Читать книгу Башня у моря - Сьюзен Ховач - Страница 6

1

После жуткой сцены с Аннабель я снова и снова спрашивал себя, почему я совершил такую глупость – разоткровенничался с ней. Доверительный разговор с любовницей был оправдан, поскольку я должен был посвятить ее в планы относительно ее же будущего, но что касается Аннабель, то у меня не было ни малейших оснований развязывать язык до формального объявления о предполагаемом браке. Вероятно, я невольно увидел ее в роли наперсницы, которую всегда так хорошо исполняла Нелл. А может быть, простая истина состояла в том, что Аннабель вызвала у меня сильное раздражение и я в желании разозлить ее потерял разум. Третье вероятное объяснение – будто я превращаюсь во влюбленного юнца, который при первой возможности начинает болтать о предмете своего вожделения, – было, конечно, настолько абсурдным, что я напрочь отказывался его рассматривать.

Но по крайней мере один факт был совершенно ясен. Открывшись Аннабель, я теперь был вынужден открыться и Патрику, прежде чем она сама сообщит ему эту новость. Целых десять минут я тщательно взвешивал, что следует ему сказать, а потом с большой неохотой вызвал его в библиотеку.

– Есть один вопрос, который я хочу обсудить с тобой, – начал я и тут же увидел встревоженное выражение на его лице. Неужели я так часто донимал его неприятными сообщениями? Я настолько разволновался, что оставил заготовленную речь и попытался как можно скорее успокоить его. – Это не имеет никакого отношения к твоему прошлому поведению. Это связано с моей поездкой в Америку и родней твоей матери – Мариоттами. В частности, с твоей родственницей Маргарет, младшей из двух сестер Фрэнсиса Мариотта.

Он молча смотрел на меня, доверчиво ожидая продолжения.

– Я очень увлекся Маргарет, когда с ней познакомился, – признался я, – и пригласил ее в Англию следующей весной.

Снова молчание. Он смотрел на меня с пустым, как никогда, выражением. Глубоко вздохнув, я двинулся дальше:

– Патрик, я решил, что она станет частью нашей семьи. Перед отъездом я обсудил с ней это, и мы в частном порядке пришли к договоренности, согласно которой летом следующего года мы поженимся в Лондоне.

Сын по-прежнему смотрел на меня, будто ждал продолжения. А я в раздражении спрашивал себя, услышал ли он хоть одно слово из моего монолога, но тут он произнес:

– Папа, это очень приятно. Могу я поздравить тебя?

– Не представляю, что может тебе помешать, черт возьми.

– Да, конечно. Я… поздравляю тебя, папа. Папа…

– Да?

– Папа, а у нее… – Он снова замолчал и покраснел.

– Что – у нее?

– У нее будут дети?

– Мой дорогой Патрик!

– Я совсем не против, – пробормотал он. – Я люблю детей. Но, папа, тебе нет необходимости делать это. Тебе в твоем возрасте наверняка тоскливо жениться на ком-то, поэтому, если ты чувствуешь необходимость жениться, чтобы иметь еще одного сына, прошу тебя, не доставляй себе столько хлопот, потому что я начинаю жизнь с новой страницы. Я буду так учиться, что никогда больше не разочарую тебя.

– Патрик! – окликнул я. – Патрик!

Он замолчал. Его лицо горело серьезностью, в глазах стояли слезы.

– Мое дорогое дитя, – встревоженно сказал я, – ты совершенно неправильно понимаешь мои мотивы.

– Знаю, ты всегда считал меня виноватым в том, что я погубил здоровье мамы. Нелл мне говорила, что ты даже имя мне не хотел выбирать, а назвали меня в честь тебя только потому, что никто не знал, как назвать иначе.

– Если Нелл сказала тебе это, то, надеюсь, она также сказала тебе, что я видел, как умирает твоя мать, и вообще ни о чем другом думать не мог. Неужели ты полагаешь, что я мог так вести себя, будучи в здравом уме? А что касается твоих предположений, будто я виню тебя в состоянии здоровья матери, то ничто не может быть дальше от истины.

– Тогда почему ты всегда так строг со мной? Если бы ты не держал на меня зла, разве ты бы порол меня так часто?

