Читать книгу Живые не выполняют обещаний - Таша Леондорф - Страница 4

«Я обязательно приеду!»

Я сошла с поезда на небольшой незнакомой станции, совершенно не понимая, зачем это делаю. Вроде бы просто сидела, наблюдала через окно, как приближается здание вокзала и поезд замедляет ход, как вдруг почувствовала, что мне обязательно нужно выйти именно здесь. Подхватила сумку и ринулась к выходу, неловко протискиваясь сквозь группу пассажиров, так некстати заполнивших коридор, и не обращая внимания на их недовольные реплики в мой адрес.

Уже оказавшись на перроне и вдыхая запахи чужой местности, я осознала, что вырвалась на свободу. Здание вокзала сверкало ярко-желтой краской и выглядело ослепительно новым и чистым. Именно такой должна быть и моя новая жизнь – чистая, яркая и ослепительная! По-видимому, заметив это жёлтое великолепие, я расценила его как хороший знак, как некий сигнальный флажок, давший команду «на старт» …

Удивительно, но именно в такие моменты, когда я действовала импульсивно, я чувствовала себя живой и настоящей. Всё остальное время мне казалось, будто я нахожусь в голове у робота, смотрю на мир через его глазницы, управляю его конечностями и голосом. Словно я никогда не жила осознанно, и всё вокруг происходило не со мной, и уж точно не по моей воле.

В этот раз, когда за моей спиной закрылась дверь вагона, я испытала знакомое ощущение, что пространство вокруг меня увеличивается, становится шире, просторнее и светлее. И это мой осознанный выбор, моя свобода решать и поступать так, как я считаю нужным. От этого словно крылья за спиной вырастают!

Правда, ненадолго… Вернулась неуверенность и абсолютное непонимание – а что же делать дальше? Куда идти? Определенно, я не готова сама отвечать за свою жизнь. Я просто этому не научилась… Как моллюск, я ненадолго выглянула наружу, ощупала почву и снова спряталась в свою раковину.

Ну что же, полюбуюсь немного на жёлтый вокзал, хоть он уже и не кажется таким ярким: цвет потускнел, как будто на здание набежала тень от облака, за которым спряталось солнце.

Я нашла лавочку, опустила на неё сумку и устроилась рядом, откинувшись на спинку. Посижу немного и, может быть, приведу в порядок свои разбежавшиеся в разные стороны мысли…

Первый восторг прошел, но, оглядываясь по сторонам, я поймала себя на мысли, что мне нравится всё попавшее в поле зрения. Маленькие аккуратные домишки, зелень деревьев, птицы в небе, по которому легкой дымкой плывут облака, люди с добрыми и приветливыми лицами… Не такие, как Джарет… У него лицо словно высечено из камня. Красивое, с тонкими чертами, но жестокое… На своего отца – директора нашей школы – он был похож только угольно-черными глазами и такой же иссиня-черной шевелюрой…

* * *

Казалось бы, когда восемь лет назад я осталась одна в чужом для меня месте и среди совершенно незнакомых людей, я должна была испугаться… Но я с пятилетнего возраста подолгу не видела своих родителей, которые оставляли меня то у одних родственников, то у других, и привыкла к постоянным переменам. Правда, лет до шести я была общительным ребенком, потом уже закрылась от всех, хоть это и не мешало мне молча знакомиться с новой обстановкой.

Меня смущало и не давало покоя одно обстоятельство, которое я очень долго не могла понять: что же это за странная школа такая, которая находится так далеко от дома, и в которой мне надо жить? Может быть, это и есть та самая «психушка», куда мама так часто грозилась меня отдать? Непонимание и неведение только укрепляло меня в мысли, что я – плохой, неправильный ребенок, раз от меня решили избавиться… И это несмотря на то, что директор школы, мистер Кроуфорд, показался мне добрым и внимательным. Он вроде бы даже сумел расположить к себе остальных детей и их родителей. Наверное, он всё же хороший человек, и ничего страшного и зловещего здесь не происходит – успокаивала я себя… Намного позже, когда я повзрослела, у меня стали появляться и другие вопросы, как например, кто оплачивает моё длительное пребывание в этом заведении, или до каких пор будет продолжаться обучение? Но к этому моменту ответить на них мог только Джарет, которого я ужасно боялась…

После отъезда мамы мистер Кроуфорд заходил к нам с Линдси и спрашивал, как я устроилась и всё ли у меня в порядке. Привычно задавив в себе бурю эмоций, я тогда коротко ответила, что всё хорошо, и он ушел.

