Читать книгу Евпраксия – святая грешница - Святослав Воеводин - Страница 3

Известие о приближении сватов из Германии застало Евпраксию врасплох. Ей только-только сравнялось двенадцать, когда отец призвал ее к себе и в присутствии потупившейся матери произнес:

– Возрадуйся, дочь моя. Сваты Генриха Штаде приехали твоей руки просить. Он знатный граф немецкий, правитель Саксонии. Отдам тебя за него, утру нос Ярополку. Он думает, что раз женат на графине немецкой, то можно родному дяде кукиши крутить?

Евпраксия почувствовала, что ноги ее подкосились, и поискала взглядом опору, чтобы не упасть. Ничего подходящего поблизости не оказалось, так что пришлось крепиться самой. Оруженосец отца, юный Горислав, сделал к Евпраксии едва заметный шажок и замер, пригвожденный к месту взглядом князя.

– Ступай к себе, готовься, – велел Всеволод Ярославич дочери. – Не завтра, так послезавтра попрощаешься с отчим домом. Всякой птице время покидать родное гнездо. Так и ты, Евпраксия. Не боись, не боись! Неужто забыла, что имя твое значит? В переводе с греческого – Счастливая. Так что ничего худого с тобой не случится.

Мир расплывался перед глазами Евпраксии. Она не про имя свое думала, а вспоминала злосчастное гадание в бане. Как будто то зеркало, прежде чем было разбито, обратилось во врата преисподней, сквозь которые адские обитатели явились за нею. И первым в той череде шел муж-германец.

– Не робей, дочка! – подмигнул отец, разглаживая шелковистую бороду на груди. – Граф Генрих не стар и не уродлив. Двадцать лет – не возраст для мужчины.

– К тому же он высок и статен, – добавила мать. – Так говорят. Не зря же в народе прозвали его Длинным.

Она поощрительно улыбнулась дочери, словно им вместе предстояло узнать и разделить какую-то тайну.

Родители еще немного поговорили, а потом отец опять велел Евпраксии собираться к встрече гостей. Она кивнула, выдавила из себя какие-то приличествующие случаю слова и отправилась к себе. Однажды, бегая по галерее, Евпраксия с размаху ударилась лбом о притолоку и потом долго страдала от головокружений и слабости. Нынешнее самочувствие походило на то. Пол кренился, ступени уходили из-под ног, стены плыли перед глазами. Служанки и подруги пытались приблизиться к Евпраксии, но она отгоняла их взмахом руки, как назойливых мух. Ей хотелось как можно быстрее остаться одной, чтобы все обдумать и найти слова, которые смогли бы переубедить отца. Наивная двенадцатилетняя девчонка, она имела весьма поверхностное и радужное представление о политике и людях, которые эту политику делали.

Всеволод Ярославич не принял дочь. Зато в ее покои явилась княгиня Анна и стала заливаться соловьем, расписывая прелести взрослой и, в частности, супружеской жизни. Она убеждала дочь не бояться Генриха.

– Длинный – оно даже хорошо, – рассуждала она, непонятно улыбаясь. – Муж должен быть большим. Привыкнешь, ничего. Стерпится – слюбится. Зато будешь жить во дворце каменном, вся в парче и золоте. Войдешь во вкус, назад уже не потянет. Ни за какие коврижки не захочешь возвращаться.

– Захочу, – возражала Евпраксия, утирая красные глаза. – Мне здесь все мило. Это родина моя. А на чужбине что? Ни родных, ни близких. Буду одна-одинешенька.

– Детки пойдут, вот тебе и первая отрада. А вторую, и самую главную, сама для себя откроешь. Нас, женщин, не только мужья тешить могут.

– Ты про что, матушка? Не понимаю я тебя.

– И не надобно теперь, – улыбалась Анна, и глаза ее жмурились, как у кошки, которой за ухом чешут. – Потом узнаешь.

Всю ночь не могла уснуть Евпраксия, чувствуя себя несчастной и преданной. Родители от нее отказались и, похоже, даже были рады сбыть чужеземцу, который сам приехать не сподобился, а выслал вместо себя сватов. И когда только отец успел сговориться с этим Длинным Генрихом? Видать, переписка промеж ними велась, а Евпраксию в известность поставили лишь в последний момент. Теперь стало понятно, для чего к ней приставили сразу двух учителей немецкого языка, один из которых обучал девушку речи и манерам, а второй читал с нею скучную толстую книгу и велел переписывать оттуда целые страницы. Все было решено давно и заранее. Отец и матушка обманывали Евпраксию, ведя переговоры за ее спиной.

