Читать книгу Башня у моря - Сьюзен Ховач - Страница 3

1

Я всегда отказывался говорить о моей покойной жене и Кашельмаре. И потому стоит ли удивляться, что, едва я встретил женщину, с которой мог легко беседовать о том и о другом, мне снова пришли в голову мысли о браке.

Ко времени приезда в Америку поздней весной 1859 года я вдовствовал восемь лет. Друзья уже убедили себя, что я женат на памяти о супруге, но ни один из них, казалось, никогда не задумывался о том, что даже у самых дорогих воспоминаний есть определенные недостатки. С воспоминанием невозможно завести вдохновляющий разговор, его не пригласишь в театр или за город, не уложишь в постель. Пустота в спальне – наименьшая из всех проблем, поскольку человек моего положения всегда может завести любовницу, а вот пустоту иного рода заполнить не так легко, и я начал сомневаться, что мне удастся найти женщину, которая будет не только тратить мои деньги, щеголять моим титулом и вгонять меня в смертную тоску.

Естественно, у меня не было ни малейшего желания влюбляться. Мужчина моего возраста превращается в посмешище, если поддается какой-нибудь дурацкой влюбленности. Кроме того, будучи человеком слишком гордым и здравомыслящим, я не собирался уподобляться молодому франту. Я всего лишь искал доверительных отношений предпочтительно со зрелой, привлекательной, отзывчивой женщиной, достаточно умной, чтобы соответствовать моему образу жизни, и согласной мириться с моими тайными наклонностями. Увы, к несчастью, я вскоре обнаружил, что все подобные дамы уже замужем.

– Меня удивляет, что ты не проявляешь интереса к женщинам помоложе, – сказал мне как-то мой брат Дэвид. В третью годовщину смерти моей жены я безрассудно сообщил ему, что, возможно, женюсь, если только найду подходящую партию. – Если бы ты встретил девушку вроде…

– Господи боже, – раздраженно ответил я, – я что, должен выслушивать очередную хвалу в честь Бланш Мариотт?

В то время Бланш Мариотт была излюбленной темой разговоров Дэвида. Он познакомился с ней в то лето, когда ездил с дипломатической миссией в Соединенные Штаты. Тогда между переговорами с американцами по чувствительной проблеме поисков британцами невольничьих судов ему удалось каким-то образом ускользнуть из Вашингтона в Нью-Йорк и нанести визит Мариоттам – родне моей жены. Я тоже один раз был в Нью-Йорке и заглядывал к Мариоттам, но это случилось много лет назад, когда Фрэнсис, нынешний глава дома, был четырнадцатилетним мальчишкой, а две его сестры, Бланш и Маргарет, еще и не родились. Но на основании моего краткосрочного знакомства с Фрэнсисом я дал Дэвиду рекомендательное письмо, и, когда он вернулся в Англию, мне пришлось выслушать его лирические описания пятнадцатилетней Бланш.

– Пятнадцатилетней! – воскликнул я, шокированный новостью. – Дэвид, твои вкусы явно становятся языческими!

– Да я ведь думаю о ней только как о дочери, – со счастливым видом ответил он. Мужчины, отпускающие такие замечания, как правило, дочерей не имели. – Если я восхищаюсь ею, то в абсолютно невинном смысле.

– Надеюсь, твоя жена верит тебе.

Едва какие-нибудь романтические увлечения овладевали Дэвидом, он становился невероятно наивным, и я ничуть не удивился, когда он сообщил мне, что собирается пригласить Бланш в Англию, чтобы жена могла представить ее ко двору.

Мне не доводилось слышать, что думает его супруга об этой нехитрой интриге, но, как только Дэвид признался мне, что ему пришлось отказаться от своих планов, я проникся к нему сочувствием. Природа удовольствия, получаемого Дэвидом от его романтических увлечений, отчасти заключалась в том, что он был вынужден от них отказываться; ему нравилось печально томиться неделю или две, как какому-нибудь пасторальному пастушку с дешевой картинки. На самом же деле, насколько мне известно, ни одно из его романтических увлечений так ничем и не завершилось, поскольку завершение было бы величайшим разочарованием, да и его жена, которой он втайне побаивался, была слишком строга, чтобы допустить подобное бесшабашное поведение.

Я очень любил Дэвида. Когда он умер, три года спустя после встречи с Бланш, я горько переживал эту потерю, ведь он был единственным звеном, связующим меня с прошлым, последним человеком, кто разделял мои воспоминания о Кашельмаре. Я все еще мучительно переживал его смерть, когда получил длинное велеречивое письмо из Америки.