– Мой дорогой Патрик, – произнес я с облегчением, чувствуя, что мы наконец подошли к сути его недопонимания, – ты должен знать, что когда родитель отдает свое время и нервы исправлению своего ребенка, то он делает это из любви к нему, а не из неприязни или недостатка интереса. Тот факт, что я никогда не оставлял без внимания твое неправильное поведение, должен говорить тебе, насколько ты мне дорог, насколько для меня важно дать тебе наилучшее воспитание. Мне остается только пожалеть, что ты сомневался в моей глубочайшей любви к тебе. Ты – мой наследник. Ничто не может этого изменить, да я и не желаю никаких изменений, хотя мы оба знаем, что твое поведение в последние месяцы оставляло желать лучшего. Но это не имеет никакого отношения к моему намерению жениться, и, даже если Маргарет родит сыновей, ты можешь не сомневаться, что моя любовь к тебе не изменится. А теперь прошу тебя… не надо больше этой глупой болтовни, потому что от нее никакой пользы никому из нас.

Я старался говорить как можно мягче, но, к моему огорчению, он начал плакать. Его душили сиплые рыдания, и он закрыл лицо ладонями в неловкой попытке подавить плач.

– Патрик, прошу тебя, – расстроенно сказал я, не желая быть недобрым, но зная, что должен проявлять твердость. – Держи себя в руках. Положение дел вовсе не требует такой реакции, и к тому же слезы не подобают мальчику твоих лет, почти мужчине.

Но он зарыдал еще громче. Я раздраженно спрашивал себя, что мне с ним делать, когда раздался стук в дверь.

– Да! – крикнул я, радуясь отвлечению.

– Милорд, – сказал Хейс, – пришел Иэн Макгоуан – он хочет видеть вашу милость, если вы не возражаете.

Макгоуан был моим управляющим в Кашельмаре.

– Пусть подождет.

Как только дверь закрылась, я посмотрел на Патрика и, к счастью, обнаружил, что он вытащил платок и утирает слезы.

– Папа, я правда решил начать с новой страницы, – серьезно заверил он меня. – Я стану совсем новым человеком, обещаю.

Я сказал, что рад слышать это. Наконец отпустил его как можно мягче и, издав вздох облегчения, послал человека в конюшню, чтобы оседлали мою лошадь, а сам пошел наверх переодеться. Полчаса спустя я уже скакал с Макгоуаном по дороге в Клонарин.

Не помню, когда еще у меня было такое изнурительное утро.

2

Шотландца Макгоуана я нанял после голода, чтобы он помог возродить разоренное имение. Я достаточно имел дело с ирландцами и знал их недостатки. Бесполезно выбирать кого-нибудь из них для сбора арендной платы и экономичного и эффективного руководства имением. Макгоуан, мрачный пресвитерианец, не только умел рассеивать туман ирландских фантазий, сопутствующих вопросу арендной платы, но и проявлял достаточно благоразумия, чтобы участвовать в христианской благотворительности, а это означало, что хотя арендаторы его и не любили, но и ненависти к нему не испытывали. Жил он в удобном каменном доме в двух милях от Кашельмары, но я подозреваю, что комфорт был подпорчен его женой – крупной шотландкой с неизменно угрожающим выражением на лице. Их единственный ребенок – тринадцатилетний мальчишка – рос без друзей; шотландская кровь и род деятельности его отца делали его изгоем в среде ирландских сверстников, но иногда он появлялся в Кашельмаре в надежде подружиться с Патриком и Дерри.

– Как ваш сын, Макгоуан? – тактично спросил я во время нашего объезда имения тем утром.

– Прекрасно, милорд, спасибо. Я собираюсь вскоре отправить его в Шотландию на учебу.

– Правда? В школу на полный пансион?

– В общеобразовательную школу в Глазго, милорд. У моей жены там родственники, и Хью во время учебы может жить у них.

– Понятно, – сказал я, испытывая облегчение оттого, что мне не придется заниматься неблагодарным делом по поиску нового управляющего. – Прекрасная мысль, Макгоуан.