Занятия начались не сразу, а только через неделю. За это время детей познакомили друг с другом и с персоналом школы. Не думаю, что кто-то из нас сразу запомнил имена и лица шестерых взрослых, у кого-то на это ушло несколько месяцев… Сам директор со своей пожилой помощницей, миссис Андерс, провел для нас настоящую экскурсию по дому и его окрестностям, каждый раз обращая наше внимание на огромные памятки с распорядком всех дней недели, которые появились на стенах коридоров.

Первый же урок оказался абсолютно не таким, как в обычной школе, в которой я всё-таки успела проучиться два года. Учеников собрали в общей классной комнате и по одному рассадили за небольшие столики, на которые Джарет раскладывал кубики, головоломки, альбомы и краски… Всего в классе было десять детей, разного возраста, и каждому из нас давалось свое задание.

Мне все это казалось очень странным и не соответствующим моему возрасту и развитию, ведь к девяти годам я уже бегло читала и знала таблицу умножения, хоть и не стремилась этого демонстрировать… Поэтому поначалу я исподлобья присматривалась к остальным и пыталась понять, почему взрослые считают нас такими глупыми? Через несколько дней моих наблюдений я сделала вывод: все дети здесь настолько разные, что мистер Кроуфорд старается к каждому найти свой подход.

Например, Линдси была торопыгой. Она наспех выполняла свое задание и устремлялась на помощь другим, чья медлительность была для неё непостижима. Больше, чем остальным, от неё доставалось Шону, очень трогательному щуплому белобрысому мальчику, который долго и задумчиво держал в руке каждую фигурку, прежде чем положить её обратно на стол. Он даже не пытался искать какие-то соответствия. Мне казалось, что он на самом деле забывает о задании в процессе столь продолжительного созерцания. Линдси же просто взрывалась от нетерпения: она вскакивала с места и мчалась к Шону, сгребала всё с его стола и подбрасывала вверх. Фигурки разлетались в разные стороны и, падая, задевали кого-нибудь из сидящих рядом. Порой кто-то пугался и начинал плакать, тогда на помощь спешила миссис Андерс, до этого скромно сидящая в уголке с постоянным вязанием в руках. Она успокаивала детей, Джарет в это время молча стоял в стороне, равнодушно отвернувшись к окну, а директору приходилось возвращать Линдси на место и разбирать с ней её ошибки. Но он никогда не повышал на неё голос. Ни на неё, ни на кого бы то ни было ещё. Я вообще ни разу не слышала, чтобы он разговаривал слишком громко…

Подобная история повторилась несколько раз, прежде чем миссис Андерс пересела поближе к Линдси, чтобы успевать реагировать на её порывы и останавливать девочку до её импульсивных подскакиваний с места.

Что же до меня – я никуда не спешила. Не испытывая затруднений в том, как правильно сложить пирамидку или подобрать нужную фигурку к отверстию в горшочке с улыбающейся рожицей, я специально замедляла процесс, чтобы понаблюдать за тем, что происходит вокруг.

Мистер Кроуфорд очень быстро это понял. Когда он подходил ко мне, чтобы проверить, как я справляюсь, на его лице появлялась едва заметная улыбка, в глазах зажигались весёлые искорки, и он заговорщицки мне подмигивал.

Глупую на мой взгляд стадию несуразных и бесполезных кубиков я прошла достаточно быстро. Начали появляться сложные и интересные задания, и я перестала обращать внимание на других детей, сосредоточившись только на себе.

Джарет всегда присутствовал на этих занятиях и помогал отцу. Мне тогда казалось, что он тоже учится, так внимательно он слушал мистера Кроуфорда и так пристально следил за всеми его действиями. И каждый вечер он обязательно приходил и проверял, как мы выполнили внеклассные задания. Немногословный и очень сдержанный, Джарет никогда не проявлял в отношении нас никаких эмоций. Он никого не хвалил за успехи и не ругал за провалы, отмечал что-то в своем журнале и молча уходил. Высокий, худощавый, черноволосый молодой человек. Слишком серьёзный, даже мрачный, его вид постоянно вызывал во мне одно воспоминание: огромный чёрный ворон, деловито расхаживающий по веранде нашего дома незадолго до того, как взорвался мотоцикл отца…

– Как доктор в больнице, ага, – быстро кивая, важно говорила Линдси, кусая при этом карандаш и провожая взглядом выходящего из комнаты Джарета. – Он делает вечерний заход. Я знаю, я лежала в больнице, мне что-то вырезали из живота. Доктор меня проверял, утром и вечером. Он заходил во все палаты, ко всем больным. Это так и называлось: утренний и вечерний заход. Я знаю!

