Читать книгу Екатерина Чубарова - Татьяна Алексеевна Коршунова - Страница 4

Петербург провожал зиму 1812 года. Вдоль Дворцовой и Адмиралтейской набережных слышался визг, хохот и скрежет по льду шкур, рогож, выдолбленных корыт. У здания Главного Адмиралтейства возвышалась ледяная царь-гора. Повсюду шумел народ, играли рожки, балалайки, звенели бубны.

На углу Сенатской площади и Адмиралтейской набережной остановилась карета с фамильным гербом. Князь Пётр Ланевский вышел прогуляться с женой. В бобровой шинели, в двухугольной чёрной шляпе с султаном из петушиных перьев – типичный чистокровный аристократ заурядной русской внешности: брови светло-каштановые, мягкие; гранитно-зелёные глаза, нос с выпуклыми хрящами на раздвоённом кончике. История чести предков впечаталась в его прямую осанку и выражение лица, отполированное знанием пяти иностранных языков, точных и естественных наук, и этикета.

Княгиня Нина держала мужа под руку – в лиловом рединготе на меху и бархатной шляпке с перьями. Поглядывала в сторону Невы: на льду местные купцы выстроили деревянные катальные горы, украшенные башенками с флажками, еловыми ветками и снежными бабами. Оттуда с визгом съезжали дети друг за другом. А внизу копилась куча мала, из неё выползали мальчишки без шапок, вспотевшие, хохоча друг над другом и толкаясь. Молодой мещанин, сидя на куске шкуры, звал на колени размалёванную свёклой девку. Та горделиво мотала головой. А улыбалась как: ведь хочется же! Нахальные руки обхватили её за талию. «И-и!.. Ах!» – девка вцепилась в его зипун, и они съехали по накатанному льду.

Теперь поцелуй, красавица! Да сзади навалился мужик на шкуре…

Со стороны Дворцовой площади приближался малиновый звон бубенчиков. Оттуда рысью неслась тройка. «По-о-осторонись!» – зычно кричал кучер. Народ в санях, сидя друг на друге, свистел и распевал песни.

На Дворцовой площади размещались балаганы и устраивались представления. Вороньим голосом кричал Петрушка, горбатый и длинноносый, в алой рубахе, – а народ громко хохотал.

Ланевские прошли через толпу к деревянным подмосткам. Там под неистовую игру балалаечника на кривых лапах, переваливаясь, плясал наряженный медведь. Женщины расступились перед Ниной: серьги бриллиантовые – знать, княгиня. А косолапый-то – окончил плясать, стянул с балалаечника шапку и побежал с нею по кругу. Народ смеялся, бросал ему монетки. С голубиным ворчанием подошёл медведь и к Нине. Глазки маленькие – а будто человеческие! Заулыбалась княгиня. Князь достал семишник. Получи, Топтыгин!

– Блины! Горячие блины! С вареньем! С творожком! С икоркой!

– Пропустите барыню! – закричали мужики, расталкивая народ перед княгиней Ниной.

– Сейчас, матушка, княгинюшка, я вам самые лучшие выберу! – приговаривала женщина с блинами.

Белая рука в кольцах приняла горячий масляный блин. С кружевной каёмкой! Хрустящая поджаристая филигрань так и таяла на языке!

– Вот и вам, барин, кушайте на здоровьице! – женщина протянула сложенный вчетверо блин князю Петру Васильевичу.

– Ваше сиятельство, сбитень попробуйте! Запить надо блинчики! – из-за огромного самовара выглядывала круглолицая чухонка в красном гороховом платке.

– Ну, давай твой сбитень!

Ароматная медовая струйка побежала в деревянную кружку.

– Примите, ваше сиятельство, на здоровье!

Мальчик лет десяти выхватил кружку и передал с поклоном княгине. Вторую – князю.

– Хорош сбитень! – похвалил Пётр Васильевич. Чухонка заулыбалась, закланялась.

В центре площади под свист толпы пальцы весёлого мужичка надрывали струны балалайки – ух, притопни нога… Плечистый кривоногий пьянчужка с бородкой наплясывал – точь-в-точь как только что делал медведь. Схватил он шапку – шваркнул оземь, сорвал с себя зипун, засучил рукава рубахи:

– Ну, кто со мной сразится?!

Вблизи оказался кадет – худого сложения, с женским лицом.

