Читать книгу Живые не выполняют обещаний - Таша Леондорф - Страница 3

«Никто и ничто не будет тебе угрожать»

Когда-то, много лет тому назад, я убила человека…

Это произошло настолько давно, что я уже даже не могу вспомнить, кто это был: мужчина или женщина, молодой или старый, чужой или знакомый… И я совершенно ничего не помню о том, как это сделала. Но факт остается фактом: я кого-то убила, потом расчленила труп и спрятала – закопала в парке на детской площадке, под песочницей. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор… Достаточно много для того, чтобы теперь не испытывать чувства вины за содеянное.

Но сегодня, глядя из окна своей комнаты на играющих в песке детей, я вдруг с нарастающей паникой начала сознавать: вот именно сейчас кто-нибудь из них случайно обнаружит останки… Начнутся поиски убийцы, и улики обязательно приведут ко мне. В результате меня арестуют и посадят в тюрьму. Почему-то сильнее всего беспокоила именно неизбежность наказания, а не сам эпизод убийства.

Спина и руки покрылись липким холодным потом, по всему телу пробежали мурашки, а в горле застрял тяжелый давящий ком, мешавший вдохнуть. Одна за другой подкатывались гигантские волны ужаса, в которых захлебывались и тонули доводы разума. Истошно вопивший от страха внутренний голос сводил на нет жалкие попытки сохранить спокойствие. Меня словно разрывало на две половины; они спорили и что-то друг другу доказывали…

С одной стороны, вполне резонно предположить: поскольку за такое продолжительное время никто ничего не нашел, это убийство может сойти мне с рук. В конце концов, о нем знаю только я. Теперь главное – не поддаться панике и не выдать себя, несмотря на возникшее вдруг желание пойти в полицию и сдаться самой… С другой стороны, забыть об этом очень трудно, а подобное знание не дает жить полноценно и счастливо… Но мысль о том, что я могу оказаться в тюрьме, а точнее – получить по заслугам, просто невыносима! Нужно бежать и прятаться, немедленно!

Дышать становилось всё труднее, словно кто-то сжал ребра, не позволяя легким наполняться. Вынуждая хватать воздух ртом, подобно рыбе, вырванной из привычного водного мира и выброшенной на берег. Страх заполнил каждую клетку тела, вытеснил остальные ощущения и стал просачиваться наружу через истончившуюся кожу. В какой-то момент показалось, будто в этой наполненной ужасом оболочке не осталось места и для души, которая вдруг начала медленно испаряться. Всё вокруг поплыло и закружилось, пол ушёл из-под ног. Кажется, я теряю сознание и падаю…

Вздрогнув, я открыла глаза и увидела перед собой в неожиданно потемневшем стекле окна собственное отражение. Вместо своей комнаты я оказалась в купе поезда. Похоже, провалилась в сон, когда бессмысленно разглядывала мелькающие снаружи деревья…

Сон! Один и тот же сон, повторяющийся с настойчивой периодичностью на протяжении последних двенадцати лет… В нём меняются только некоторые мелкие подробности, но суть остается той же: я кого-то убила, спрятала труп, который обязательно должны вот-вот найти, и неизбежность наказания… И каждый раз я мучительно долго не могу проснуться, и панический ужас затягивается и сводит с ума. Невольно начинаешь задумываться: а не произошёл ли этот кошмар наяву, когда-то очень давно, и я действительно могла о нем забыть? Может быть, этот сон – страшная правда обо мне, которую я тщетно пытаюсь задавить и похоронить где-то на задворках своей памяти? События, происходящие в нем, слишком реальны, и, проснувшись, я не просто чувствую, я знаю, что совершила невероятно чудовищный поступок, который до сих пор не даёт мне покоя. Единственное, о чём я никак не могу вспомнить, – это кого же я убила.

Встречаясь взглядом со своим отражением в оконном стекле, я восстанавливала в памяти все ужасные события, которые произошли в моей жизни. Да, в моём окружении погибли люди, несколько человек, но я не имею к этому никакого отношения. Или же все-таки имею? Возможно, косвенное, но меня теперь не отпускает чувство вины? И смотреть в глаза своему отражению, оказывается, очень трудно. Оно знает гораздо больше меня, но загадочно молчит и при этом видит меня насквозь.