Бланш Мариотт увидела некролог Дэвида в «Таймс» и сообщала, что скорбит вместе со мной.

Ее послание удивило и тронуло меня. Я ответил ей, не ожидая, что она напишет еще, но Бланш тут же прислала мне второе письмо, а вскоре – я даже понять не успел, как это случилось, – между нами завязалась переписка.

– Кажется, приязнь твоей кузины Бланш перешла с твоего дядюшки Дэвида на меня, – удивленно сказал я своей дочери Нелл. – Не могу толком понять почему, но признаю: это весьма приятно. Она пишет очаровательные письма.

– Ты молодец, папа, берешь на себя труд писать ей, несмотря на всю свою занятость, – ответила Нелл. – Бедная девочка – осиротела так рано! Понятно, что ей нужен зрелый родственник, на которого она могла бы опереться как на отца.

Меня ее замечание задело, и я после того случая больше не говорил с Нелл о ее кузине.

Бланш к тому времени исполнилось восемнадцать, и она явно была очень развитой. Я узнал, что девушка играет на рояле, берет уроки игры на арфе, говорит на итальянском и французском и прочла все те женские романы, которые дали десятилетию название «женские пятидесятые». Злободневные политические вопросы ее, казалось, не волновали (к моему облегчению; мне хватало и того, что приходилось выслушивать в Вестминстере), но она рассказывала мне о текущих делах в Нью-Йорке – расширении Библиотеки Астора, учреждении Куперовского института, беспорядках на Статен-Айленде и сильном пожаре, который уничтожил Хрустальный дворец в Брайант-парке. Ее описание пожара было таким красочным, что я посоветовал ей попробовать себя в литературе, и она ответила – да, ей бы хотелось написать роман наподобие «Джон Галифакс, джентльмен»[1], который она перечитывала в девятый раз.

Я получал удовольствие. И не видел вреда в такой милой переписке, к тому же мне нравилась мысль о том, что где-то в мире есть очаровательная молодая женщина, которая не только регулярно пишет мне, но и каждое письмо заканчивает словами надежды на то, что когда-нибудь мы сможем познакомиться лично.

Вскоре после ее двадцатого дня рождения она прислала мне свой портрет – набросок, сделанный ее другом-художником.

– Весьма привлекательная, – согласилась Нелл, когда я показал ей портрет – уж очень хотелось показать кому-нибудь. – Но, папа, почему она присылает такие вещи тебе?

– А почему нет? – Я ощутил раздражение, что было необычно: Нелл – моя любимая дочь.

– А что, если бы я в ее возрасте послала свой портрет твоему другу лорду Дьюнедену?

– Это абсолютно разные вещи, – возразил я, еще больше раздражаясь. – Ты не состоишь в родстве с Дьюнеденом, а я по браку родственник Бланш.

– Понимаю, – согласилась Нелл и тактично переменила тему.

Более мы не возвращались с ней к разговору о Бланш, а в марте 1859 года Нелл умерла во время родов, и снова я остался с зияющей дырой в ткани моей жизни и почти невыносимым чувством утраты.

Но на сей раз я был так зол, что для скорби едва ли оставалось место. Я злился на всех – на ее идиота-мужа, который увез ее рожать в дорсетский особняк, вместо того чтобы оставить в Лондоне, где она имела бы наилучший возможный уход; зол на несчастного мертворожденного младенца, лишившего жизни свою мать; на дураков, приславших мне потом соболезнования, в которых говорилось, что я должен быть счастлив: у меня еще есть три дочери и они утешат меня в моей скорби. Все знали, что я не в ладах с Аннабель и Маделин, а с Катерин меня разделяет более тысячи миль. Я не получил от них ни слова утешения. Да и не ждал.

В конечном счете гнев настолько переполнил меня, что я сорвался, когда ко мне приехал мой самый близкий друг, чтобы выразить сочувствие.

– Какая мне польза от сочувствия? – выкрикнул я Дьюнедену в пароксизме горечи и ярости. – Зачем мне сочувствие? Все, кого я любил больше всего, умерли. И не смей напоминать мне обо всем, что я потерял! Я прекрасно знаю, что меня ждет, – старость, одиночество и смерть. Боже всемогущий, что за перспектива!

И я продолжил выкрикивать гневную тираду против смерти с таким неистовством, что Дьюнеден в волнении настоял на том, чтобы я немедленно выпил двойную порцию бренди с содовой.