Итак, мы постепенно привыкали. К новой обстановке, друг к другу, к чужим людям, которые заботились о нас, к режиму и процессу обучения. Жизнь становилась обычной и размеренной. Вот только мама приезжала гораздо реже, чем обещала.

Возможно, поначалу она всё-таки волновалась за меня, даже скучала. Потом убедилась, что со мной всё в порядке: здесь меня никто не морит голодом, не наказывает за промахи, а наоборот, хвалят. Наверное, спустя пару недель она успокоилась, или же устала от регулярных поездок ко мне. Думаю, скорее всего, она просто осознала, насколько свободнее стала после того, как избавилась от своего странного ребенка. Конечно, теперь она могла посвятить гораздо больше времени общению с подругами, походам по магазинам с ними же, и другим развлечениям, которым я только мешала, находясь с ней в одном доме. Следить же за моим развитием и слишком мелкими шажками к успеху оказалось довольно скучным занятием, да и мотаться каждые выходные туда-сюда, конечно же, становилось утомительно и накладно. Вполне вероятно, она не раз пожалела о своем опрометчивом обещании навещать меня каждую субботу. В любом случае, промежуток времени между её визитами в школу вырос сначала до трёх недель, а потом и до месяца.

Но однажды она не приехала.

Я жила в школе почти год. Приближался мой день рождения, и я надеялась, что она вспомнит обо мне и у нее появится желание меня увидеть. И может быть, она всё-таки найдёт возможность отложить другие дела, сможет примчаться и остаться со мной чуть подольше, хотя бы на пару дней. Помню переполнявшее меня волнение и трепетную надежду, когда я часами торчала в холле, глядя в окно, из которого видны были ворота. Я ждала, когда они распахнутся, и я увижу мамин старенький автомобиль, въезжающий во двор…

В один из таких дней Джарет, как обычно проверив вечером нашу с Линдси внеклассную работу и уже собираясь уходить, вдруг повернулся ко мне и непривычно участливо сказал:

– Ники, я заметил, как ты ждёшь свою маму. Поэтому позвонил ей и напомнил о твоём дне рождения. Хочу тебя обрадовать: она обещала, что обязательно приедет.

Мы почти никогда не видели, как он улыбается. А тут на его лице мелькнуло что-то похожее на улыбку, словно он меня подбадривал.

Конечно, от радости я запрыгала по комнате, потом ко мне подскочила Линдси, и мы закружились, взявшись за руки. Как закрылась дверь за Джаретом никто из нас и не заметил…

Накануне моего праздника разразилась страшная гроза. Тучи, закрывавшие небо и уже пролившиеся дождём, не расходились и на следующий день. Они окрасили всё вокруг в мрачные призрачные цвета, поблекли даже зелень деревьев и мои любимые розы.

По субботам у каждого из воспитанников были свои внеклассные занятия. На этот раз меня от них освободили, и в честь моего дня рождения во время обеда всех угощали тортом и разными вкусностями, которые специально для таких случаев готовила школьная повариха. Мне совсем не хотелось есть, но пришлось заставить себя и попробовать хотя бы торт. Иначе, я бы обидела довольную своими кулинарными изысками добрую толстуху, которую неимоверно радовал вид детей, поглощавших любую её стряпню. Этому меня всегда учила мама: ни в коем случае нельзя обижать людей, которые старались и что-то для тебя делали…

Потом я сидела у окна в холле до глубокого вечера, до тех пор, пока за стеклом не начала сгущаться темнота, мягко и неумолимо обволакивающая окрестности. Зажглись фонари в саду, но их свет как будто тонул в подступавшей мгле. Ещё немного – и сад почти исчез, а оконное стекло превратилось в зеркало, в котором отражалась только бледная девочка с тоскливым взглядом, одиноко сидевшая в огромном холле. Тогда я прижалась лбом и носом к холодному окну и загородила глаза ладонями, чтобы лампы позади меня не мешали мне всматриваться в ночной пейзаж.

«Мне нужно ещё немного продержаться, – уговаривала я себя, стараясь меньше дышать на стекло, чтобы оно не запотело. – Ещё чуть-чуть, и мама приедет… Джарет ведь сказал, что она обещала, значит, так и будет! Она приедет, приедет, приедет…»

Я слушала только свои мысли, повторяя их в снова и снова, видела только размытые пятна света от фонарей в ночном саду.