Мои земли, казалось, находились ни в лучшем, ни в худшем состоянии, чем прежде, по английским стандартам они были плохонькие, но в сравнении с другими ирландскими имениями процветали. После голода мне удалось слить многие фермы в более крупные арендные единицы, которыми можно было прибыльно руководить на английский манер, но оставалось еще бессчетное число маленьких картофельных полей – их я не стал трогать. Я не походил на моего соседа лорда Лукана, который после голода разогнал своих арендаторов, с намерением улучшить свои земли. Бессмысленное изгнание всех без разбору было тогда – и нередко остается до сих пор – эквивалентом убийства, и, хотя Лукан, вероятно, не подумал об этом, я бы презирал себя, если бы последовал его примеру.

В Клонарине я обменялся несколькими словами со священником, переговорил с патриархами двух ведущих семей – О’Мэлли и Джойс, осмотрел обещающие, судя по виду, неплохой урожай поля́ под пшеницей и овсом. Небольшое лесозаготовительное хозяйство, которое я затеял в горах над деревней, судя по всему, потерпело неудачу, и я с разочарованием увидел, что большое количество молодых деревцев за время моего отсутствия погибло.

– Все дело в земле, милорд, – мрачно объяснил Макгоуан. – Ни одно растение не будет процветать на земле, которая ничем не лучше, чем голая скала.

Так Макгоуан в завуалированной форме обычно говорил: «Я же вас предупреждал». Он терпеливо сносил все мои попытки изобретательно организовать хозяйство, но я знал, что сердце его замирало каждый раз, когда я объявлял ему о новом эксперименте. Его слабые попытки остеречь или критиковать мои проекты ограничивались произнесением похоронным тоном следующей фразы: «Позвольте напомнить вам, милорд, что здесь мы не в Англии». Или как в случае моей попытки заняться бататом: «Милорд, есть культуры, которые растут в Америке, Господь не предполагал их выращивания по эту сторону Атлантики».

– Я уверен, что проект лесозаготовок может иметь успех в этой долине, – упрямо сказал я, когда мы осматривали завядшие деревца. – Просто мы посадили их не на той стороне. Я попробую еще раз в другом месте.

– Если ваша милость намерены отобрать картофельные поля у О’Мэлли на верхних склонах Лейнабрики…

– Нет, конечно. Они тогда умрут с голоду, а я уже устал от созерцания моего имения, усеянного трупами.

– Вы могли бы помочь им перебраться в Америку, – не сдавался Макгоуан, которому с большим трудом удавалось выуживать из беднейших О’Мэлли арендную плату.

– Чтобы они умерли как мухи в бостонских подвалах?

– Господь помогает тем, кто помогает себе сам, – пробормотал шотландец, который был убежден, что каждому ирландскому иммигранту предоставляется тысяча возможностей разбогатеть, как только его нога ступает на землю Америки. – Милорд, я бы не оправдал ваших ожиданий как управляющий, когда бы не твердил, что если в земле можно выращивать картофель, то, скорей всего, на ней будут расти и деревья, а поскольку ничего другого там невозможно выращивать из-за большой крутизны склона…

– Хватит! – отрезал я. – К сожалению, О’Мэлли не могут питаться деревьями, поэтому нам придется поискать другое место. Я решил, что работы в этом направлении нужно продолжать.

Однако, когда мы спускались по склону в Клонарин, я не мог не признаться самому себе, что перспективы лесозаготовок весьма призрачны.

В Клонарине, где мы с Макгоуаном расстались, я подумал: не заглянуть ли мне в Леттертурк, где в доме, построенном моим покойным братом Дэвидом на берегу Лох-Маска, все еще жил его сын, но отказался от этой мысли и поскакал назад в Кашельмару. Я уже повидал на один день достаточно членов моей семьи, и, хотя Джордж был добродушным парнем, меня он всегда раздражал своим угодничеством. Если с Патриком что-нибудь случится, он станет моим наследником, и я могу легко себе представить, каким негодованием он закипит, когда узнает, что я снова собираюсь жениться.