– Эй! Барин!..

Народ оглядывался. Князь Пётр Васильевич поставил кружку и потянул Нину за руку.

– Чего, барин, испужался?! – взревел мужик.

Балалаечник перевёл мелодию на частушки. Народ зашумел: пойдёт или не пойдёт молодчик драться.

Что думаешь – чай, не трус! И под свист и частушки на вытоптанный снег полетели шинель и мундир.

– Ну-ну, давай, барин! Рубашечку не замарай! – задирался кривоногий, сжимая кулаки.

Один удар – и кадета поймала цепь толпы. На его женском синеглазом лице появилась задорная улыбка.

Захотели меня вдарить,

А я не думал убегать.

Не такой вменя характер,

Чтоб поганых уважать.

Второй удар – и огромный кулак сбил зелёную фуражку с кудрявой головы. Княгиня Нина ахнула.

«По-о-осторони-и-и-ись!» – снова послышалось где-то, и мимо промчалась тройка с бубенчиками.

– Барин, покажи этому забияке! – кричали из толпы.

– Дай ему по сопатке!

Кадет размял худые руки – и от его костлявого кулака лязгнула небритая челюсть.

– Ого! – ухнул кто-то из зевак. Княгиня Нина прикрыла рукой глаза.

– Пётр, уйдём отсюда!

– Подожди, Нинетт! – отмахнулся князь.

Да силы-то неравные!

– Ой убьёт барина! Покалечит! – закудахтали голоса.

– Поможем! А н-ну!..

Навалилась толпа на мужика.

– Вот лиходеи-то! Чё делают! Всею оравою на одного! Давайте, робяты! За брата нашего…

Пошла «стенка на стенку». Кулачный бой превратился в «сцеплялку-свалку», и князь Пётр Васильевич увёл жену оттуда – дабы не попасть ненароком под горячую руку. Крики и удары слышались до тех пор, пока полицейские не прогнали всех с площади драться на Неву.

«Ой, блины, блины, блины – ой, блиночки мои!» – повизгивали девичьи голоса.

Князь под руку с женой направился через площадь к Зимнему дворцу. У здания манежа какой-то европейский инструмент перебивал русские дудки, трещотки и балалайки средневековыми нотами. Ланевские подобрались ближе – за спинами зрителей блеснула позолота белых масок. Комедиант высокого роста в чёрной треуголке с белой меховой опушкой играл на маленьком инструменте, похожем на лютню. Из-под шляпы чернели гладкие волосы длиной до половины шеи.

Чёрный приталенный кафтан с медными пуговицами, чёрные кюлоты…

Белые отложные воротники, белые манжеты с кружевом, белая маска до подбородка. Ему подыгрывали два мальчика в русских тулупчиках: один на ложках, другой на липовой свистульке.

Под музыку римской сальтареллы юноша среднего роста и девушка подпрыгивали то на левой, то на правой ноге, то держась за руки, то расходясь друг от друга, то кружась. Синий костюм кавалера, обшитый позолотой, напоминал моду шекспировского века: гофрированный воротник, большой берет с цветами, дутые рукава. Не хватало башмаков с длинными носами – но высокие сапоги защищали ноги юноши от холода русской зимы. Длинные волосы девушки – не светлые, в точности как червонное золото: тёмно-жёлтые, с искрящимся блеском, – развевались на Невском ветру. Готическое платье из красной парчи раздувалось колоколом.

– Вот это мне нравится, не то что кулачные бои, – шепнула княгиня Нина мужу.

– Впервые вижу такое представление на Масленицу.

Музыка замолкла. Танцующие маски театрально поклонились друг другу – и мальчики из толпы накинули им на плечи меховые накидки.

Музыкант в треуголке повернулся к помощникам с ложками и свистулькой, бросил им в ладошки по целковому. Они поклонились, целуя белый манжет.

– Что же вы, любезный, на русской Масленице гуляете, а наряжены, как иностранцы какие? – поинтересовался князь Пётр Васильевич.

– Да, мы иностранцы, – ответил музыкант с пришепётывающим «с». – Мы уже близимся к Pasca. Но мы не можем посещать carnelevare на нашей родине и воспользовались вашим праздником. Простите, ежели наша забава вас оскорбляет.

«М» и «н» он произносил в нос и растягивал.

– Откуда вы? – спросила княгиня Нина.