Я на минуту перестал орать – пил бренди, – а он воспользовался моментом и предложил мне уехать на какое-то время.

– Может быть, съездить на Континент ненадолго, – пробормотал он. – Или отправиться в тихое морское путешествие. Самое главное – перемена обстановки.

– Я никуда не хочу, – мрачно ответил я. – И видеть никого не хочу.

Не прошло и месяца, как я в Ливерпуле сел на борт парохода «Персия» компании «Кунард» и отправился в Америку познакомиться с Бланш Мариотт.

2

Естественно, я ехал в Америку не только для того, чтобы познакомиться с Бланш. Я не походил на брата и не вынашивал никаких дурацких планов касательно двадцатилетней женщины, которую никогда прежде не видел. Однако, раз уж я решил отправиться в путешествие, чтобы смягчить боль утраты, и поскольку меня интересовали последние американские достижения в сельском хозяйстве, я не видел оснований, почему бы мне не зайти и к Мариоттам в Нью-Йорке.

Итак, 12 мая 1859 года после восьми спокойных дней путешествия через океан я приготовился к встрече с американской цивилизацией.

Существовал ли на свете город, равный Нью-Йорку? Может быть, когда-то Лондон напоминал Нью-Йорк. Средневековый Лондон – рядом со сверкающими дворцами немыслимого богатства жалкие трущобы немыслимой бедности, осиплые крики нищих тонут в назойливых призывах уличных торговцев, а над всеми криками, шумом и запахами – великолепная небесная линия сверкающих на солнце церковных шпилей. Я приезжал в Америку много лет назад, но по мере приближения парохода к Манхэттену вспомнил речную вонь и чуть ли не услышал бесконечную какофонию в грязных, дымных проулках к северу от Бэттери-парка. Мои воспоминания обрели резкость. Я вспомнил стивидоров, перекрикивающихся на десятке языков, свиней, копающихся в грязи чуть не на каждом углу улицы, яркие огни, которыми светятся по вечерам новенькие здания на Бродвее. Нью-Йорк был примитивным городом, его лучшие кварталы пытались подражать архитектуре георгианского Лондона; но хотя, на мой взгляд, этот город был безнадежно провинциален, я уверен, что любого приезжего гипнотизирует его кипучая энергия. Даже с моего места на палубе, все еще отделенного от берега водой гавани, я испытывал на себе оглупляющее воздействие бурной повседневной жизни города.

Фрэнсис Мариотт встретил меня на причале, отведенном для судов линии «Кунард». Я без труда узнал его, хотя годы еще более украсили его и придали солидность, которой ему не хватало в отрочестве. У него были потрясающие глаза, ровные белые зубы и необыкновенно обаятельная улыбка.

– Добро пожаловать, милорд! – воскликнул он. – Какая радость! Какое удовольствие! Какое редкое счастье!

Такая экспрессивность не удивила меня, потому что американцы поразительно экспрессивны. Всегда смотрел на это как на часть их неанглийского обаяния. Я, улыбаясь, поблагодарил его, пожал ему руку, сказал, что очень рад спустя столько лет снова оказаться в Америке.

Формальности таможенного досмотра уже завершились на пароходе. К счастью, человек моего положения может не беспокоиться о всяких бюрократических процедурах, которые замедляют путешественникам въезд в страну. Проинструктировав слугу и секретаря относительно багажа, я задержался лишь настолько, сколько требовало принятие приглашения на обед от британского консула. Тот также пришел на причал встретить меня, после чего я стал протискиваться через толпы оборванцев к экипажу Мариотта.

Погода стояла аномально жаркая. Пот пощипывал шею, пыль щекотала нос, а сверху, с подернутого дымкой неба, незнакомое солнце обжигало своими лучами изрытые колеями, кишащие людьми улицы.

– Что – нет свиней? – спросил я, глядя в окошко тронувшегося экипажа, – возница принялся хлестать кнутом в равной мере лошадей и нищих.

– Свиней?! Матерь Божья, их всех вывезли в свинарники на окраине города! Давно же вас здесь не было, милорд.

– Я наверняка увижу немало перемен.

– Непременно. Подождите – вы увидите новые дома! У нас теперь есть великолепный парк, а на Пятой авеню строится лучший католический собор в Западном полушарии.

– Вероятно, за это нужно благодарить ирландских иммигрантов.

– Давайте избегать разговоров про иммигрантов, – сказал Фрэнсис, продолжая улыбаться, – этот предмет многих здесь приводит в дурное настроение.