Вдруг на моё плечо легла чья-то рука. Она была даже холоднее, чем оконное стекло, остужавшее мой пылающий лоб. От неожиданности я подпрыгнула, задохнувшись криком.

– Это я, Ники, – тихо и далеко, как из-под одеяла, прозвучал голос Джарета. – Хватит тут сидеть, не изводи себя напрасным ожиданием. Это бесполезно. Твоя мама не приедет.

Застыв на месте, я разглядывала отражение Джарета, стараясь догадаться по выражению его лица о том, что же он ещё скажет. Он, в свою очередь, какое-то время наблюдал за мной. Молчание слишком затянулось, и я с волнением и обидой спросила:

– Почему? Она ведь обещала!

Лицо Джарета дернулось, но он ответил мне совершенно без эмоций:

– Иногда люди обманывают, обещая невыполнимое, хотя заранее знают, что не смогут сделать то, о чем говорят… А иногда обстоятельства складываются против них…

– Мама меня обманула? – не поверила я.

– Скорее второе. Обстоятельства. Единственное оправдание, которое заслуживает прощения.

– Какое же?

– Смерть… Ливень размыл дорогу, и машина твоей мамы сорвалась в ущелье. По-видимому, она не справилась с управлением.

Как смерть? Что значит «не справилась»? Мне казалось, что Джарет говорит на каком-то неизвестном мне языке, настолько странно звучали его слова. Разум отказывался понимать их смысл и, тем более, в него верить. Я больше ничего не видела вокруг себя. Внутри меня словно что-то заледенело и с треском раскололось. Руки задрожали, а ноги стали какими-то ватными и совсем чужими. Странно, но тогда я не проронила ни одной слезинки. Просто окаменела и перестала что-либо воспринимать.

Так я узнала, что мамы больше нет. Линдси мне потом рассказала, что Джарет сам принес меня в комнату на руках, положил на кровать и ушел. Вскоре прибежала наша добрая миссис Андерс и развела какую-то деятельность вокруг меня. А я просто лежала в постели и молча смотрела в потолок.

Не помню, что происходило вокруг меня, тогда мне до этого не было никакого дела. В голове звучали слова Джарета: «Твоя мама не приедет» и «Единственное оправдание, которое заслуживает прощения, – это смерть».

…Когда-то давно я уже слышала что-то в этом роде. Мама кричала на отца во время их очередной ссоры. Тогда и прозвучала очень похожая по смыслу фраза: «Если ты не сделаешь того, что мне пообещал, только смерть будет твоим оправданием!» Не знаю, о каком обещании тогда шла речь, но эти слова врезались в память. Взрослые вообще всегда считают, что дети не понимают и половины из их разговоров. Не понимают и не запоминают. «Ну что ты можешь помнить из того, что мы говорили в твоём присутствии, когда тебе было три года?», например. Или: «Ты же тогда была маленькой, рисовала/играла/читала/лепила и ничего не слышала». Да и вообще, «ты же была совсем ещё безмозглой, что ты могла понимать?!»

Лёжа пластом в постели, я не оплакивала маму, а почему-то вспоминала именно тот давний случай. Так вот, когда я была, по словам моей мамы, совсем ещё безмозглой, я очень хорошо запомнила, как ругались родители. Скандалов было много, но этот оказался последним. Папе в очередной раз досталось из-за его мотоцикла, и друзей, с которыми он гонял на треке. Он был профессиональным гонщиком, настоящим мастером, мог такое вытворять на своём мотоцикле, что все вокруг только удивлялись и восторженно аплодировали. Но довольно часто он уезжал именно по вечерам, а мама вдогонку ругалась на него. Она всегда была чем-нибудь недовольна, но чаще всего её упреки сводились к нехватке денег…

В тот вечер папа вышел из дома, не обращая внимания на звучавшие ему вслед проклятия, поцеловал меня в макушку и пошел к мотоциклу. Я села на верхнюю ступеньку веранды, чтобы посмотреть, как он уезжает. Он завел двигатель…

Я помню грохот и вспышку света, которые напугали меня настолько, что я убежала в дом и спряталась в шкафу своей комнаты…

Спустя какое-то время после смерти отца, я увидела маму, сидевшую в кресле на веранде нашего дома с пачкой документов в руках. Она обмахивалась бумагами, как веером, и улыбалась, глядя на небо. Заметив меня, она приподняла одну бровь и сказала, продолжая улыбаться:

– Твой отец оказался не таким уж бесполезным, как я думала. Он застраховал свою никчёмную жизнь. Мы получим много денег. Хотя бы после смерти сдержал своё обещание и сделал меня богатой! Надо было ему раньше взорваться на своем паршивом байке! Мерзавец, мне так долго пришлось этого ждать!