Бессонница в поезде. Что в такой ситуации делает большинство людей? Банально…

Я тряхнула головой, пытаясь вернуться в окружающую меня действительность, достала из сумки сигареты и пошла в тамбур. Есть что-то умиротворяющее в приглушённом освещении ночного коридора спящего вагона, ритмичном постукивании колес и чёрных слепых окнах. Никто ничего не видит и не слышит, но всё равно лучше затаить дыхание и красться на цыпочках…

Неприятная неожиданность ждала меня в отведённом для курения месте: оно было уже занято. Конечно, меня бы это не стеснило, будь мои мысли настроены на позитивную волну. Сейчас же мне мешало присутствие посторонних.

Темноволосая девушка стояла около окна ко мне спиной и даже не обернулась, когда я вошла. Я встала у другого окна и отвернулась, нажала кнопку зажигалки и некоторое время вглядывалась в язычок пламени. Ненавижу зажигалки с колесиками, о которые постоянно стираются до крови и потом неделями болят пальцы. Бред. Ведь, если их выпускают, значит, это кому-то нужно. Но меня от них просто необъяснимо бесит. И от ощущений, и от этого невыносимого чиркающего звука.

Наблюдать за огнём можно бесконечно, особенно когда пламя извивается и покачивается под стук колес. Это одновременно ужасное и завораживающее зрелище, поглощающее и успокаивающее, испепеляющее и возрождающее, затягивающее в бездну и придающее сил. А если закурить и добавить дыма… Уверена, девушка у противоположной двери чувствует себя также, я ведь вижу её отражение, хоть и не смотрю на неё. Она также держит в руках зажигалку с танцующим огоньком и выдыхает на нее дым сигареты. Интересно, у неё тоже есть какие-то мучительные сны? Или мысли? Может, стоит поговорить? Мне кажется, что я её знаю, видела днем, возможно, мы даже едем в одном купе. Но я настолько рассеянная, что никогда не запоминаю людей, даже если сталкиваюсь с кем-нибудь нос к носу несколько раз в день. Это лишняя информация, которая не нужна моей и без того слишком замороченной голове.

Очень интересный эффект получается, когда смотришь на свое отражение в одном зеркале через другое. Вот ты, а там – удивительно! – снова ты, но уже немного в другом ракурсе, и тот «ты» тоже смотрит на свое отражение уже в третьем зеркале, которое есть не что иное, как отражение первого… И так до бесконечности, вернее, до той бесконечности, которую ты можешь увидеть… Вот так же и сейчас: двери напротив, отражения в стеклах, и уже невозможно понять, кто есть кто, где я, где моё отражение, где посторонняя девушка, но кто-то из бесконечных нас оборачивается и заводит разговор, в котором нет никакого смысла, но значение которого проникает глубоко в подсознание и надолго оставляет свой след.

* * *

Утром ночные бредни забываются, и можно с лёгким сердцем наблюдать, как за окном вагона проносятся, сменяя друг друга, большие и маленькие города, леса и поля. Я постепенно успокаивалась: поезд всё дальше увозил меня от того места, где я провела почти всё своё детство. Колёса стучали то быстрее, то медленнее, но мне всё равно казалось, что они монотонно, хоть и немного неравномерно, отсчитывают каждое строение, дерево и каждый столб, мимо которых мы проезжали: раз–два, три–четыре, пять–шесть… И с каждым звуком на душе становилось немного легче, словно постепенно разжимались тиски.

Восемь лет, которые я провела в школе Гарольда Кроуфорда, казались мне сейчас целой вечностью, безвозвратно изменившей мою жизнь. Иногда я думаю, что всё могло бы быть иначе, если бы мама не отвезла меня туда. Наверное, все остались бы живы: и мама, и директор, и остальные. И в моей душе не поселился бы этот вечный страх, постоянное мрачное ожидание чего-то ужасного…

На одной из станций, когда я разглядывала в окно чистый немноголюдный перрон возле маленького аккуратного здания вокзала, мне очень захотелось выйти и остаться жить именно в таком небольшом тихом городке. Но я сдержала порыв – надо ехать дальше, ещё дальше, тем более, что у меня наконец-то появилась надежда затеряться или, по крайней мере, немного запутать следы. Девушка из тамбура, с которой мы разговорились этой ночью, предложила просто гениальное решение. Учитывая наше с ней сходство, мы поменялись документами. Конечно, я не рассказала ей обо всех своих проблемах, и, возможно, она тоже что-то не договорила… Это уже не важно. Она сошла на какой-то станции, и исчезла из моей жизни.

