

Купола сверкали, рога гудели, колокола звонили, люди голосили, пронырливые мальцы шныряли под брюхами коней и хвастались находками, кто оброненным платком, а кто отвалившейся подковой. Девки и бабы обсуждали наряды процессии и втайне представляли себя женами знатных мужей.

Евпраксия ехала в резной повозке, похожей на небольшую ладейку с лебединой головкой на изящно выгнутой шее. Бока были выполнены в виде сложенных крыльев, так что со стороны казалось, будто княжна плывет на лебеде по людскому морю. Была она совсем еще девочка, худенькая, с острыми плечиками, но уже вполне приметной грудью и яркими губами. При езде не раскачивалась, за борта не держалась, сидела очень прямо, с высоко поднятой головой. Кроме нее и кучера, в возке никого не было, ибо сосватанной невесте полагалось держаться особняком.

Три служанки, отправленные сопровождать Евпраксию в дальней дороге, расположились в настоящем доме на колесах, увлекаемых упряжкой откормленных волов, которые заодно везли необходимые вещи, припасы и утварь. Туда же предстояло пересесть и княжне, когда сопровождающие отстанут на Белгородской дороге. Там для нее была готова отдельная комнатка с лавкой, застланной пушистым ковром, и ларем, собранным Евпраксией собственноручно.

Выйдя из киевских ворот, обоз растянулся через мост по белой дороге, пролегающей меж зеленых лугов и кудрявых рощ. Пешие и конные сворачивали на обочины и стояли там, пропуская мимо себя бесконечную процессию. Одних повозок ехало столько, что пыль поднималась до самого неба, заставляя чихать и кашлять и степенных священников, и грозных гридней, и расторопных коморников[1], и немецких рыцарей, раздувшихся от важности в своих походных латах.

Одни только волы сохраняли полную невозмутимость и шли себе вперед, роняя капли зеленой жвачки на землю. Им было все равно, куда идти и где завершится их путь. Их дело – переставлять ноги и послушно сворачивать куда надо. Но разве такой была двенадцатилетняя девочка, с каждой минутой все больше отдалявшаяся от дома и знавшая, что больше никогда не суждено ей увидеть ни самого Киева, ни его окрестностей с манящими проблесками Днепра, ни его проток и бесчисленных озер? Сердце Евпраксии разрывалось, как разрывалась она сама – между прошлым и будущим, между родиной и чужбиной, между детством и взрослой жизнью с незнакомым мужчиной. Отстраненно прислушиваясь к пению жаворонков в солнечной синеве, она завидовала им, потому что сердечки пичуг не были омрачены необходимостью покидать родимый край.

Проехав около трех верст, процессия остановилась. Стих неумолчный скрип колес и топот копыт. Было слышно, как перекликаются лягушки в недалекой заводи.

Евпраксия посмотрела на белое облачко, проплывающее над головой, и взмолилась: «Господи, сделай так, чтобы отец передумал. Пусть подъедет ко мне и скажет, что нечего мне делать в немецкой стороне. Скажет, что погорячился, что любит меня и никуда не отпустит. Не отдаст Генриху Длинному».

Отец не просто подъехал, но и спешился. Евпраксия торопливо выбралась из своего возка. Он взял ее за плечи, приблизил к себе и торжественно поцеловал в лоб.

– Что ж, прощай, дочь. Даст Господь, свидимся еще. Не здесь, так в Царствии Небесном.

Евпраксия подняла глаза, полные слез. Отцовский силуэт был темен на фоне лазури. Ей вспомнились мужские фигуры в зеркальном коридоре, спешащие к ней, чтобы смять и растерзать.

– Прощай, батюшка, – проговорила Евпраксия, с трудом двигая губами.

Из-за спины Всеволода Ярославича появились мать и брат. Они тоже попрощались. Глаза матери слезились, нос покраснел. Она держала в кулаке смятый платочек. Ростислав не скрывал радости. Он один оставался с отцом и мог рассчитывать на то, что отныне вся родительская любовь и ласка достанутся ему.

– Гостинцы слать будешь? – спросил он, неловко приобняв сестру.

– Непременно, – ответила Евпраксия, а сама добавила мысленно: «Если жива буду».

Слезы хлынули из глаз. Взревели рога, зазвучали команды. Евпраксия осталась стоять одна. Провожающие развернулись в обратную сторону и устремились к Киеву. Некоторое время были слышны прощальные возгласы, а потом и они стихли.