– Все еще? – спросил я, вспомнив, как Америке удалось захлопнуть дверь перед ордами ирландцев, которые пересекали Атлантику, спасаясь от голода десять лет назад.

– Милорд, увеличение населения, трудности, с этим связанные…

И он принялся с жаром рассказывать о проблемах Нью-Йорка, а я его вежливо слушал. Наконец мне удалось отвлечь его – я с улыбкой пробормотал:

– Нас в Англии больше беспокоит отношение президента Бьюкенена к сецессии.

– Ну, Бьюкенен знает, что делает, – уверенно сообщил Фрэнсис. – Войны не будет. Никто не хочет войны – это плохо сказывается на торговле и на работе биржи. – (И Фрэнсис, и его отец сделали состояние на Уолл-стрит.) – По моему мнению, один только разговор о войне является преступлением. Золото уже стало исчезать с рынков, а что касается коммерческих кредитов… Мы так и не оправились от паники пятьдесят седьмого года, когда «Огайо лайф» обанкротилась и потянула за собой Боуэри Бэнк.

Он еще целую минуту рассуждал о финансовых проблемах, а потом мы перешли к обсуждению моего визита, моей семьи и теплого приема, который ждет меня в особняке Мариоттов к северу от Вашингтон-сквер.

Я и представить себе не мог, что особняк может выглядеть даже пошлее, чем я его помнил, но отец Фрэнсиса перед смертью приказал покрасить золотой краской горгулий и водосточные трубы, что позволило дому достичь новой и невероятной степени вульгарности. У меня не хватает слов, чтобы описывать это дальше, могу только добавить, что в этих архитектурных изысках греческие идеи сочетались браком с готической претенциозностью, но брак получился неудачный.

Экипаж свернул с Пятой авеню, проехал через пару ворот (с сожалением должен отметить – тоже золоченых) и остановился в просторном дворе. Лакей помог мне выйти из экипажа, и тут я увидел красную ковровую дорожку на ступеньках крыльца, а дальше, в коридоре, еще одна дорожка такого же цвета уходила куда-то в бесконечность под созвездие люстр.

– Моя семья сгорает от нетерпения познакомиться с вами, милорд, – сказал Фрэнсис, улыбаясь своей особенной белозубой улыбкой. – Моя сестра Бланш просто считала дни до вашего приезда.

– Буду рад познакомиться с обеими твоими сестрами, – вежливо ответил я.

Поскольку Бланш вряд ли могла бы вести переписку со мной без его разрешения, он, вероятно, предполагал, что я отвечаю взаимностью на ее интерес ко мне, но мне ни в коем случае не хотелось, чтобы Фрэнсис рассчитывал на нечто серьезное.

Его семья ждала в зале.

Я сразу же увидел Бланш. Она оказалась ростом меньше, чем я воображал, но сложения исключительного. У нее была белая безукоризненная кожа, высокие скулы и длинная, красивая шея. Я постоянно убеждал себя: меня наверняка ждет разочарование, когда я увижу ее. Теперь же так поразился, увидев подтверждение слов Дэвида (раз в жизни он не преувеличил обаяние женщины), что чуть не потерял дар речи. Пришлось приложить немалые усилия, чтобы сохранять невозмутимое выражение лица, пока Фрэнсис представлял меня своей жене Амелии.

Амелия оказалась крупной женщиной с преждевременно состарившейся от нью-йоркского климата кожей, в ее карих глазах неизменно светилось беспокойство. Вероятно, ее волновала супружеская неверность мужа, и я, увидев ее, сразу же понял, что любовные связи Фрэнсиса многочисленны и разнообразны. Двое детей пошли в отца. Девочка, Сара, была хорошенькая, с капризным ротиком, а мальчик, Чарльз, хотя и стеснительнее сестры, смотрел смышленым, наблюдательным взглядом.

– А теперь позвольте мне, – сказал Фрэнсис, делая размашистый жест рукой, – познакомить вас с моей сестрой Бланш. Бланш, дорогая, позволь представить тебе…

Возможность представить мне Бланш настолько поглотила его, что он совершенно забыл о своей второй сестре. Но к счастью, к этому времени я уже оправился от потрясения и, познакомившись с Бланш, с приличествующим случаю вежливым энтузиазмом повернулся к семнадцатилетней рыжеволосой мисс, которая понуро стояла на заднем плане.

Фрэнсис упрекнул себя за забывчивость. Его обаянию трудно было противостоять.

– Да, конечно. Понимаете, я так взволнован, что скоро и собственное имя забуду! Милорд, моя сестра Маргарет.

