Читать книгу Сага о Тамаре - Тамара Иванкова - Страница 9

«Мама, мама… что я тебе скажу? Как стыдно! Разве можно ТАКОЕ маме рассказывать?» – в моих опухших от слез глазах расплываются очертания комнаты. Уши как будто ватой заложены, в гудящей голове летают и толкаются куски мыслей, как слежавшиеся прелые листья вместе с обрывками мусора в мокром хмуром осеннем парке…

Где-то далеко, в тумане беззаботных детских радостей и хлопот, остались мои подруги и учителя. Хорошо, что каникулы. Как я приду в школу? А вдруг они узнают, что я… не девушка? Я потеряла свою честь – вот как это называется! Все вокруг говорят: «Береги честь смолоду». Вот оно, случилось. Не сберегла. А мама мне строго говорила: «Смотри мне!» Что значит, это «смотри»? Куда надо было смотреть? Этот Володя… такие письма писал! Ясные, простые. И не намекал ни на что. Мы с ним даже не целовались! Как я могла подумать, что его надо опасаться? «Смотреть». Да со мной никто так не обращался! Борю отшил… «Он больше не придет». А как бы я ему в глаза смотрела, если бы он пришел?! Позорище! Он же догадался, наверное… А я… Вот дуреха! Наверное, нет никого на свете глупее меня! Как можно так опозориться?!

Слезы уже кончились, я всхлипываю и давлю ладонями глаза. Может, так меньше болеть будут? «Боря-Боря, как стыдно!» – повторяю я в сотый раз, раскачиваясь на кровати, как маятник. Украдкой выскакиваю на кухню, чтобы тете Ире не попадаться, и завариваю крепкий чай. Горяченный кипяток обжигает мне горло, и я вспоминаю ее слова: «Пусть ожог – это самая большая неприятность в твоей жизни будет!» Разве можно сравнить мое теперешнее горе с ожогом и испачканной шалью?! Остатки чая прикладываю к глазам и повторяю, как учила мама: «Не реви на ночь, утром глаза опухнут, не откроешь!» «А когда можно реветь, мама?» – жалобно спрашиваю я, проваливаясь в тяжелый мутный сон.

Остатки дней до маминого возвращения неотвратимо приближают объяснение. Вдруг мне в голову приходит соломенно-спасительная мысль: «Я маме ничего не скажу!» Я снова отмачиваю глаза чаем, тщательно убираю в комнате и убегаю. Куда? В кино. Где можно еще пересидеть момент ее приезда, чтобы она ни о чем не догадалась? Как будто мы компанией ходили. Как всегда. Лишь бы не встретить знакомых. Только бы никого не встретить…

– Ну, рассказывай! Что тут было?! – звенящий от напряжения мамин голос не предвещает ничего хорошего. – Мне Ира все рассказала!

– Что рассказала? – все еще надеясь увильнуть, бормочу я.

– Какой тут мальчик ночевал?

– Так это Володя приехал. К сестре.

– Как ты могла это допустить?

– Да что там такого? – я прячу глаза. КАК сказать? ЧТО сказать? Слезы душат меня и режут глаза изнутри.

– А простынь застиранную кто сушил? Ты понимаешь, что ты наделала? Разве порядочные девушки так поступают?!

– Мам, да я… Я даже не думала… Он даже не намекал…

– Вот именно. Не думала. Ты никогда не думаешь! Как можно было его ночевать оставить?! Приехал к сестре, пусть бы и шел к сестре.

– Поздно было… я боялась, что он будет выходить от меня… и тетя Ира подумает… и тебе скажет… мне не хотелось, чтобы она его видела. Я думала, они спать лягут, и он уйдет.

– Тамара-Тамара. Что ж ты у меня такая беспечная?

– Так мы сидели, тихонько разговаривали. Чего мне бояться? Я же не знала, что он полезет ко мне!

– Ну? И что теперь делать? Как грех прикрывать? Ты знаешь, что тебя замуж никто не возьмет? Какой позор!

– Мам, я же не хотела…

– Кому ты это объяснишь? Боре?! Что ты чужого парня просто так ночевать оставила?

Я уже реву вовсю:

– Он Борю выгна-а-ал, он больше не придет.

Мама сердится и причитает:

– Ой-ой-ой! Да дернуло же меня уехать! Это же надо, за столько лет отвлеклась от дома, отдохнуть надумала! Такой положительный мальчик! Скромный, хороший! Я радовалась, что ты с таким уважительным парнем переписываешься! Чистые, дружеские отношения, и – на тебе! Это ты виновата! КАК ты это допустила? Как ты себя вела?!