И естественно, я предпочел держаться подальше от Клонах-корта. Один только вид высокого серого дома близ южного берега озера заставил меня поморщиться при мысли об Аннабель, и, хотя весь путь до дому я пытался не думать о нашей ссоре, ее слова не давали мне покоя. Если бы она только не вывела меня из себя тем, что с самого начала попыталась помыкать мной на свой неженственный, недочерний манер! Тогда я бы сдержался и не совершил ошибок. И, кроме того, в том, что касается Дерри, она преувеличивала, я знал это. Мне было хорошо известно, что Дерри склонен к безрассудству, но я люблю горячих парней, к тому же ни одна из его эскапад пока не привела к каким-то серьезным последствиям. Более того, я доверял его разуму, который не позволял ему выставить себя дураком и попасть в черный список своего благодетеля. Его жизнь в самом начале была тяжелой, отчаянной, и ему стало легче, только когда я решил заняться им. Дерри часто мне говорил, что никогда больше не хочет оказаться в нищете.

Аннабель, со своей непростительной самонадеянностью, считала, что не следует обращать внимание на роль Патрика в том происшествии и нужно наказать Дерри. Мне же казалось, что, хотя я к тому времени уже и исполнился решимости не следовать совету Аннабель, моя дочь пришла к ложному выводу. Дерри мог сам позаботиться о себе, а вот Патрик нуждался в моем внимании. Да, я согласился с Аннабель, что нельзя ответственность за случившееся возлагать на него, я решил не делать ему выговоров, но ясно видел, что пришло время вывести его из-под влияния Дерри и дать ему шанс подружиться с кем-то другим. Необходимо расширить его горизонты, дать ему возможность увидеть мир, в котором он в один прекрасный день начнет играть важную роль. Если позволять событиям развиваться самим по себе, то я буду виноват в небрежении своим долгом. Мой долг перед Патриком и самим собой заключался в том, чтобы составить более честолюбивые планы на его будущее.

С любопытством человека, привыкшего размышлять в категориях «если бы», я часто задаю себе вопрос, что бы случилось, если бы я все же последовал совету Аннабель, но такие размышления, конечно, совершенно не имеют никакого смысла. Я только пытался делать то, что находил правильным.

Но возможно, я бы считал иначе, если бы Аннабель так грубо не оскорбила мои отношения с Маргарет.

3

Из желания относиться ко всем моим детям одинаково я тем вечером написал Маделин и Катерин – сообщил им о моей договоренности с Маргарет, а на следующий день отдал распоряжения подготовить мой и Патрика отъезд в Вудхаммер-холл.

Вечером в день нашего возвращения я решил поговорить с ним. Когда мы отобедали, я сказал ему, что он может остаться со мной и выпить полбокала портвейна, и, когда со стола убрали, я, прежде чем начать свой монолог, набрал в грудь побольше воздуха. Вокруг нас в свете свечей чуть мерцали облицованные деревянными темными панелями стены, а с портрета из своего накрахмаленного рафа на нас презрительно взирал Тюдор де Салис, который очаровал королеву Елизавету. В Вудхаммере было множество облицованных деревянными панелями стен и портретов презрительно смотрящих джентльменов в накрахмаленных воротниках. Я люблю этот дом, ведь он в течение трех столетий оставался единственным домом моей семьи, и было бы странно, если бы я не питал к нему сентиментальных чувств. Тем не менее никуда не уйти от факта: дом спроектирован неважно, он старомоден и в сравнении с Кашельмарой безнадежно прост. И, кроме того, он производит на меня гнетущее воздействие. Такое количество темных панелей придает комнатам мрачный вид, но по какой-то причине – наверное, из безразличия – я так и не озаботился установить в доме газовое освещение, чтобы разогнать мрак.

– Я думаю, настало время дать тебе возможность познакомиться с мальчиками твоего круга, – осторожно сказал я Патрику. – Я знаю, у тебя есть друзья здесь, в Вудхаммере, среди детей прислуги, а в Кашельмаре ты дружен с Хью Макгоуаном и Дерри, но в целом эти отношения оставляют желать лучшего. Я не забыл: ты мне говорил, что чувствовал себя одиноко в Лондоне, пока я был в Америке, и именно по этой причине убежал в Ирландию, в общество Дерри. И к тому же тебе было скучно, так? Да, конечно, ты скучал. Не сомневаюсь, что и я бы скучал и чувствовал себя одиноким в твоем возрасте, если бы у меня не было брата Дэвида. Понимаешь, Патрик, я много думал об этом и нашел решение, которое тебе понравится. Я решил отправить тебя в школу.