Она то плакала, то ворочалась, то грызла угол подушки в тоске, а на рассвете поднялась на башню подышать душистым весенним ветерком и послушать соловьев в рощах. Небось, там, в Неметчине, и птицы петь по-настоящему не умеют. Если немцы домá из камня возводят, то, выходит, и деревьев у них нет, все повырубили. Голо, наверное, пусто, глазу не за что зацепиться. И ходят немцы все поголовно постные и унылые, а самый высокий и худой из них – граф Генрих Штаде. Костистый, холодный. Ляжет рядом и начнет лапать, а ты ему слова поперек не скажи…

Нить размышлений Евпраксии прервалась, когда взгляд ее уловил какое-то движение на соседней башне отцовского терема. Обратив туда глаза, увидела она в проеме бойницы Горислава, показавшегося ей очень бледным и печальным. Должно быть, сумрачное освещение было тому виной, потому что при виде Евпраксии юноша заулыбался и помахал ей рукою. Она хотела было пожелать ему доброго утра, но вспомнила, что все еще спят в этот ранний час, и тоже подняла руку.

Горислав высунулся из бойницы, намереваясь что-то сказать. Евпраксия сделала вид, что не заметила, и покинула башню. Ей нравился оруженосец отца, но приличия не позволяли проявлять чувства. Кроме того, за ними могли подглядывать, а Евпраксии вовсе не хотелось, чтобы по детинцу поползли сплетни о ее тайных встречах с Гориславом. Мало ли как истолкуют их случайную встречу. Донесут отцу, он осерчает и накажет слугу, а то и прогонит. Было бы обидно, ведь Горислав один из тех немногих мужчин, которые не вызывали у Евпраксии опаски.

Хотя теперь все равно, подумала она, вернувшись в почивальню. Не будет больше рядом Горислава, и соловьи не споют, и солнышко таким красным, как здесь, не будет. Детство кончилось. Начинается взрослая жизнь.

Едва Евпраксия прилегла, чтобы наверстать сон, упущенный ночью, как ее подняли и принялись купать, умащивать, расчесывать и наряжать. От обилия боярынь с их советами и нравоучениями голова, что называется, шла кругом. Гостей в детинце собралось видимо-невидимо, все судили, рядили, шушукались и бросали возбужденные взгляды по сторонам. На гостей из далекой Саксонии смотрели с любопытством, замешенным на зависти, ненависти и необъяснимой приязни.

Уже сами немецкие кони, их упряжь и сбруя сильно отличались от всего того, что привыкли видеть в Киеве, а про всадников и говорить нечего. Одеяния их поражали обилием вышивок, застежек и складок, волосы и бороды были стрижены, заостренные шапки придавали им росту более обычного, а в речи чудилось лязганье железа.

Из всех, кому была представлена Евпраксия, запомнился ей лишь молодой барон Фридрих фон Дюрент, который вышагивал, так сильно выпячивая грудь и оттопыривая зад, что напоминал пляшущего журавля. Отвесив замысловатый поклон князю Всеволоду и приближенным, сгрудившимся возле трона, он объявил, что прибыл по повелению маркграфа, дабы произнести вместо него все причитающиеся речи и совершить все необходимые обряды, после которых киевская принцесса удостоится чести стать законной невестой его сиятельства Генриха Штаде.

Толмач был немецкий и переводил, сильно коверкая слова. Несомненно, они резали слух Всеволода Ярославича, потому что за время напыщенной речи посла он успел несколько раз сменить позу, а костяшки его пальцев, сжимающих подлокотники, заметно побелели. Бояре и воеводы стояли прямо, будто аршин проглотили; гости же держались настолько вольно, что позволяли себе подбочениваться или переплетать руки на груди.

Выслушав барона, князь Всеволод обратился к нему на немецком языке, рассчитывая тем самым поразить фон Дюрента, но тот воспринял это как должное и сохранил горделивую позу. Евпраксия понадеялась, что отец вскипит и зазнайку погонят взашей из Киева, однако ничего подобного не произошло. Она была взята немцем под руку и отведена в Софию, где их освятили и причастили, осыпая пшеницей и хмелем. В знак согласия выйти замуж Евпраксии пришлось прилюдно расплести косу и поклониться барону, коснувшись рукою пола. После чего в пиршественную палату с уже накрытыми столами были внесены немецкие дары и девичье ложе из опочивальни невесты. Согласно обычаю, Евпраксия откинула покрывало, демонстрируя собравшимся девственную чистоту постели. Сватам полагалось лишь оценить увиденное и значительно покивать, однако заезжему немцу из баронской свиты вздумалось пощупать простыню, да еще с гнусной ухмылкой на физиономии. При этом он отпустил негромкую шутку, произнесенную только для ушей соотечественников, которые заулыбались, уставившись на юную княжну, залившуюся краской по самые плечи.