– Ничего, Праксия, ничего-о, – протянул Горислав, незаметно оказавшийся рядом. – Жизнь тебя гнет, а ты не поддавайся.

– Хороший ты, – сказала Евпраксия. – Но глупый.

И полезла в свой дом на колесах, где ей предстояло провести несколько ближайших месяцев. Обустраиваясь, она думала о том, что не огорчилась бы, если бы путешествие никогда не закончилось. Так бы и ехать все дальше и дальше, не оглядываясь, ни о чем не сожалея, ничего не ожидая впереди.

Комнатка Евпраксии была снабжена окошком, которое можно было завесить, когда надоедало смотреть на дорогу и останавливающихся вдоль нее путников. В селениях за обозом гнались голосистые собаки и детишки. Из лесов выходили дровосеки и смолокуры. На лугах, распрямившись, стояли косари и бабы с серпами, провожая процессию взглядами из-под ладоней, приставленных к бровям.

Немцы, в отличие от киевлян, никуда не спешили. При каждой возможности они делали привалы и рассылали слуг за добычей, угощаясь молоком, яйцами, медом и свежим хлебом. Платили они щедро, так что недостатка в съестном не ведали. Русских к столу не приглашали, питались отдельно и держались особняком, делая исключение лишь для Евпраксии, которую звали на свой манер – Праксидой. Ее окружение было числом вдвое меньше и тоже жило своей жизнью, сосредоточенной вокруг княжны и ее воза.

Всякий раз, когда барон Фридрих фон Дюрент приближался к Евпраксии, Горислав был тут как тут, готовый вступиться за ее честь, а десяток дружинников настороженно ожидали его зова. Немца это, похоже, только забавляло. Он вел себя учтиво, не позволяя никаких вольностей. Учил Евпраксию языку, рассказывал об устройстве немецких городов, знакомил с обычаями своей родины. Она научилась доверять ему и даже стала пускать к себе, чтобы упростить беседы, которые получались слишком сбивчивыми, когда велись через окно или на ходу.

Пользуясь отсутствием родителей и наставников, Евпраксия частенько садилась на лошадь, чтобы проделать часть пути верхом. Тряска в замкнутом пространстве выматывала. Дни тянулись долго и проходили незаметно, однообразные в своей бессмысленности. Спутницы княжны то клевали носами, то грызли что-нибудь, то сплетничали.

Евпраксия никогда не призналась бы ни окружающим, ни самой себе, как приятны и радостны ей минуты, проведенные в обществе Горислава. Боясь выдать себя, она старалась подпускать его не слишком часто и сдерживала улыбку во время разговоров. Близость красивого молодого тела волновала ее. Лицо его было несколько угревато, но скрытые мягкой порослью угри не бросались в глаза и не казались отталкивающими. А глаза Горислава были по-настоящему красивы – серые, большие, опушенные ресницами и затененные бровями. Первая бородка его отливала медью, а волосы выгорели до пшеничного цвета и забавно кучерявились за ушами и на затылке. Иногда (если не сказать довольно часто) Евпраксии хотелось потрогать эти завитки, чего она, понятное дело, позволить себе не могла.

Однажды, когда процессия остановилась на ночлег, случилось так, что барон и оруженосец приблизились к ней одновременно. Сходясь в направлении повозки княжны, они увидели друг друга, но не отвернули, потому что это могло быть воспринято как проявление слабости. Воины с обеих сторон настороженно наблюдали за ними. В свете костров их лица были красно-черными, и Евпраксии опять припомнилось гадание в бане. Тревога охватила ее. Стало не до зудящих вокруг комаров. Она почувствовала себя беззащитной косулей, которую обступили волки.

Аббат Альбрехт, состоявший при посольстве переводчиком, сделал несколько шагов вперед, чтобы услужить хозяину, но тот предостерегающе поднял руку.

– Я сам справлюсь, – сказал он, приблизившись. – А в случае необходимости мне поможет с переводом госпожа Праксида. Вы ведь не откажете мне, Праксида?

Горислав, разумеется, не понял ни слова из сказанного, но от его внимания не укрылось, что вопрос заставил Евпраксию напрячься.

– Княжна, – сказал он, глядя барону в глаза, – если кто станет докучать тебе, то только скажи, я живо отважу любого.

– Маркграфиня Праксида, – обратился к ней фон Дюрент, – вы ведь уже почти графиня, так что не пристало вам позволять слугам распускать язык в вашем присутствии так, будто кто-то дал им слово.