Глаза его широко раскрылись, но от избытка чувств он явно потерял дар речи. Я, довольный его реакцией, продолжил с энтузиазмом:

– Убежден, тебе там понравится. Я никогда не думал об этом прежде, поскольку твои знания находились на таком низком уровне, что мне казалось, домашний учитель подходит тебе лучше всего, но ни один из твоих наставников так и не добился успеха с тобой, и теперь я думаю, что ошибся, – тебе нужен стимул в виде конкуренции. Я решил отправить тебя в школу Рагби. Это знаменитая школа, а имя ее покойного директора доктора Арнольда стало символом реформы в образовании. Я собираюсь сегодня вечером написать нынешнему директору и договориться о том, чтобы тебя приняли со следующего года.

Он смотрел на меня с таким несчастным видом, что я замолчал.

– Папа, я опять вызвал твое неудовольствие?

Я вдруг понял, что он вовсе не радуется, – сын в ужасе.

– Да нет, конечно! – воскликнул я, пытаясь в отчаянии прогнать от себя мысль о том, почему мне так трудно донести до сына мои добрые намерения.

– Тогда зачем отсылать меня?

– Но я же тебе только что объяснил… – Я снова набрал в грудь воздуха и попытался еще раз: – Патрик, учиться в одной из лучших школ в стране вовсе не наказание. Это привилегия! Я хочу, чтобы ты стал счастливее, чем ты был в последнее время, и не сомневаюсь, что школа даст тебе великолепную возможность начать заново… обзавестись новыми друзьями…

– Но мне не нужны другие друзья, кроме Дерри, – вызывающе отрезал Патрик и упрямо сжал рот.

Я старался не выходить из себя:

– Мой дорогой Патрик, я хочу надеяться, ты навсегда сохранишь дружеские отношения с Дерри, но ты должен понять, что, хотя я по разным причинам счел нужным дать ему образование и крышу над головой, он всего лишь сын ирландского арендатора.

И я снова увидел мое возвращение в Кашельмару после голода, увидел так четко, будто это было вчера: истощенного ребенка, дрожащего на кухне, и кухарку. Она пыталась накормить его какой-то размазней. Из всех в живых остались только кухарка и ее муж, другие слуги, которым я поручил присматривать за домом в мое отсутствие, умерли, и я помню то страшное чувство вины, охватившее меня, когда передо мной предстало это новое свидетельство разорения, принесенного голодом и болезнями. Когда кухарка сообщила мне, что семья ребенка умерла от тифа, я сказал: «Держите его при себе». Он и года бы не прожил в одном из переполненных сиротских приютов. Дети все еще продолжали умирать тысячами, и тем утром я уже видел с десяток детских тел вдоль дороги из Голуэя.

Я сделал над собой усилие, возвращаясь к реальности.

– Ты должен понять, что ты и Дерри достигли того возраста, когда ваши пути неизбежно расходятся, – объяснял я Патрику. – Дерри получил свой шанс, это верно, и если он преуспеет в изучении права, после того как на следующий год покинет школу, то со временем может стать уважаемым членом среднего класса. Но и в этом случае его жизнь пойдет по пути, который ничуть не похож на твой. Ты уже начинаешь взрослеть и должен понимать это. И кстати, Патрик, по поводу твоего взросления…

Я собрался с духом и рассказал ему о некоторых делах, с которыми он столкнется в своей будущей частной жизни.

Многие родители считают, что есть вопросы, о которых они никогда не должны говорить со своими детьми, и в том, что касается дочерей, такое мнение, вероятно, правильно. Все знают, что женщины особо чувствительны к грубым сторонам нашей жизни, и если родители, насколько это возможно, оберегают их от этих грубых истин, то тем самым лишь проявляют доброту к ним. Но я считаю, что отец, который либо отказывается беседовать со своим сыном о таких вещах, либо же решается на такой разговор, когда уже поздно, не выполняет своего родительского долга. Да, мой отец так и не выполнил своего долга по отношению ко мне, но он был наивным, эксцентричным человеком. А вот мой дядюшка Ричард исполнил родительский долг как-то летом в Вудхаммер-холле, и я в более зрелые годы всегда с благодарностью вспоминал этот разговор.

