Читать книгу Сага о Тамаре - Тамара Иванкова - Страница 6

Дзынь-дзынь… Дзыыынь. Теплый майский весенний вечер. Покачиваясь, весело бежит знакомый вагончик по узкой трамвайной колее города Львова. Я подбегаю к передней двери, звонко цокая каблучками по брусчатке, и нетерпеливо стучу в водительское стекло.

– Боря! Привет!

– Томчик! Как дела?

Борис улыбается, не забывая следить за светофором на перекрестке. Правила движения, которые строго соблюдает мой друг, запрещают посторонним находиться в кабине водителя трамвая, но кататься с ним до конца смены и делиться разными важными школьными новостями так весело! Я даже вслух размышляю, не пойти ли мне на летних каникулах кондуктором?

– Ты же хотела артисткой стать. Тебе учиться надо. И в 17 лет на работу не берут. А мне через полгода в армию идти…

Я с наставительными нотками отвечаю:

– Папа говорил, хорошие артисты редкость, а плохой быть стыдно. У женщины серьезная профессия должна быть – юрист или врач. Когда мне было шесть лет, я хотела на сцену, хоть полы мыть! Он меня называл «наша артисточка»… Боря, давай в выходной пойдем в театр музкомедии? Мне очень хочется!

– Я думал, ты балет больше любишь. Когда из Москвы театр оперы и балета приезжал, ты меня чуть не задушила от восторгов.

– Ты понимаешь, сама Майя Плисецкая, пока автографы давала, дала мне сумочку подержать! Великая балерина! И так строго говорит: «Осторожно! Там паспорт! И партийный билет!» Я была совершенно счастлива!

Трамвай делает последний круг по ночному городу, и мы с Борисом бредем домой, взявшись за руки. Лавочка и фонарь перед подъездом моего дома каждый вечер умиленно слушают нашу болтовню…

– Боря, а хочешь, я тебе «Мцыри» почитаю? Мне надо для музыкально-литературного вечера порепетировать.

Положив руку мне на плечи, Боря уютно укладывает мою голову куда-то под мышку, и я декламирую стихи, пытаясь повторить патетические интонации любимой учительницы русской литературы. Из нагрудного кармана его рубашки торчит смятый букетик садовых гвоздик, которые он сорвал по пути с цветущей клумбы. В самых драматических местах поэмы Боря крепко прижимает меня к себе, потревожив цветочки, и они испускают нежный неповторимый аромат с новой силой. Я читаю Пушкина, Есенина, в перерывах между стихотворениями он ласково целует меня в губы вместо аплодисментов, и стихи звучат особенно проникновенно и взволнованно:

– Тома, что тебе в Москве больше всего понравилось?

Я отвечаю, не задумываясь:

– Большой театр! Мраморные колонны, на фронтоне – квадрига и прожектора на нее светят…

– А разве артистов во время войны не эвакуировали?

– Я была у отца в Москве в 44-м году, театр уже вернулся из эвакуации. Мы с папой смотрели «Сказку о царе Салтане». В зале мягкие бархатные красные кресла, даже звуки от них меняются! Позолоченные балконы, сверкающая люстра, вот такая!

Я размахиваю руками, стараясь передать свое восхищение.

– Когда погас свет, я смотрела на сцену во все глаза! Воображала себя царевной Лебедь, у которой под косой луна блестит, а во лбу звезда горит. А декорации! Я помню и дуб зеленый, и кота, и город царевича Гвидона. Мне было 11 лет…

Борис завистливо говорит:

– Я бы на Ленина в Мавзолее посмотрел…

– Он был на ремонт закрыт. Зато я салют видела в честь освобождения Минска! Из трехсот двадцати четырех орудий, двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами. Папа сказал, такой салют бывает редко, только в честь крупных побед на фронте, а Минск – это столица его родной Белоруссии. На Красной площади играл духовой оркестр, люди танцевали, в небе лучи прожекторов.

– Осталась бы в Москве, у отца!

– Что ты! Он же секретный военный! И у него там новая жена была. Он маму еле уговорил, чтобы меня в гости отпустила. Мы с мамой два года в оккупации были, в Горловке. Когда нас Красная Армия освободила, он приехал и говорит, у вас тут разруха и мрак. А в Москве уже светомаскировку сняли, хочу Томочке другую жизнь показать, где полно людей, машин, музыки. Представляешь, какой праздник папка для меня придумал?