И она рассмеялась.

Я стояла перед ней на веранде, крепко обнимая старого потрёпанного оранжевого плюшевого медведя с красным в белую клеточку бантом на шее – игрушку ещё из папиного детства, которую он мне вручил как своё главное сокровище. Смотрела на неё и слушала, как она радостно смеётся, и не понимала, почему она вдруг начинает расплываться, а вокруг неё появляются и сливаются в разноцветный ореол сверкающие солнечные блики. То, что я видела, было потрясающе красиво, и эта красота заставила меня в очередной раз застыть столбом. Я любовалась искрящейся расплывчатой картинкой, одновременно чувствуя тепло и запах папиного мишки. Словно папа опять был рядом и сам обнимал меня в тот момент.

Мама тогда просто взбесилась. Она отбросила бумаги в сторону, подскочила ко мне, вырвала мишку у меня из рук и отлупила меня им, не переставая при этом кричать:

– Не смей при мне реветь из-за него! Вообще! Никогда! Не смей! При мне! Реветь!

Потом выкинула мишку на дорогу под проезжающие машины и зашла в дом, громко хлопнув дверью.

Тогда я впервые узнала, что можно беззвучно кричать. Кричать изо всех сил, просто раскрывая рот, выпуская наружу только воздух из лёгких, а звук направляя внутрь головы. Надо было только сильно зажмуриться и сжать голову руками, чтобы она не взорвалась… После третьего крика мне почему-то стало очень легко, настолько, что я даже осмелилась выскочить на дорогу и забрать свою игрушку.

Об этом я думала тем ужасным вечером, когда Джарет сообщил мне о смерти мамы. Пыталась вспомнить, когда она меня обнимала, хотя бы один раз… Не получилось.

Через несколько дней Кроуфорд-старший отвёз меня на похороны.

Дом, в котором я когда-то жила с родителями, показался мне вдруг чужим и погасшим, словно у него перестало биться сердце. Он отталкивал пустотой и враждебностью и как будто не хотел, чтобы я заходила внутрь.

Первым на меня набросился приятель мамы, с которым она жила после папиной смерти. Столкнувшись с нами в длинном коридоре, он даже позеленел от злости. Нависая надо мной со стаканом в руке, он злобно шипел, брызжа слюной:

– Это из-за тебя она поехала тогда в эту дурацкую погоду. В такую даль, да ещё и в ливень. Говорил я ей, перебьётся эта дура мелкая, так нет же, понесло её… А ещё и тормоза постоянно пропадали, надо было отремонтировать сначала… А она всё равно, говорит, поеду… Это ты виновата!

Гарольд Кроуфорд тогда приблизился к нему и что-то сказал на ухо, после чего тот замолчал, плюнул с презрением и ушел. Директор крепко взял меня за руку и больше не отходил от меня ни на шаг.

В нашем доме было много незнакомых людей, и мне казалось, что все они смотрят на меня не с сочувствием, а с какой-то брезгливостью, словно я была мерзким тараканом, осмелившимся заползти на праздничное блюдо.

Мы прошли через всю толпу. Чужие лица сменяли друг друга, как в калейдоскопе. У меня было такое ощущение, что они все готовы наброситься на меня с упреками, и сдерживает их лишь присутствие Гарольда Кроуфорда и его поведение. В нём не было высокомерия по отношению к людям, но было столько достоинства и благородства, что даже самые озверевшие скандалисты перед ним съёживались и теряли всю свою наглость. Я тоже чувствовала исходящую от него абсолютную уверенность, спокойствие и неподдельную скорбь.

– Ты можешь больше сюда не возвращаться, – сказал он мне, когда мы подошли к дверям моей бывшей комнаты. – Возьми всё, что считаешь важным, и мы вернемся в школу. Теперь твой дом рядом с нами, а мы – твоя семья. Мы будем заботиться о тебе, и всегда будем рядом.

Я взяла только своего старого, потрёпанного колесами машин мишку с бантом на шее. Выцветшего, запылившегося, но всё ещё уютно пахнувшего папой…