– Мы встретились, ничего такого. Я тоже была уверена, что он хороший парень! Когда с Борей по-хозяйски распорядился, я удивилась и встревожилась, но со мной никто так не поступал! Потом мы мирно беседовали… Я бы могла соседей позвать, если бы мне что-то не понравилось, но зачем я буду вмешивать чужих людей? Что я им скажу? Что там такого? Он лег и заснул, и я успокоилась. Я на кухне что-то делала, возвращалась, видела, что он спит… А утром, когда соседи ушли…

– Я хочу с ним поговорить! Ай-яй-яй! Что скажет наша родня? Никто же не поймет. Какой скандал! Позор! Как я братьям объясню? Хрисанф скажет: «Вот дура!». Так вляпаться… такой грех…

* * *

Вовка заявляется, как ни в чем не бывало, широко улыбаясь.

– Ну?!! Рассказывай! – мама настроена весьма решительно. – Как это понимать?

Он увиливает от прямых ответов и нахально огрызается. Разговор кружит вокруг этого ужасного события, но язык не поворачивается говорить прямо. Не принято у нас. Мы с мамой никогда такие вещи не обсуждали. Я готова провалиться сквозь землю от стыда и унижения, что приходится разбираться снова и снова, что было и как. Несколько вечеров подряд я, как в тумане, слышу эти рассуждения обо мне, как будто меня здесь нет.

– Что ж ты сделал, подлец? В моем понятии, в постель девушку укладывают после того, как женятся!

– А вы не ругайтесь! А я женюсь! – развязно заявляет он.

– Сначала предложение делают, – продолжает мама гнуть свою линию. – А ты посватался, как положено? Ты у меня спросил? Куда ты спешил? Так порядочные люди не поступают!

– Так я жениться приехал.

– А ты у нее спросил? 9-й класс! Ей еще учиться надо, в институт собиралась поступать! Если ты три года ждал, еще год мог бы подождать. Хоть бы 10 классов закончила.

– Я думал…

– Он думал! А она, что? Согласна за тебя замуж выходить? Ты у нее спросил? Нет. А че ты полез? Ей только 17 лет!

– Так я не отказываюсь! Я женюсь! Повезу ее к маме в Винницу, познакомлю. Распишемся в Проскурове, я там работаю, и там прописан.

– А учеба как же?

– У нас в Проскурове вечерняя школа есть. Это же областной город сейчас!

Мама немного успокаивается, переходя на выяснение простых бытовых подробностей. Их голоса в нашей маленькой комнатке звенят и молотком бьют по моим ушам, я слышу их как будто издалека и плохо соображаю…

В голове у меня крутится только одно слово: «Стыдно».

Я представляю, как приду 1 сентября в школу, а на торжественной линейке все повернут головы в мою сторону, будут смеяться и показывать пальцем…

Элеонора презрительно сложит губы и процедит: «Тоже мне, комсорг, называется! Пример для подражания! Пыталась тут поучать нас, как себя вести. А сама! С мальчиком! До свадьбы! Фу!»

Лида укоризненно покачает головой: «Как ты могла? Помнишь слова в романе Чернышевского? Умри, но не давай поцелуя без любви?» И я плачу оттого, что не умерла…

Мама снова строго отчитывает Вовку, он бубнит в ответ: «А вы не ругайтесь…»

А учителя? Математичка Мария Трофимовна, запретит своей дочке Лиде дружить с таким глупым и грязным существом, как я! Семен Львович скажет: «Так вот почему Вы экзамен завалили? Правильно, падшим женщинам учеба ни к чему!»

Я не замечаю, как за Вовкой захлопывается дверь. Мама произносит слова, которые вытряхивают меня из оцепенения:

– Приходится ему доверять. Видимо, парень все же порядочный, поскольку соглашается прикрыть это безобразие законным браком! Распишетесь и будете жить!

Ни ручьи слез, ни мои бессвязные оправдания не помогают. Через неделю, поспешно собрав кое-какие вещи, мы отправляемся в Винницу, к Володиной матери. Я в отчаяньи… Мама провожает меня напутствием:

– Найдете квартиру, напиши! Я привезу тебе нужные вещи, посуду. Помогу устроиться.

* * *

Моя будущая свекровь (ведь мы еще не расписались) принимает меня спокойно. Она и две ее дочери, 12 и 15 лет, ютятся в малюсенькой комнатушке, перегороженной шкафом с занавеской, как и у нас. На одной кровати спит хозяйка, а другую уступили нам, молодоженам. Девчонкам постелили матрас на полу, и спросонья я чуть не наступаю на чьи-то руки-ноги. На правах молодого мужа, Вовка каждую ночь исполняет свой «супружеский долг», а утром младшая сестра весело запрыгивает на кровать, садится на меня верхом, энергично скачет на мне и приговаривает:

– Буду делать, как Вовка!

Ужасно! Меня не покидает мерзкое ощущение унижения, грязи и раздавленности.

Клавдия – крупная и крепкая женщина, со своими детьми не церемонится и тумаками сгоняет девчонку с кровати. Да-да, я вспоминаю, что она работает шеф-поваром в столовой, и принесенные ею под видом пищевых отходов продукты помогают прокормиться их семье.