Я проникся сочувствием к девочке (уж слишком она была простовата на вид), в особенности когда увидел, как она завидует своей красивой старшей сестре, а потому постарался поздороваться с ней с таким же энтузиазмом, с каким здоровался с Бланш. Я обратил внимание, что это удивило всех, в особенности Бланш, и тогда мне стало ясно, что я обманывал себя, полагая, будто никто не придает нашей переписке никакого значения. Однако, невзирая на нехарактерную для меня наивность, я все же не превратился в романтического идиота. Твердо решив, что мои отношения с обеими девицами будут только отеческими, я дал себе зарок в течение моего короткого визита в Нью-Йорк не отдавать предпочтения ни одной из них в ущерб другой.

Но отрицать, что Бланш поразительно красива, было невозможно.

3

– Мне будет очень не хватать вас, кузен Эдвард, когда вы уедете в Вашингтон, – сказала мне Бланш три недели спустя. – Не могли бы вы отложить вашу поездку на пару недель?

Мы сидели в саду на чугунной скамейке в тени вяза, защищавшего нас от жаркого послеполуденного солнца, и перед нами простирался газон с травой отвратительного коричневатого цвета, напоминавший мне о том, как далеко я от дома.

Слева от нас находился летний дом, справа – неработающий фонтан, а издалека, из-за высокой стены, до нас доносились звуки проезжающих экипажей, стук колес телег, двигающихся по Пятой авеню.

– Ваше пребывание здесь такая радость для всех нас, – добавила, вздохнув, Бланш.

– Для меня это тоже радость.

К несчастью, так оно и было на самом деле. Фрэнсис кормил и поил меня вином чуть ли не с маниакальным усердием, а Бланш всегда оказывалась рядом, стоило мне подумать, как бы приятно было побеседовать с ней. Признаю, мне льстило такое внимание, но по зрелом размышлении я ничуть не удивлялся. На американцев влияют английские титулы, к тому же я сделал весьма заметную карьеру. Если нью-йоркское общество предпочитало относиться ко мне как к знаменитости, то я, безусловно, не имел ни малейшего желания возражать.

– Я вернусь после поездки в Вашингтон, Висконсин и Огайо, – пообещал я Бланш.

– Я могу понять ваше стремление посетить Вашингтон, – сказала Бланш, обаятельно надув губки, – потому что все утверждают, что государственные здания в Вашингтоне производят впечатление. К тому же лорд Палмерстон хочет, чтобы вы засвидетельствовали его почтение президенту, а мужчины, конечно, всегда увлечены политикой, дипломатией и всякими такими вещами. Но зачем, господи боже мой, зачем вам нужно в Огайо? И Висконсин? Я не вижу причин, по которым кому-то может понадобиться Висконсин.

– Там есть один фермер, он изобрел машину, способную произвести революцию в сборе урожая, – объяснил я, глядя, как ее густые темные волосы скручиваются в колечки сзади на шее. – А в Огайо вывели новый вид маиса, который, возможно, подходит для выращивания в Ирландии.

– А я думала, в Ирландии не выращивают ничего, кроме картофеля.

Я не стал объяснять. Никогда не обсуждаю Кашельмару.

– Кузина Элеонора разделяла ваш интерес к сельскому хозяйству, когда была жива?

Часы я держал в руке, хотя даже не помнил, когда вытащил их из кармана.

– Господи боже! – удивленно воскликнул я. – Вы посмотрите только, который час! Вы не опоздаете на урок арфы?

– Ах эта ужасная арфа! – Она скользнула лукавым взглядом по мне из-под ресниц и улыбнулась; я обратил внимание на полноту ее крупных подвижных губ.

В саду стояла жара. Я понять не мог, как Бланш умудряется выглядеть так, будто ей это пекло нипочем, и мною внезапно овладело желание прижать горячие пальцы к ее бледной коже, пока из моего тела не выйдет этот жар.

Не дав себе труда подумать, я вдруг произнес:

– Когда я могу ждать, что Фрэнсис привезет вас ко мне в гости в Англию?

– Боже, когда вы нас пригласите, конечно. – Она рассмеялась, а в следующее мгновение обхватила меня рукой за шею и легонько поцеловала в щеку.

– Бланш…

Но девушка уже отпрянула. Резво пробежала по газону и, только дойдя до дому, повернулась с улыбкой и в прощальном жесте подняла руку в перчатке.