Состав плавно тронулся с места. Я с сожалением провожала взглядом вокзал, людей, стоявших на платформе, и вдруг увидела девочку, которая махала рукой удаляющемуся поезду. Она напомнила мне ту маленькую девятилетнюю Николь, которую когда-то давно, словно в другой жизни, мама привезла в новую школу…

* * *

…Помню, как мама восхищалась великолепным зданием, в котором размещалась школа. А я разглядывала этот огромный особняк, со всех сторон окруженный цветами и деревьями, и думала о том, как он похож на сказочный замок, и что наш дом по сравнению с ним – просто маленький сарай. Подобный контраст не вызывал во мне ни радости, ни восторга, тем более что предстояло променять родные стены на чужое благополучие. И расстаться с единственным близким человеком, который у меня к тому времени оставался.

Но кое-что смогло тогда смягчить мое сердце и круто изменить настроение – это восхитительное изумление, которое я испытала при виде цветов.

Мы подходили к школе по аллее, с обеих сторон которой росли розы. Вот они-то меня и потрясли. Огромные кусты, вдвое выше меня ростом, были густо усыпаны крупными махровыми цветками самых разных форм и оттенков. Переходя от одной розы к другой, я замечала, как меняется аромат: сначала тяжёлый, терпкий, потом лёгкий, с небольшой кислинкой, то вдруг сладкий и вкусный… Такой же головокружительно-манящий запах разносился по всей нашей улице, когда в пекарне, расположенной в двух кварталах от нас, пекли булочки с корицей. Солнце светило ярко, и мне очень хотелось остаться прямо здесь, на этой аллее, сесть на землю под удивительными кустами, вдыхать многообразие ароматов и рисовать полуоткрывшиеся бутоны…

Я надеялась, что мама остановится и поинтересуется моим мнением об этом волшебном саде, но она спешила и тянула меня за руку. С сожалением я поднялась за ней по ступенькам и вошла в дом.

Здесь всё было захватывающе и сказочно красиво, начиная от холла, гостиной, классных комнат, комнат для воспитанников, и заканчивая самыми отдаленными закоулками старинного здания. В холле нас встретили двое удивительно похожих друг на друга мужчин – оба высокие и темноволосые. Тот, который постарше, представился как Гарольд Кроуфорд, директор школы. Брюнета помоложе звали Джарет, и он оказался сыном директора и его основным помощником. Он взял у мамы сумку с моими вещами и коротко предложил проводить в отведённую для меня комнату. Директор сообщил, что будет ждать нас в своем кабинете, и ушёл.

Пока мы брели по коридорам, Джарет вкратце рассказал о доме. Оказалось, этот особняк принадлежал его семье и был построен сто с лишним лет назад практически на самом краю ущелья. За то время, которое прошло с тех пор, дом словно сам пустил корни и пророс в скалы, прочно в них укрепившись. На камнях выросли деревья, а пропасть превратилась в маленькое ущелье, по которому бежал ручей. Такой я и увидела эту школу в первый раз: таинственный замок, окруженный скалами и морем зелени.

Меня поселили в угловой комнате на втором этаже правого крыла здания вместе с моей ровесницей, которую звали Линдси Гринвуд. Невысокого роста, рыженькая, вся в конопушках, девочка, на мой взгляд, оказалась чересчур болтливой. Она запрокидывала голову, поднимая подбородок, наверное, для того, чтобы казаться выше, и всегда что-то торопливо говорила, словно компенсируя словесным потоком моё молчание и разговаривая за нас двоих…

Светлая и уютная комната со старинной мебелью нам очень понравилась: солидный пузатый шкаф, два кресла с резными кривыми ножками, две кровати, около большого окна – длинный узкий стол, за которым мы прекрасно умещались вдвоем, когда делали уроки и рисовали… Обои на стенах были светло-бежевые с розовыми цветами, и к ним в тон оказались покрывала, занавески и обивка на креслах. Из окна открывался сказочный вид на огромный лес – бескрайнее зелёное море, по которому до самой синевы неба иногда пробегали волны перешёптывающейся листвы.

После того, как мы разложили вещи, нас с мамой пригласили в кабинет директора.

– Располагайся, Николь, – предложил он мне. – Выбери себе место и посиди тихонько, пока я беседую с твоей мамой. Возможно, мне потребуется узнать твоё мнение по некоторым вопросам. Ответишь мне, если я тебя спрошу, ладно?