– С тех пор, как старшая дочь на работу во Львове в КГБ устроилась, полегче стало. Теперь и Володя назначение в Проскуров получил. Четверо их у меня, муж в июне 41-го погиб, – рассказывает она мне свою нехитрую историю.

«Что за ужасный запах? – думаю я. – Им пропитано все, одежда, постель, покрывало». И сама Клавдия от тапок до волос навсегда пропахла чадом. Котлеты! Столовские котлеты и лук, жареные на комбижире, издают этот неповторимый ненавистный запах, который я запомнила на всю жизнь! Этот изобретенный при Советской власти комбижир, смесь сала, смальца, растительных и животных жиров, невозможно забыть, даже если захочешь.

Угол комнаты всегда занимает сваленная в кучу грязная одежда. Мать кричит по утрам:

– Девки! Чья очередь стирать? Кто опять взял мою кофту? Почему она уже в куче лежит? В чем мне на работу идти?

Окрики матери они воспринимают равнодушно, а гора нестиранного барахла никогда не уменьшается.

Появление моей одежды и обуви очень радует сестер, за неделю все мои вещи уже переношены без спросу и попали в стирку. Перестирав гору белья, все равно трудно рассчитывать, что найдешь свое платье. Девчонки наперебой выхватывают из чистого то, что понравилось, неважно, сестры, мое или матери. Не успеешь оглянуться, и ищи снова в углу. Выражение: «Все вокруг колхозное, все вокруг мое» приобретает для меня новый смысл.

Для Володи привычен такой порядок, он швыряет грязную одежду в угол. Через несколько дней утром выясняется, что ему нечего надеть, и он топает ногами и орет:

– Томка! Ты почему не следишь за мной?

Выдергивает из кучи барахла одну из двух «соколок» и швыряет мне:

– Я что, как замухрыжка ходить должен? Быстро постирай!

Нагрев в огромной кастрюле воду, я затеваю стирку, отбираю светлые вещи и замачиваю в горяченькой водичке, как научила меня мама.

– Сдурела ты, что ли? Мне сейчас надо! Сполосни и выкрути как следует! На мне досохнет!

Я послушно вытаскиваю из воды его соколку и с ужасом обнаруживаю, что в нагрудном карманчике остался проездной билет. Он не только раскис, но и чернилами полинял на светлую ткань. Вовка в бешенстве:

– Ах ты ж, дрянь безрукая!

И кто назвал пощечины «звонкими»? Удар наотмашь глухим гулом остается у меня в ушах…

«За что?? – слезы обиды неудержимо льются из глаз. – Что я такого сделала? Меня никто не бил! Это несправедливо!»

Вечером мать строго спрашивает у сына:

– Когда распишетесь?

Он туманно объясняет что-то о работе, отпуске, общежитии и прописке.

– Поедешь один, найдешь квартиру, а потом Тамару заберешь, – не терпящим возражений тоном она отправляет его в Проскуров.

– Дурак у меня Вовка, ой, дурак… Весь в отца, – жалуется она мне. – Тот выпьет, бывало, и бузит. Когда погиб, трудно мне эту ораву было прокормить, хоть и пенсию офицерскую назначили, и в столовую пристроили работать. Это же хлебное место, кого зря не возьмут. И проверяющим угодить надо, и на порциях не обсчитаться.

Клавдия раскладывает по тарелкам разогретую кашу и те самые котлеты, принесенные из столовой. Мне кажется, или это объедки?

– А один раз случай был! Зовут меня в зал. Значит, недоволен кто-то. А бабы, знаешь, какие завистливые работают? У-у-у. Так и смотрят, чтобы с должности меня спихнуть, а самим продвинуться. Ну вот, и не предупредил меня никто. Выхожу, сидят два мордоворота с портфелями. Видимо, проверяющие, у меня глаз наметанный. «Что это?» – спрашивают. Смотрю, а в тарелке с супом рыжий прусак плавает. Верхние крылышки растопырил, а из-под них еще прозрачные торчат. Смотрю я и понимаю, что вот сейчас судьба моя решается, полечу я с работы, как пить дать. Я говорю: «Лучок это в супчике, жареный». Один из мужиков ухмыляется: «Лучок, говорите? Так съешьте его». Я быстренько ложку схватила, подцепила тараканчика вместе с юшечкой и – в рот.

Фу, мне совсем муторно становится.

– Да не кривись ты, Тома! Ради благополучия детей, когда такая работа на кону, и не то сделаешь! Да он и не противный был, проваренный. Если даже и были какие микробы, в кипятке сдохли.

Три летних месяца, проведенных в Виннице, отложились у меня в памяти редкими письмами-телеграммами из Проскурова: «Жив-здоров, чего и вам желаю». Мать сердилась на него, ворчала: «Сколько можно квартиру искать?» Наконец, приходит телеграмма: «Приезжай», я посылаю ответную с номером поезда и выезжаю… Впереди меня ждали полгода жизни в страшном сне под названием «город Проскуров»…