Пока эти двое говорили, Евпраксия никак не могла решить, на кого из них ей смотреть и кого слушать. Но когда за спиной барона выросла фигура фон Седрика, того самого рыцаря, которого оттолкнул от кровати Горислав во время сватовства, она не только повернулась в ту сторону, но и попыталась заслонить собой соотечественника.

– Отлично! – насмешливо воскликнул фон Седрик. – Я вижу, русские воины непобедимы, покуда прячутся за спинами женщин.

Горислав усвоил пока что лишь отдельные немецкие слова, но и этого хватило, чтобы понять смысл сказанного.

– Оставь нас, княжна, – произнес он, отстраняя ее плечом. – Здесь мужской разговор затевается.

Барон Дюрент указал на него рукой в замшевой перчатке.

– Каков храбрец! – воскликнул он. – Знает, что я дал князю слово не обижать его, вот и не боится.

– Однако же я никому ничего не обещал, – заметил фон Седрик, выступая вперед. – Не скованный обетами, я готов проучить любого, кто дерзит вашему высочеству.

Евпраксия поняла, что еще мгновение – и будет поздно: мечи выскочат из ножен и, сверкая в свете костров, не успокоятся, пока не отведают человеческой крови. Разведя руки в стороны и как бы удерживая ими спорщиков на расстоянии, она воскликнула:

– Остановитесь! Не пристало моим защитникам ссориться друг с другом. Как же я могу положиться на вас, когда вы грызетесь между собою, подобно диким зверям, не владеющим собой?

– Мужчины устроены так, что им непременно нужно выяснить, кто сильнее, госпожа, – вкрадчиво произнес барон Дюрент. – Пусть испробуют крепость и остроту своих мечей.

Его ноздри раздулись в ожидании кровавой потехи.

– Имеются другие способы померяться силами, – возразила Евпраксия.

– Что может знать об этом женщина, да еще столь юная, как вы?

– Мне приходилось видеть мужские забавы в Киеве. Вот, например, садятся двое напротив и начинают пить хмельную брагу, покуда один не опьянеет и не свалится под стол. Или же соперники сходятся в очерченном круге в борьбе, стремясь вытолкнуть друг друга за проведенную черту. Что касается мечей, то на пирах их заменяют палками разной длины.

К этому времени к ним подошел аббат Альбрехт и прислушался к тому, что говорила Евпраксия, а говорила княжна на своем языке, чтобы Гориславу было понятно, о чем идет речь. Немцы же слушали перевод, и, похоже, услышанное им нравилось, по крайней мере барону Дюренту.

– Что ж, – молвил он, – неплохая идея. Седрик, а готов ты испытать русака с кружкою в руке? Поглядим, кто кого одолеет. – Он незаметно подмигнул соратнику. – Раз нельзя проливать кровь, то пусть льется вино. Я захватил в дорогу пару бочонков. Эй, Фридрих! Выкатывай из повозки бочку эльбского! Ты, Хорслафф, или как тебя там? Давай, покажи нам, на что ты годен.

Попытки Евпраксии урезонить Горислава не увенчались успехом. Он, как и все мужчины, оставался наполовину мальчишкой, готовым лезть к черту на рога, лишь бы его не посчитали слабаком и трусом. Вскоре Горислав и Седрик уже стояли друг напротив друга, поочередно опорожняя кружку, которую исправно наполнял для них один из слуг. Все немцы и русские собрались на поляне, чтобы проследить за необычным поединком. Не сговариваясь, зрители распределились таким образом, что не смешивались друг с другом, предпочитая стоять особняком. Это лишний раз напомнило Евпраксии, что ее везут на чужбину, где у нее не будет ни одной родной души. Разве что дети. Но и их немцы выучат своему языку и манерам. И дети тоже станут Евпраксии чужими.

Ей вдруг стали отвратительны все, кого она видела в неверном, пляшущем свете костров. Ее в равной мере коробил грубый хохот мужчин и приглушенное хихиканье женщин. Она испытывала одинаковое отвращение и к немцам, и к соотечественникам. Она устала от постоянной вони, шума, тряски, невозможности остаться одной, чтобы насладиться покоем. Хотелось помыться. Хотелось побыть в полном одиночестве. Поесть вкусно на чистой скатерти. Поспать сладко на мягкой перине. Не слышать мужского храпа, зевков и хруста суставов. Не шарахаться от верблюдов, оскаленных жеребцов и собак, прибившихся к обозу.