– Из Неаполя.

– Подданные короля Мюрата? – заметил князь.

– Мы не знаем такого короля, – иностранец смахнул снежинку с чёрного плеча и опустил глаза на инструмент. Уголки рта его углубились в тёмные ямки, а верхняя губа напоминала мягкий силуэт двугорбой горы на закате.

Дама и кавалер у него за спиной тихо переговаривались.

– Воля ваша, вы нисколько не оскорбляете нас, – сказал князь Пётр Васильевич. – Ради Бога веселитесь, сколько вашей душе угодно!

Комедианты ответили доброжелательными улыбками.

– Как называется инструмент, на котором вы играли? – полюбопытствовала княгиня.

– M-mandulino! – южно улыбнулся музыкант.

– Могу ли я вас просить? – Нина приподняла закруглённый подбородок. – После Великого поста я хотела бы пригласить вас и вашу труппу в мой салон выступить для гостей. Где можно найти вас?

Молодой танцор в берете с цветами переглянулся с дамой. Откровенные улыбки сверкнули у них под масками.

– О, сеньора, наши костюмы далеки от совершенства! – развеселился неаполитанец с мандолиной. – Мы явились сюда в чём… в чём… Хм…

– В чём Бог послал, – подсказал юноша в берете тихо-певучим баритоном.

Девушка смеялась.

– Да! В чём – Бог – послал, – иностранец указал в небо. – Но ежели вас, сеньора, сие не смущает, мы с честью примем ваше приглашение! Я дам вам мою визитную карту.

Он вынул карточку из кармана чёрного кафтана и протянул княгине. Нина опустила глаза прочесть… и побледнела.

– Раффаеле Строцци Сан-Ренато, герцог ди Кастеланьоло, – проговорила она едва слышно. И вскинула голову. – Я прошу вас простить меня, я приняла вас за уличных артистов.

– Я отказываюсь признавать вашу вину, ибо вы говорили с маской Скарамучча!

– Но всё же…

– С кем вы желаете говорить?

– С герцогом ди Кастеланьоло.

– Тогда я сниму маску.

Он развязал узел на затылке под шляпой и открыл красивое неаполитанское лицо с изящно очерченными высокими скулами, с правильным разрезом глубоких чёрно-карих глаз, прямыми чёрными бровями и яркими ресницами. Если бы не маска – кто бы усомнился в благородстве его крови?

– Герцог, мы ещё раз просим у вас прощения за нелепую ошибку, – произнёс князь. – Позвольте отрекомендоваться: гвардии полковник князь Пётр Васильевич Ланевский. Моя супруга – княгиня Нина Григорьевна Ланевская.

Герцог поклонился.

– М-маркиз Джулиано Сан-Чезаре, – показал он на юношу в берете, – мой брат… хммм… мой брат – от духовного родства.

Молодой маркиз снял берет и открыл кудрявую светло-каштановую голову с чёлкой. Девушку герцог не представил. Она пряталась за его плечом.

– А давно ли вы в России? – спросил князь Пётр Васильевич.

– Мы приехали в Россию в конце шестого года, но жили в Вильно, – ответил Джулиано, снимая маску. Его лицо с античным профилем походило на творения скульпторов Древнего Рима. Прямой нос с высокой переносицей говорил о родстве с эллинами, а тёмные, зеленовато-синие глаза мечтателя цветом и глубиной напоминали воды Неаполитанского залива.

– В Сан-Пьетробурге мы живём с прошлого года, – уточнил герцог. – Купили дом.

– Я вижу, вы живёте в бывшей Немецкой слободе, – княгиня Нина взглянула на карточку.

– Господа, – произнёс князь Пётр Васильевич. – Мы должны загладить вину перед вами. Нейдёт у меня из головы этот конфуз. Мы с княгиней имели бы удовольствие видеть вас в нашем доме. Разумеется, как дорогих гостей. Не изволите ли отужинать у нас сегодня?

– Мы приедем с радостью, – ответил герцог ди Кастеланьоло за себя и «брата».

***

В гостиной Чубаровых белые алебастровые колонны с ионическими капителями10 упирались в потолок четырьмя завитками. Екатерина вышивала в кресле между изразцовой печью и клавикордом. Она могла так провести весь день, с её ангельским терпением и усидчивостью. Голубые обои и синие портьеры бледнили её лицо.