Я был так потрясен и ее поведением, и собственной бурной реакцией, что, после того как она исчезла в доме, мне пришлось еще несколько минут посидеть на скамейке, приходя в себя. Когда я снова смог связно мыслить, то постарался успокоиться. Глупо было чувствовать себя фраппированным ее поведением. Американские девицы славятся своей откровенностью, и было бы неправильно судить Бланш по тем стандартам, в которых я воспитывал своих дочерей. А мои собственные чувства? Но о них знал только я. Никаких глупостей я не сделал, и в мои намерения входило далее вести себя исключительно благоразумно.

Однако мысли путались относительно того, что считать благоразумным поведением. Я никогда не относился к американцам с предубеждением, но можно ли жениться на американке? Почти наверняка нет. Мариотты были на свой манер аристократией, но по английским стандартам считались бы вульгарными чужаками. Но разве я принадлежу к тем людям, которых страшит суд общества? Я не какой-нибудь новоиспеченный представитель среднего класса, неуверенный в своем социальном положении.

– Я буду делать то, что захочу, – сообщил я безучастным птицам на кустах. – Что бы мне ни понравилось.

Забавно, что меня больше волновало место ее рождения, а не возраст, правда двадцатилетние девушки часто выходят замуж за зрелых мужчин, в этом нет ничего необычного. Пусть она не разделяла моих духовных интересов, но неужели мне нужна женщина, единственная добродетель которой состоит в способности интеллектуального общения? Нет, я так не думал.

Я долго просидел в размышлениях о том, чего же я хочу, потом наконец вернулся в дом. Внутри стояла тишина. Амелия отправилась с детьми на прогулку, Маргарет, как обычно, где-то пряталась (я после приезда почти не видел ее), а Фрэнсис, насколько я знал, еще не вернулся из своей фирмы на Уолл-стрит. Сверху доносились тихие сбивчивые аккорды арфы Бланш, и я решил послушать ее игру в маленькой гостиной рядом с музыкальной комнатой, где она брала уроки. Эти комнаты разделяла дверь, как и всегда, стоявшая чуть приоткрытой. Стараясь не шуметь, чтобы не помешать ей, я сел, взял журнал, который меня ничуть не интересовал, и принялся с удивлением слушать сетования Бланш учителю музыки на трудности игры на арфе.

Мне ее игра казалась превосходной.

Я устроился поудобнее, чтобы провести следующие полчаса, слушая музыку, но тут урок прервался. В коридоре послышались резкие шаги, дверь открылась, и раздался властный голос Фрэнсиса:

– Бланш, мне надо с тобой поговорить наедине.

– Бога ради, Фрэнсис, у меня урок!

– Мне все равно, что у тебя, – хоть урок, хоть молитва. Добрый день, мистер Паркер.

– Добрый день, сэр, – пробормотал, запинаясь, маленький учитель музыки. – Если хотите, чтобы я подождал внизу…

– Не хочу. Вы свободны.

Когда они остались одни в музыкальной комнате после этой отвратительной демонстрации грубости и плохого воспитания, хозяин дома воскликнул:

– Ответь-ка мне, Бланш, как называется то, что ты делаешь, черт побери?!

– Фрэнсис! Как ты смеешь так разговаривать со мной?

– Как ты смеешь вести себя словно шлюха из концерт-салуна?! Я видел тебя только что в саду!

– Ты сам мне сказал, чтобы я была с ним любезна!

– Любезна! Но я тебе не говорил, чтобы ты вела себя с ним как потаскуха. Бог ты мой, что этот старый дурак будет думать о воспитании, которое ты получила? Ты, возможно, погубила нас обоих в его глазах!

– Если и так, то в этом только ты виноват! Господи боже, я никогда не хотела иметь ничего общего с кузеном Эдвардом. Это ты мне не давал покоя со времени того жуткого финансового кризиса два года назад, все приставал – напиши кузену Эдварду, задобри кузена Эдварда, польсти кузену Эдварду, чтобы он мозги потерял…

– Если бы ты знала о банкротстве столько, сколько знаю я, то ты бы понимала, как важно поддерживать хорошие отношения с богатыми родственниками!

– Да – с английским родственником. Ты, который презираешь Европу и все европейское! Фрэнсис, какой же ты лицемер! Меня иногда тошнит от тебя!

– Молчи! – закричал Фрэнсис. – Какая наглость разговаривать со мной в таком тоне!

– Наглость? И кто говорит о наглости? Уж какая это была наглость с твоей стороны – заставлять меня выламываться перед стариком!

Я вышел из комнаты.

В коридоре было сумеречно и прохладно. Прислонившись к стене, я прижал лоб к темным обоям, но, когда понял, что все еще слышу ругань из музыкальной комнаты, пошел на ощупь по коридору, словно слепой.