Если кто-то и был мил Евпраксии среди окружавшей ее толпы, то только влюбленный в нее Горислав. Ему каким-то чудом удавалось не пьянеть, хотя немцы следили, чтобы он пил вровень с их соотечественником. Он только бледнел, хмурился и часто облизывал губы, но в остальном держался молодцом.

Седрика же шатало все сильнее, так что он был вынужден постоянно переступать с ноги на ногу, дабы не потерять равновесия. Барон подал знак воину, и тот подставил Седрику плечо.

– Нечестно, – загудели русские. – Пускай сам на ногах держится.

– Нечестно, – поддержала своих Евпраксия.

Фридрих фон Дюрент встретился с ней взглядом и возразил:

– Каждый стоит, где хочет, Ваше Высочество.

Глядя ему в глаза, Горислав выцедил очередную кружку и протянул ее виночерпию.

– Ничего, княжна, – произнес он, утирая бородку тыльной стороной ладони. – Хлипок немчик. Нехай держится. Все одно свалится. Слабаки они.

Аббат Альбрехт перевел, и лицо барона перекосилось.

– Ты сам упадешь, – сказал он. – И больше не встанешь.

– Барон! – вмешалась Евпраксия. – Должна ли я напоминать вам об уговоре? Или в ваших краях не принято держать данное слово? Обещаю вам, это будет первый вопрос, который я задам вашему господину при встрече.

Казалось, фон Дюрента вот-вот хватит удар, так сильно налилось его лицо кровью. Княжна нащупала его уязвимую точку. Как бы барон ни пыжился, как бы ни бахвалился, он был слугой, посланным выполнить хозяйский наказ. Осознав это, она наконец избавилась от смутного страха, вызванного присутствием этого человека. Он больше не был властен над ней. Евпраксия была здесь полновластной хозяйкой. Фон Дюрент всего лишь сопровождал ее в пути и отвечал за ее комфорт и безопасность.

Он тоже понял, что она поняла. Его подкрученные усы дернулись и растянулись вместе с губами, изображая улыбку.

– Я и сам могу ответить на ваш вопрос, графиня, – произнес он. – Истинный дворянин никогда не нарушает слово.

– Рада слышать это, барон, – кивнула Евпраксия, которая выучила не только язык немцев, но и высокомерную манеру держаться, смотреть и говорить. – А то я уж начала подумывать о том, чтобы вернуться в Киев и взять себе других сопровождающих. Спасибо, барон, что вы избавили меня от лишних и, надеюсь, ненужных усилий.

Она сама давалась диву тому, насколько уверенно звучит ее голос, как чеканит фразы язык, тому, как равнодушно и непринужденно стоит она перед дерзким бароном и его людьми.

Он продолжал неестественно улыбаться, не зная, что сказать на эту отповедь, пронизанную ледяной вежливостью, как ядом, который убивает не сразу, а постепенно разъедает душу. От необходимости говорить его избавило внезапное падение упившегося соотечественника. Если бы сосед вовремя не подхватил Седрика, тот бы непременно расшиб лицо об землю.

Горислав презрительно расхохотался.

– Знай наших, – сказал он под пересмешки дружинников. – Мне это вино кислое – тьфу! Я только в раж начал входить. – Он отыскал помутневшим взглядом фон Дюрента. – А хочешь, немец, станем через костер на спор прыгать? Али кишка тонка?

Буркнув себе под нос какое-то немецкое ругательство, барон резко повернулся на каблуках и пошел в свой шатер. Расхохотавшись, Горислав крикнул:

– Гляди, княжна!

Прежде чем Евпраксия успела удержать его, он сорвался с места, легко пробежал расстояние, отделяющее его от кострища, и, оттолкнувшись, перенесся через оранжевое пламя. На другом конце в черный воздух взлетели россыпи искр от его приземления. Моргая, Евпраксия поискала взглядом лихого оруженосца и нигде не увидела. Куда он подевался? Растворился в ночи?

Но нет, Горислав всего лишь лежал, распростертый на земле, и выдавал свое местонахождение богатырским храпом. Евпраксия распорядилась поскорее убрать его с глаз долой, пока немцы не увидели. Маленькие победы, одержанные этой ночью, воодушевили ее. Будущее перестало казаться таким уж беспросветным.