– Я не сомневаюсь, – заявил я Патрику, – что ты уже заметил вполне естественный интерес Дерри к противоположному полу. Тебе, конечно, понятен смысл выражения «соитие».

Он покраснел и с трудом кивнул.

– Превосходно. Теперь я хочу преподать тебе небольшой урок нравственности. Я не священник, к тому же ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать разницу между добром и злом. Я хочу всего лишь поговорить с тобой о вопросах практических. Например, мы оба знаем, что блуд – это грех, которого мужчина должен избегать, но человеческая природа такова, какова она есть, и нередко между тем, что мы должны делать, и тем, что мы делаем, наблюдается некоторое различие. Я хочу тебе теперь посоветовать, как вести себя в практическом смысле, когда ты столкнешься с таким различием. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Патрик сидел со все еще пунцовым лицом, снова кивнул и уставился в свой пустой бокал.

– Ты, будучи привлекательным и богатым молодым человеком, вскоре обнаружишь, что подвержен множеству искушений, – продолжил я, чувствуя себя свободнее теперь, начав морализирование. – Было бы против человеческой природы и с практической точки зрения даже нежелательным для тебя предполагать, что ты сможешь противиться всем этим искушениям. Но когда ты обнаружишь, что не можешь противиться искушению, помни, что существуют некоторые элементарные меры предосторожности, которые ты должен будешь предпринять, чтобы избежать зачатия или заражения плохой болезнью, а нередко и того и другого.

Сын все еще молчал от смущения, и я дал ему необходимые практические советы и выждал несколько секунд, чтобы он переварил услышанное. После этого я добавил:

– Ты не хочешь задать мне какие-нибудь вопросы?

Он отрицательно покачал головой.

– Отлично. Но поскольку уж мы говорим о половом поведении, мне, вероятно, имеет смысл добавить еще несколько слов о предмете, который обычно не упоминается и который – ввиду твоего воспитания – совершенно неизвестен для тебя. В этом мире есть определенные несчастные существа – назвать их мужчинами нельзя, – которые желают соития только с представителями своего пола. Нет нужды говорить, что это явление – порок, крайне отвратительный для всех порядочных мужчин и абсолютно оскорбительный с точки зрения нравственности. Я говорю об этом только потому, что эти существа нередко вожделеют на свой отвратительный манер к мальчикам твоего возраста, а поскольку ты не сможешь вечно вести отшельническую жизнь, то, полагаю, должен знать о существовании такого опасного и извращенного поведения.

Румянец сошел с лица Патрика. Вид у него был больной.

– Боюсь, я был слишком прямолинеен, – продолжал я, – но я говорю только ради твоей же пользы. Мир частенько бывает неприятным местом, а темная сторона человеческой природы может воистину быть темной. С моей стороны было бы неверно отпускать тебя в школу, рассчитывая на то, что мир – безопасное, приятное место, каким он кажется, когда смотришь на него из окна детской. Ты поймешь это позднее и будешь благодарен мне за этот откровенный разговор.

Патрик попросил разрешения покинуть комнату.

– Да, ты можешь идти, если хочешь, – подтвердил я, спрашивая себя, не нужно ли было отложить эту беседу до тех времен, когда он будет постарше. Но я вспомнил историю, рассказанную Аннабель. Если Патрик достаточно взрослый, чтобы напиваться потином и смотреть, как Дерри танцует джигу с фермерской дочкой на обеденном столе, то он достаточно взрослый и для того, чтобы выслушивать советы по половым вопросам.

Но при этом я почему-то смущенно чувствовал, что беседа прошла не совсем так, как я планировал.

4

Я оставался в Вудхаммере до ноября, потому что охота в этой части Уорикшира великолепна, а я с юности увлекаюсь охотой с гончими. Это время для светского общения, но, несмотря на различные обеды и балы, я сумел закончить статью о маисе, написать доклад о клубнекопателе мистера Эпплби и даже находил время для того, чтобы руководить образованием Патрика. Я не хотел нанимать еще одного бесполезного наставника перед его отъездом в школу в январе. К тому же, поскольку я все лето провел в Америке, считал своим долгом уделить ему побольше внимания зимой.