Я кивнула, потом осмотрелась и выбрала огромное кресло, стоявшее около шкафа с книгами. Мама тем временем присела на стул рядом с темным массивным столом мистера Кроуфорда.

Я не слушала, о чем они разговаривали: количество книг в кабинете вызывало во мне благоговейный трепет, но больше всего в тот момент мне хотелось нарисовать розы, которые меня потрясли настолько, что так и стояли перед глазами. Поэтому уже через несколько минут я осторожно сползла с кресла, подкралась к столу и протянула руку к стопке бумаги.

– Николь! – тихо ахнула мама.

Закусив нижнюю губу, я отвела взгляд сначала в сторону, потом робко, исподлобья, посмотрела на мистера Кроуфорда. Он чуть заметно улыбнулся мне и спросил:

– Уже заскучала? Ты хочешь что-то нарисовать? Тогда бери бумагу… У меня здесь ещё и карандаши есть, смотри…

Мама выглядела растерянной. Наверное, она испугалась, что из-за моей выходки меня теперь не возьмут в эту школу.

Мистер Кроуфорд протянул мне коробку с карандашами и несколько листов плотной бумаги:

– Может, из тебя выйдет настоящий художник? Покажешь потом, что у тебя получится?

Именно в этот момент я очень хорошо его рассмотрела. Несмотря на то, что в девять лет практически все люди старше тридцати кажутся древними стариками, я благосклонно решила для себя, что этот немолодой уже человек неплохо сохранился: высокий, подтянутый, в чёрных волосах совсем нет седых ниточек, так же, как на лице нет и морщин, которые в то время я считала верными признаками старости.

– Покажу, – снизошла я до ответа и вернулась в кресло.

Стоило мне только провести карандашом по бумаге, как я тут же забыла и об этом разговоре, и о том, где нахожусь. Это был как раз один из тех случаев, которые мама любила обсуждать со своими подругами. Я словно отключалась от реальности, погружаясь в свои мысли настолько глубоко, что переставала замечать происходившее вокруг. Могла подолгу неподвижно сидеть с открытыми глазами, и мама рассказывала всем, как она боится меня в такие моменты, всё чаще называя их припадками.

Сначала я честно отвечала на её расспросы о том, что же я вижу и чувствую, когда так надолго замираю. Я словно смотрела удивительное кино, незримое для окружающих, видела яркие образы, слушала звучание мира, недоступное для других. Это был мир моих фантазий, в котором безобидные плюшевые драконы летали над старинными замками, полуразрушенными и увитыми плющом, а белоснежные единороги паслись на лугах с изумрудной травой… Но эта невероятная сила воображения радовала только меня. Когда я начинала рассказывать об этих снах наяву, мама заметно раздражалась, и постепенно обсуждение свернулось к пустым фразам вроде «Ты опять так делаешь!», «Ну почему ты у меня такая странная? У всех нормальные дети, не то, что ты…» или «Прекращай эти глупости, или попадешь в психушку!»

Раньше я об этом не задумывалась, но вполне возможно, что эти «припадки» окончательно вывели её из себя, раз уж она решила пристроить меня в специализированную школу для таких, как я, детей…

Нарисовать розы по памяти у меня не получалось… Я буквально видела их перед собой, старательно повторяя на бумаге все изгибы лепестков, их волнистые края и острые зазубрины листьев. Изображение, во всей красе доступное внутреннему взору, ускользало и не поддавалось моим попыткам перенести его на бумагу.

Сосредоточенно сопя, я настойчиво продолжала выводить непослушные загогулины, чтобы получить удовлетворяющий меня результат. С тихим шуршанием, похожим на горестный вздох, испорченные листы бумаги один за другим слетали с моих колен на пол. Когда они закончились, я подняла голову, вернувшись в реальный мир, и увидела маму, застывшую от ужаса, и гневно сжимавшую губы так, что они побелели.

– Из меня не выйдет настоящий художник, – прошептала я, обращаясь к мистеру Кроуфорду, который всё также спокойно сидел за столом, внимательно глядя на меня.

Помню, как я была расстроена своим художественным провалом… Тем не менее я подобрала с пола все листы, сложила в аккуратную стопку и осторожно вернула их директору, вместе с карандашами.

Возможно, цепкий взгляд мистера Кроуфорда смог что-то выхватить из моих каракулей, так как он решил меня подбодрить:

– У тебя всё получится, Николь. Я вижу, что ты умная и способная, нужно добавить немного знаний и навыков. Думаю, в нашей школе ты сможешь многому научиться. У нас все детки особенные и талантливые.