Мои пальцы нащупали паз в стене. Я оказался у двери, которой не замечал раньше. Мне хотелось одного – найти уголок, где я мог бы побыть один. Нажав на ручку, вслепую вошел внутрь.

Закрыв за собой дверь, я зажмурил глаза и прислонился к стене. Наступило долгое мгновение абсолютной тишины, а потом, как раз перед тем, как мое чутье подсказало мне, что я не один в комнате, я услышал тихое, вежливое покашливание.

Помню, что выпрямился, а уже потом открыл глаза.

Со стула у окна за мной наблюдала Маргарет. Я молча смотрел на нее, вспомнив, что в день приезда приветствовал ее с таким же энтузиазмом, как приветствовал Бланш.

Я попытался что-то сказать, но, к своему ужасу, обнаружил, что потерял дар речи. Ситуацию спасла Маргарет; сочувственным, но деловым тоном она спросила:

– Могу я вам помочь, кузен Эдвард?

Услышав ее голос, я с мучительным уколом благодарности понял, что она не забыла доброты, которую я проявил к ней.

4

Девушка сидела за столиком с шахматными фигурами, но теперь встала. Она была невысока – не больше пяти футов, жесткие, непокорные рыжие волосы Маргарет связала сзади модным шиньоном. Резкие черты заостренного личика, длинный, тонкий нос и квадратный подбородок, голубые глаза были прищурены, словно она смотрела на мир с обоснованным подозрением. Позднее я узнал, что у нее близорукость. Когда она поднялась из-за шахматного столика, я увидел пенсне, болтающееся на черной ленточке на ее шее, но мне и в голову не пришло, что ее подозрительное выражение происходит всего лишь от напряжения, которое ей приходится прикладывать, чтобы видеть мир.

– У вас нездоровый вид, – заметила она. – Пожалуйста, присядьте.

Маргарет озабоченно посмотрела на меня. Я сумел выдавить:

– Спасибо. Я не привык к жаре. В Англии… – Но больше ничего в тот момент я не мог сказать. Сел на стул против нее через столик, уставился на стоящие на знакомых черных и белых квадратиках фигуры из слоновой кости.

– Вы играете в шахматы? – поинтересовалась Маргарет. Она старательно разглядывала белую пешку. – Это партия из книги, которую Фрэнсис дал мне много лет назад. Брат прежде хорошо играл в шахматы, но теперь бросил – слишком занят зарабатыванием денег, поэтому я играю одна. Амелия говорит, что шахматы не для девушек, но я всегда считала такое представление очень глупым.

Я достаточно пришел в себя, чтобы ответить нормальным голосом:

– Как странно! Именно это утверждала и моя покойная жена.

– Ваша жена? Правда? Замечательно! А сама она играла в шахматы?

– Да. И ее тоже научил старший брат.

– Она хорошо играла?

– Иногда она позволяла мне выиграть.

Маргарет рассмеялась, и я только в этот момент вспомнил, что никогда и ни с кем не обсуждаю Элеонору.

– Хотите закончить со мной партию? – спросила она.

– Если вы не против. Да, с удовольствием. – Все воспоминания умерли, утонув в очаровательной абстракции шахмат. Я смотрел на знакомые фигуры, словно на давно потерянных друзей, и со страстью нащупывал ходы, которые когда-то отыскивались рефлекторно.

– Вы для меня слишком сильный противник! – восхищенно воскликнула Маргарет, когда был сделан последний ход.

– Напротив, это вы играете слишком хорошо, а я тугодум – давно не играл.

– А когда вы играли в последний раз?

– О, это было четырнадцать лет назад, – признался я. – В Кашельмаре.

– Ах да! В вашем ирландском имении. – Она стала заново расставлять фигуры на доске. – Четырнадцать лет – большой срок. А почему вы так точно помните, когда играли в последний раз.

Я открыл рот, чтобы дать короткий уклончивый ответ, но вдруг услышал собственный голос:

– Потому что я посетил Ирландию накануне голода. Моя жена тяжело восстанавливалась после рождения последнего ребенка, и поездка в Ирландию была первой, которую она смогла осилить по прошествии нескольких месяцев. Мы тогда привезли нашего сына Луиса в Ирландию, невзирая на то что ранее, опасаясь болезней, никогда не вывозили детей из Англии. День спустя после прибытия мы с Элеонорой в последний раз играли в шахматы, а потом Луис заболел тифом и через неделю умер.