Всеволод Ярославич похолодел, сознавая, каким позором покроется его имя, ежели он не поставит на место зарвавшихся сватов. При всей своей набожности князь когда надо мог и вырывать языки поганые, и выкалывать глаза, глядевшие без должного почтения. Однако же поступить так с послами означало навлечь на себя гнев правителей куда более могущественных, чем он сам. Кроме того, киевскому князю пришлось бы попрощаться с затеей породниться с германцами и сойтись с ними во многих жизненно важных вопросах. Памятуя эти обстоятельства, он хотел было лишь осадить наглеца грозным окриком и уже собирался сделать это, когда на сцену выскочил его шестнадцатилетний оруженосец.

Всеволод приставил к себе юношу по примеру иноземных королей и императоров, на которых стремился походить во всем. Оказав честь Гориславу, князь заодно возвысил и облагодетельствовал весь род Мстиславичей, преданных ему отныне. Обычно оруженосец держался где-нибудь поблизости, незаметный, но всегда готовый услужить и принести требуемое. Но сегодня выдержка изменила ему. Вырвавшись из рядов придворных, он в два прыжка достиг шутника и оттолкнул его с такой силой, что тот неуклюже пошел на каблуках и пятился до тех пор, пока не был подхвачен соратниками.

– Не суй руки, куда не просят! – воскликнул Горислав.

Толмач перевел, хотя и без этого смысл отповеди был ясен всем присутствующим.

Всеволод Ярославич с облегчением откинулся на спинку трона. Оруженосец вмешался очень вовремя и поступил единственно правильным образом. Оружие обнажено не было, немец не пострадал, все произошедшее можно было списать на горячность Горислава или вообще представить продолжением шутки. Вместе с тем послы получили отпор, которого заслуживали. И если бы теперь они попробовали отомстить обидчику, то предстали бы в глазах свидетелей зачинщиками.

– Как ты посмел, пес, коснуться дворянина? – с пылающим взором прорычал барон фон Дюрент, выдвигаясь вперед. – А вот срублю тебе поганую руку, чтобы впредь не тянулся, куда не просят.

В подтверждение своих слов он слегка вытащил меч из ножен. Горислав, которому носить оружие в княжеских покоях не полагалось, стиснул кулаки, скрипнул зубами и не отступил ни на шаг.

– Спокойствие, господа! – произнес Всеволод Ярославич, воздевший руку так, что рукав парадного кафтана упал до локтя. – Не омрачайте праздник враждебным поведением. Молодые головы на то и молоды, чтобы горячиться по малейшему поводу. Но мужчина становится мужчиной лишь тогда, когда способен обуздать свой нрав.

Сказанное возымело должное действие. Хоть и гневался барон шибко, а не хотел выглядеть в глазах окружающих человеком, не владеющим собой.

Меч с щелчком провалился в щель ножен. Горислав разжал кулаки. По палате пронесся облегченный гул голосов. Евпраксия обнаружила, что все это время кусает нижнюю губу, на которой уже ощущался привкус крови. Это было вызвано не возмущением, а страхом за Горислава, вступившегося за ее честь.

Когда гостей пригласили за стол и стали рассаживать согласно их чину и положению, Евпраксия улучила момент и попросила отца:

– Батюшка, отпусти Горислава со мной в путь-дорогу. Он меня в обиду не даст.

Всеволод Ярославич важно кивнул, разглаживая бороду:

– Я и сам так решил, доченька.

Приличия не позволяли послать с Евпраксией дружину, ибо это свидетельствовало бы о недоверии к послам. С другой стороны, такое недоверие действительно зародилось в душе князя после выходки нахального свата. Оставь с такими наедине молодую девицу, еще неизвестно, доставят ли ее маркграфу в целости и сохранности или же подпортят товар, чтобы ославить Киевское княжество на весь мир. Присутствие Горислава казалось отличным способом угомонить немцев и заставить их держаться в рамках приличий. А чтобы не погиб парень случаем в дороге, нужно будет послать с ним пару достойных бояр, при которых барон своевольничать не станет.

Обдумав все это, князь ласково потрепал Евпраксию по щеке и указал ей на место подле фон Дюрента. Мысленно он успел попрощаться с нею, а потому даже не проводил ее взглядом и уставился в блюдо, которое стояло перед ним. Как всегда, после сильных волнений князя одолел приступ голода.