А Маргарет тем временем писала мне из Нью-Йорка. Она отправляла письма каждую неделю, но, как это часто происходит, если корреспондентов разделяет Атлантический океан, почта приходила нерегулярно, и иногда я целый месяц не получал от нее писем. Она сообщила, что была издана «Повесть о двух городах» и все улицы Нью-Йорка затоплены слезами сочувствия Сиднею Картону. Она писала, что золотая осень в этом году была особенно необыкновенной и они специально снова ездили вверх по Гудзону в «Летний дворец» Фрэнсиса, чтобы увидеть воочию цвета осени. А еще что Фрэнсис попросил ее написать мне, как он добр и щедр к ней, и она считает, что это «слишком самонадеянно» с его стороны, хотя брат недавно и купил ей «длиннополый плащ» с соболиным воротником на зиму. Фрэнсис твердил ей, что она обязательно должна упомянуть этот плащ. «Хотя я понять не могу, почему ему так хочется произвести на вас хорошее впечатление, – добавила Маргарет. – Неужели есть какая-то тайна, которую никто не осмеливается сообщить мне?»

Я улыбнулся, но ответил уклончиво. Она никогда не услышит от меня слов, порочащих ее брата.

Никому из знакомых в Уорикшире я не рассказывал о моей договоренности с Маргарет, но перед отъездом из Вудхаммера поделился с моим ближайшим другом лордом Дьюнеденом, который в то время гостил у меня. Я получил два недовольных письма от моих дочерей Маделин и Катерин и надеялся, что Дьюнеден, вдовец со взрослыми дочерьми, поймет меня.

«Спасибо за твое письмо с известием о намерении жениться на кузине Маргарет Мариотт, – написала с обескураживающей краткостью Маделин из своего монастыря в Дублине. – Я, конечно, желаю тебе счастья и буду каждый день молиться за тебя. Остаюсь твоей преданной сестрой во Христе…»

Осуждение, облаченное в религиозный язык и приправленное обещанием ежедневных молитв, было для меня весьма оскорбительно, но, прочтя послание от Катерин из Санкт-Петербурга, я и вовсе закипел от ярости.

«Дорогой папа, – писала она аккуратным почерком. – Спасибо за твое письмо. Мы с Эндрю, конечно, весьма удивились, узнав о твоих брачных намерениях в отношении кузины Маргарет Мариотт. Мы оба желаем тебе счастья, но не можем поздравить тебя от сердца. Напротив, поскольку я очень желаю тебе счастья, я бы попросила тебя пересмотреть твое решение, если бы не понимала, что не имею права давать тебе советы в таком интимном и личном вопросе. Однако вместо этого хочу напомнить тебе, что общество искоса смотрит на браки, в которых разница в возрасте между супругами столь велика, и, хотя американские семьи, имеющие хорошие связи, могут быть приняты в надлежащих кругах, восхищение они вызывают редко, поскольку их манеры часто несовместимы с английскими правилами поведения. Я не желаю кузине Маргарет оказаться несчастной в обществе вследствие тех ее недостатков, в которых она не может и не должна быть обвинена. Точно так же не желаю тебе, дорогой папа, человеку, столь уважаемому твоими друзьями, стать объектом злословия тех, кто сочтет такой брак категорически неподобающим. Заверяя тебя в том, что мы с Эндрю хотим выразить тебе лишь нашу глубочайшую любовь и озабоченность, остаюсь твоей преданной дочерью Катерин».

Я пришел в такой гнев от этого отвратительного изъявления дочерней почтительности, что немедленно показал письмо Дьюнедену и рассказал ему всю историю.

– Боже милостивый! – воскликнул он, прочтя письмо. – Не могу себе представить молодую девицу, которой хватает смелости разговаривать с тобой таким языком, де Салис… к тому же если эта девица Катерин! Я никогда не забуду, какой тихой, застенчивой мышкой она была! Ай-ай-ай!

Именно таких слов я от него и ждал.

– Бога ради, Дьюнеден, представить только, если бы одна из твоих дочерей написала тебе такое письмо! Но ты его не одобряешь, верно?