Она смотрела на меня. Я обратил внимание на веснушки на ее переносице.

– Ему было одиннадцать лет, – добавил я.

– И ваша жена умерла вскоре после этого?

Ее вопрос поразил меня. Я ждал от нее какой-нибудь бессмысленной банальности, выражения сочувствия.

– Нет, – произнес я, помолчав. – Она прожила еще шесть лет.

– И вы больше ни разу не играли в шахматы. Почему? Она сердилась на вас? Винила вас в смерти сына?

Ее прямолинейность испугала меня, и я ответил неловко:

– Отчасти это и правда была моя вина. Напрасно я повез их обоих в Ирландию, но я думал, что перемена пойдет на пользу Элеоноре, да и Луис рос и хотел увидеть имение, которое когда-нибудь будет принадлежать ему.

– Тогда почему же она винила вас?

– Здоровье у нее уже было подорвано, а потрясение от его смерти… совсем выбило из колеи. Когда мы из Ирландии вернулись в Уорикшир, она никого не хотела видеть и вообще редко выходила из дому.

– Стала затворницей, вы хотите сказать?

– Да. С ней произошел нервный срыв, – конечно, еще одна причина нашего отчуждения, но… – У меня закрались сомнения в трезвости собственного рассудка. Я никому никогда не говорил о нашем отчуждении прежде. Видимо, сочетание жары и потрясения повлияло на меня серьезнее, чем я думал.

– И сколько лет прошло, прежде чем вы вернулись в Кашельмару?

И опять меня поразило отсутствие сочувственных банальностей.

– Четыре года. – Я оглядел комнату: у одной стены стояла китайская ширма, а на лакированном столике – ваза китайского фарфора. – Четыре года, – повторил я недоуменным голосом, словно все еще сам не мог принять чудовищность содеянного мною. – Годы голода. Я отвернулся от Кашельмары на четыре года, а когда приехал туда снова, то обнаружил, что мои земли погибли, мои оставшиеся в живых арендаторы превратились чуть ли не в животных, а вся долина выглядела не лучше, чем огромное кладбище.

Она ничего не сказала на это, но я почти забыл о ней. В ту минуту я видел трупы, лежащие на обочине, невспаханные поля и запах смерти вокруг разрушенных домов Клонарина. Помню, как зашел в церковь в поисках священника и обнаружил, что все подсвечники исчезли.

– Я вел себя не лучше, чем худшие из землевладельцев, не живущих на своей земле, – пробормотал я. – Сотни людей, о которых я должен был бы позаботиться, умерли от голода и болезней.

– Но ведь…

– Конечно, я с тех пор пытался искупить свою вину! Реорганизовал мое имение, построил новые дома для арендаторов, вложил деньги в землю, стал интересоваться последними достижениями в сельском хозяйстве… – Я помолчал, а потом удивленно проговорил: – Я чувствую себя виноватым и потому никогда не говорю о Кашельмаре. И я никогда не говорил об Элеоноре, потому что я и перед ней чувствую вину. И дело не просто в смерти Луиса. А вообще во всех наших детях, последний из которых почти убил ее.

Я стоял у окна, хотя и не помнил, когда поднялся на ноги. За выгоревшим газоном плыло пятно яркого света, усиливавшее боль за моими глазами.

– Я был предан Элеоноре, – произнес я после продолжительной паузы. – Наш брак не должен был закончиться отчуждением. Мы не заслуживали этого. То, что случилось, несправедливо.

Моего запястья коснулась маленькая горячая рука. Тихий голос со страстью проговорил:

– Жизнь иногда бывает такой ужасной, правда? И несправедливой. Я понимаю, что вы чувствуете.

И я вдруг осознал, что именно это я и хотел услышать со времени смерти Нелл, – не бесконечные сочувствия вполголоса, не религиозные общие места, не приторные напоминания о том, что я не должен забывать о дарованных мне радостях, а именно такие слова: да, жизнь часто жестока, а судьба несправедлива и я имею право сердиться и скорбеть о потери дочери.

– Я знаю, что вы чувствуете, – сказала Маргарет, и я верил, что она каким-то чудом и в самом деле знает; и в этом ее знании лежит освобождение от одиночества – освобождение, которого я так долго и безуспешно искал.

Я смотрел на нее и уже больше не злился. Уже не хотел проклинать несправедливость смерти, а был просто благодарен за то, что жив. И, глядя на Маргарет через бездну разделяющих нас лет, понимал, что не только хочу ее, но и ничто на свете не может встать на моем пути.