Он ещё раз изучил мои рисунки. Остановившись на одном, мягко поинтересовался:

– А ты знаешь, зачем розе нужны эти колючки?

Немного помедлив с ответом, я всё-таки кивнула, продолжая смотреть в другую сторону.

– Они ещё называются шипами и служат розе для защиты от… – он сделал паузу и явно хотел, чтобы я закончила предложение.

Молчать я могла очень долго… И всё же, чувствуя, как дрожат губы, а на глаза наворачиваются слёзы, я постаралась взять себя в руки и еле слышно прошептала:

– …от врагов.

– Конечно, – согласился мистер Кроуфорд. – У розы хватает врагов, поэтому она вынуждена отращивать шипы. Без них она беззащитна и беспомощна. Это уникальный цветок, красивый и загадочный. С ним связано много легенд. В нашей библиотеке можно их найти и почитать. Я уверен, в своё время ты до них доберёшься… Ну, а теперь ты можешь идти в свою комнату. Устраивайся, знакомься, привыкай. Здесь тебе не понадобятся шипы, как розе, потому что у тебя здесь не будет врагов. Никто и ничто не будет тебе угрожать – это я обещаю…

Мама было привстала, чтобы проводить меня, но директор коротким движением руки её остановил:

– Не беспокойтесь, ваша дочь вполне может справиться сама. Задержитесь немного, мы с вами займемся документами… Иди, Николь, не волнуйся. Мама к тебе зайдёт попрощаться.

Какое-то мгновение я колебалась, не зная, что делать: мне очень хотелось броситься к маме, крепко к ней прижаться и никуда не уходить. Но я встретила её недовольный взгляд, и меня точно окатили ледяной водой. Показалось, что она хотела быстрее закончить со всеми делами и уехать. По-видимому, она стеснялась меня, возможно, ей было стыдно, что у неё какой-то неправильный ребенок.

Опустив глаза, я вышла из кабинета в огромный светлый коридор, как будто шагнула совсем в другой мир, бескрайний и совершенно пустой. Стены раздвинулись, потолок уехал высоко вверх, пропали все звуки, словно в доме не было ни единой живой души, и я осталась совсем одна. Потом где-то рядом, почти в ушах, застучал гулкий ритм, быстрый и немного пугающий. Прислушиваясь к нему, я начала озираться по сторонам и постепенно продвигаться по коридору в неизвестном мне направлении.

В какой-то момент я решила, что заблудилась, и тут на меня налетела Линдси – растрёпанное рыжее чудо с огромными глазищами. Она схватила меня за руку и потащила за собой, без умолку тараторя на ходу.

– Я приехала сюда раньше тебя, так что я здесь дольше, чем ты, поэтому я тут уже всё-всё знаю! – восторженной скороговоркой говорила Линдси. – Я тут всё-всё тебе покажу и расскажу. И все комнаты, и классы для занятий, и блибли… пибли… блиблитеку! Она такая огромная, там столько книг!!! И лестницы, там даже есть лестницы! По ним можно лазить, чтобы книги достать, они так закручены смешно! Не книги, лестницы закручены! Здесь вообще всё такое красивое, как в сказке! А еда какая вкусная! М–м–м! Ты любишь липкие плюшки с мокрицей? Ой, я их просто обожаю, они такие сладкие и так пахнут!.. Самые вкусные на свете!

От её болтовни почти на бегу и от мельтешения стен, дверей и окон у меня закружилась голова. Это уже позже я узнала, что озадачившие меня тогда не на шутку «липкие плюшки с мокрицей» – ужас! здесь кормят жуками! – не что иное, как булочки с корицей, похожие на те, которые пекли в нашей пекарне…

Прорваться через этот словесный поток, чтобы что-то сказать самой, было невероятно сложно, но мне не хотелось вот так сразу, сломя голову, бежать исследовать дом. Так что я просто резко остановилась и, вырвав руку, в которую вцепилась Линдси, попросила проводить меня в нашу комнату.

Порой несколько слов, сказанные молчаливым человеком, оказываются намного весомее, чем целая тысяча, произнесенная болтливым. Неожиданно рыжее чудо послушалось, и уже через несколько минут я сидела на своей кровати и рассматривала вид из окна.

На следующий день мама уехала, пообещав навещать меня каждую субботу…