Он заверил меня, что не одобряет.

– Но, де Салис, ты уверен, что было благоразумно сообщать своей семье о договоренности с мисс Мариотт, настолько опережая время официального объявления о браке? В конечном счете до будущей весны может еще бог знает что случиться.

– Насколько я понимаю, ты предполагаешь…

– Семнадцатилетние девицы переменчивы. Де Салис, если бы ты не был моим дорогим другом, я бы не говорил тебе об этом, но…

– Ты думаешь, я выставил себя дураком в Америке.

– Речь не об этом. Ты был вдали от дома в незнакомом обществе. Я не хочу сказать, что такие обстоятельства могут повлиять на суждения мужчины, но…

– Ты считаешь, что я впал во временное слабоумие, когда сделал ей предложение. Отлично, – холодно сказал я, – мы больше не будем говорить на эту тему. Я прошу прощения, что поставил тебя в неловкое положение своей откровенностью.

– Мой дорогой друг…

– Мы больше не будем говорить об этом! – категорически отрезал я, и после этого он уже не решился продолжать.

Меня настолько расстроило его отношение, что я отменил обычную свою поездку в Кашельмару, поехал вместо этого в Лондон. Я был не в настроении ни заниматься делами поместья, ни приветствовать часы одиночества, которые были неизбежной частью моих посещений Кашельмары. Вместо этого я проводил время в клубе за разговорами о политике с другими, рано вернувшимися в город, а в домашней библиотеке готовил лекцию, которую меня пригласили прочесть в январе в Королевском сельскохозяйственном колледже в Дублине. Еще я заезжал к моей любовнице, поскольку лишь она считала мой брак с Маргарет правильным и естественным, но, как это ни странно, чем чаще я к ней ездил, тем меньше меня интересовали постельные утехи с ней. Поскольку же нам не о чем было говорить за пределами спальни, то, казалось, не имеет смысла совершать утомительные поездки в Мейда-Вейл.

«По Гудзону уже плывут огромные ледяные глыбы, – писала Маргарет в декабрьском письме, – и все нищие на улицах посинели от холода. Какой ужасный климат! Не могу поверить, что весна когда-нибудь наступит. Но я перестаю ныть и расскажу Вам теперь о Важных Делах, поскольку все руководства по переписке говорят, что именно это я и должна делать! Джона Брауна в итоге повесили. Не ужасно ли? Лишнее доказательство того, насколько варварские Там у Них нравы. И я не вижу причин, почему бы им не отделиться, – скатертью дорога, сказала бы я. Ну вот. Хватит о Важных Делах и о руководствах по переписке! Теперь я поведаю Вам обо всем интересном, например о Вашем описании круга знакомых в Уорикшире и о том, как бы мне хотелось обедать с Вами в Вудхаммере под строгим присмотром Человека в Рафе. Кстати, о рафах; я теперь делаю вид, что читаю новую книгу о Филиппе Втором Испанском, но если по секрету, то я читаю „Невидимую руку“, это просто восхитительно, хотя Фрэнсис считает такие романы дурновкусием».

А в конце письма она еще раз написала: «Вам не кажется, что эта весна никогда не наступит?»

Я ответил, что иногда кажется, но стоит мне взять перо и начать писать ей, как пасмурность зимы исчезает, туман растворяется и я перестаю слышать дождь за окном библиотеки. К этому времени я стал писать ей чаще, хотя теперь, оглядываясь назад, не могу понять, как находил для этого время, поскольку был очень занят. С наступлением нового года мы с Патриком поехали в Рагби, а оставив его в школе, я поспешил в Ирландию читать лекцию в Королевском сельскохозяйственном колледже. Чуть было потом не отправился в Кашельмару, но передумал, поскольку начиналась новая сессия парламента, и я, как и всегда, горел желанием занять мое место в палате лордов.

Я считал все более важным занимать себя делами, и какое-то время мне это успешно удавалось. Весь февраль посвятил Вестминстеру, а в начале марта, в тот самый день, когда получил одно из моих драгоценных писем от Маргарет, директор Рагби прислал телеграмму, в которой известил, что Патрик убежал из школы.