За окном погода не раз менялась за утро. То с Финского залива на Петербург тянуло метелью и ветром, то облака рассеивались, и слепящее солнце топило скачущие по стеклу крупинки снега.

Звон тишины в гостиной нарушался только маятником напольных часов и редким шелестом «Санкт-Петербургских ведомостей» в руках ротмистра Чубарова.

Возле тёплой печи Екатерина оставалась в полупрозрачном светло-сером платье. Александра Павловна же, в белом чепце на седеющих волосах, куталась в шаль и пыталась разобраться в хозяйственных бумагах, склонив голову над письменным столом из жёлтого тополя.

– Что пишут «Ведомости»? – поинтересовалась она у супруга.

– Всё то же.

– Что нового?

– Ничего.

Александра Павловна черкнула пером в бумагах, скинула маленькие круглые очки и обернулась на стуле к неразговорчивым домочадцам.

– Что-то я совсем запуталась в расчётах, ничего у меня не сходится!

Екатерина подняла голову.

– Что не сходится, маменька?

– Ну вот здесь! – Александра Павловна ударила косточками пальцев по столу. – Не пойму никак! Приказчик наш дал бумагу с маршрутом до Москвы. Здесь написаны вёрсты, а здесь – прогоны…

Екатерина отложила рукоделие, лениво подошла к матери и склонилась над её плечом.

– Ну вот, смотри, Катя, что тут написано: сто пятьдесят шесть вёрст, за одну лошадь я должна отдать приказчику ровно три рубля девяносто восемь копеек и три полушки. Это дорога от Москвы до Твери…

– А зачем вам дорога от Москвы до Твери? Приказчик же ехал от Петербурга до Бежецка.

– Так вот я и запуталась. Как мне рассчитать, сколько я ему денег должна давать туда и обратно?

Екатерина взяла перо и прищурилась.

– Это же просто, маменька. Надобно сперва рассчитать, сколько прогонных заплатить за версту, если будет одна лошадь: для этого поделить… Ну, вот, например, двенадцать вёрст стоят ровно тридцать копеек, делим тридцать на двенадцать…

Она быстро сосчитала в уме, не записывая ни одной цифры.

– Проверим… За четырнадцать вёрст – ровно тридцать пять копеек, делим тридцать пять на четырнадцать, получаем… Получаем то же самое число: два с половиной. Теперь посчитайте, сколько вёрст до Бежецка, и прибавьте от Бежецка до нашей деревни, умножайте на два с половиной – это и будет полная стоимость дороги на одну лошадь…

– Как же ты сама ездишь? – Иван Дмитриевич подоткнул кулаком подушку под поясницу и вздохнул – так тяжело, будто передвинул камень.

– А я плачу столько, сколько мне скажут на станции, и не задумываюсь!

– И к тому же, умеете торговаться, так что с вас берут меньше, чем полагается, – заметила Екатерина.

– А ты как высчитываешь, что меньше? – удивилась Александра Павловна.

– Я всегда считаю и запоминаю, – дочь глядела смеющимися серыми глазами. – А вы, маменька, у нас большой эконом, но считать не любите. Дайте-ка мне эти бумаги, я сама ими займусь.

– Постой, Катя, здесь не только это…

– Будьте покойны, маменька, я разберусь.

Аккуратная стопочка перенеслась на клавикорд – к печи и тёплому креслу.

Вошёл старый лакей, бывший денщик ротмистра Чубарова:

– Барышня приехала. Вера Сергеевна Ильина.

Екатерина бросила бумаги и метнулась в коридор. По пути успела поскользнуться на жёлтом паркете и зацепиться за дверь лёгким платьем.

Вера ждала в вестибюле: в рединготе с вышивкой-незабудками, в плюшевой шляпке цвета голубиной шейки с пером над короткими загнутыми полями. Скуластое лицо её словно высохло: румянец пропал, подбородок ещё больше заострился.

– Веринька, я думала, ты уже вернулась в Москву, – Екатерина сбежала к ней по белой лестнице с деревянными перилами.

– Нет, Катя. Как я могу вернуться домой, когда мне нечем утешить maman? – она хлопала мокрыми ресницами. – У меня никого здесь нет, кроме вашего семейства. Осининым maman запретила рассказывать о Сашиной ссоре с папá.

– Ты говорила с Александром?

– Я не видела его.