– Что-то я запутался, Томчик. Как вы в Горловку попали?

– Слушай. В Горловке бабушка живет и мамины братья-сестры. Мама с отцом в Москве познакомились и поженились. У меня место рождения – Москва!

Борис старательно морщит лоб, разбираясь в потемках моей семьи.

– Потом родители в Горловке работали, а когда развелись, мама в Черновцы со мной уехала, чтобы новую жизнь начать. Это на границе с Румынией. Когда война началась, оттуда эвакуировались в Горловку. Страху натерпелись! Немцы с самолетов на бреющем наш грузовик расстреливали! Сюда, во Львов, уже в 46 году приехали. Ясно теперь?

В нашем окошке на четвертом этаже тухнет свет, и я не тороплюсь домой, наивно предполагая, что мама легла спать, не дождавшись меня. А зачем ей волноваться? Она же знает, что я с Борей. В подъезде светло и гулко, мы усаживаемся на широкий каменный подоконник, шепчемся и хихикаем. Я в шутку чмокаю Бориса в щеку, как котенок, тыкаюсь в шею, он осыпает поцелуями мое лицо, нежно гладит волосы. Объятия становятся все жарче, мне очень-очень приятно, и сладкий запах гвоздик кружит мне голову…

– Отойди от меня! Томка! Уйди!

Борис резко отталкивает меня, я чуть не сваливаюсь с подоконника, прижимаюсь к нему еще больше, чтобы сохранить равновесие, и возмущаюсь:

– Тьфу на тебя! Ты что, дурак?!

Он как-то странно морщится и кричит, с досадой отрывая от своей рубашки мои руки:

– Да отстань же ты от меня! Ты что, не понимаешь?!

– Не понимаю!

Его голос становится тише, удивленно и недоверчиво он заглядывает мне в глаза:

– Ты, правда, не понимаешь?

– Не понимаю!

– Ааа! Так вот вы где? Тамара, ну-ка, иди сюда!

Строгий мамин голос застает нас врасплох. Я отдаю ему пиджак, через две ступеньки скачу наверх, как провинившаяся собачонка, и получаю парочку шлепков полотенцем.

– Марья Васильна! Извините! Немного задержались.

– Мам, мы же тут, на лавочке сидели, мы никуда…

Ее брови грозно сдвинуты:

– Боря! Я тебя просила, как старшего. Приходите в 9 часов! Ты ее забрал, ты ее и приведи, я на тебя надеюсь. Приводи ее до самой двери! Ты мне обещал!

– МарьВасильна! Я же привел… Не бейте ее! Бейте меня! Я виноват!

– Иди домой! А с тобой другой разговор будет!

Дверь захлопывается, и серые глаза осуждающе пару минут сверлят меня.

– Мам, мне 17 лет! Я подумала, если ты уже спать легла, я тихонько зайду, ты не услышишь и не поймешь, что я опоздала.

– Эх, Тамара-Тамара! Ты не понимаешь, что я спать не могу, пока ты не придешь? Я волнуюсь за тебя, непонятно?

– Мам, да чего волноваться?! Я же не одна, я с Борей!

– Вот будет у тебя дочка, тогда ты меня вспомнишь!

Мама безнадежно машет рукой и уходит, бормоча: «Кругом бандитов полно. И у этого Бори, кто знает, что на уме?».

«Был бы жив отец, – думаю я, – он никогда бы меня не ругал. Мой добрый волшебник…»

Я засыпаю, обнимая подарок отца, плюшевую коричневую собаку.

Эта игрушка моего послевоенного детства была особенной, с карманом на спине, который закрывался на замок-молнию. Сначала в кармане лежали дорогие конфеты, а потом я хранила в нем девчоночьи драгоценности – перышко, мельхиоровое колечко, кружевной батистовый платочек. В марте 1941 года, перед самой войной, мы с мамой приезжали в Горловку из Черновиц, и отец примчался в тот же день с подарками и конфетами. Моей радости не было предела, мой любимый папка был рядом, я висела на нем и не хотела отпускать! Наша любовь была взаимной, а эти редкие встречи с отцом на всю жизнь остались у меня в памяти.