– Александр сказал мне, что не примет деньги, – Екатерина пожала её холодные руки в перчатках. – Он зол на ваших родителей.

– А на маменьку за что? А на меня?

– Я думаю, он не приедет к Осининым для встречи с тобой… Почему ты сама до сих пор к нему не съездила?

– Я боюсь ехать к нему одна. Вдруг у него офицеры!

– Я поеду с тобой сейчас к нему.

– Поедешь? Правда?

– Жди. Я оденусь.

Вера поглядывала на балюстраду второго этажа и всё ещё утирала перчаткой липкие от слёз щёки.

– Я уезжаю с Верой, – послышалось в верхних покоях.

– Куда же вы? Одни? – ответил голос Александры Павловны из левой половины, где находилась гостиная. – Что за дела?

– Не тревожьтесь, maman, я только проводить! И тотчас вернусь! – Екатерина уже спускалась по лестнице и застёгивала на ходу меховой серо-голубой редингот. Ленты шляпки болтались незавязанные у неё под подбородком. Она пересчитала в маленькой сумочке-кисете монетки на извозчика – и утянула Веру за дверь.

Чубаровы жили на набережной Екатерининского канала. Когда девицы вышли на улицу, мартовский снег мерцал в лучах полярно-белого солнца. Чёрная вода канала сочилась сквозь крепкий лёд.

Минуя Чернышёв переулок, извозчик доставил барышень на набережную Фонтанки. Они вышли из пролётки перед старым жёлтым домом с барельефами, где Александр снимал квартиру.

– Только бы он оказался дома, а не уехал гулять на Дворцовую площадь, – Екатерина сжала Верины пальцы. Чья рука дрожала сильнее? Они посмотрели на страшные окна – и направились вместе к главному входу.

Слуга (не дядька – тот уже три года как был отправлен восвояси в Москву, лишь бы господину подпоручику не плясать под отцовскую дудку) – приставленный от полка денщик впустил их в просторную переднюю с четырьмя закрытыми белыми дверями. Лавки по обе стороны от входа оказались завалены шинелями, на паркете блестели мокрые следы сапог. Пустыми полками тускнел берёзовый буфет. Последний жёлтый стул коротал одиночество между колоннами. Денщик отворил белые двери напротив сенных, и оттуда пахнуло жаркой удушливой смесью вина, курения и закусок из солений и лука. Оттуда слышались громкие мужские голоса, смех и звон хрусталя.

В дверях показался Александр – румяный, с расстёгнутым лацканом тёмно-зелёного Семёновского мундира.

– Чему обязан? – весело спросил он, опираясь локтем о косяк двери. Моргнул. – Да-а в-вы преследуете меня, Катрин!

Вера смотрела на него, как напуганный котёнок:

– Саша, я не дождалась тебя и приехала сама. Катенька сопровождает меня…

Он приподнял брови. Заглянул сестре в глаза. Глаза – единственное, чем походили они друг на друга: голубого цвета, чуть раскосые. Только у Александра поднятые уголки их выравнивала прямизна пшеничных бровей.

– Барин, селёдку подавать прикажете? – влез денщик ему под руку, держа на подносе накрытую салфеткой тарелку.

– Графин ещё один неси, болван! – отпихнулся Ильин заплетающимся языком. – Мы тут именины празднуем…

– Мои именины! – из-за его плеча показалась русая голова молодого офицера в романтически-беспорядочных кудрях, как на портретах Джорджа Доу в будущей Военной галерее. – О! К нам барышни пожаловали! Какие милые барышни, сами приехали! Отчего ты, Ильин, держишь красавиц на пороге, не приглашаешь к нам? Будет весело…

– Нам лучше уехать, – Екатерина взяла Веру под локоть. – Твой брат не скажет тебе ничего приятного.

– Брат? О! Ильин, я хочу жениться на твоей сестре! – красное лицо офицера расплылось в улыбке. – Отдай её за меня! А… которая из них – твоя сестра?

Александр втолкнул приятеля в столовую, захлопнул дверь и придавил спиной.

– Вы правы, Катрин. Я не скажу вам ничего приятного. Я нынче занят. Тратить время на пустые беседы с барышнями не имею желания. А ты, Вера, уезжай домой – в Петербурге тебе делать нечего. Я всё одно разговаривать с тобой не буду.

– За что вы обиделись, Александр Сергеевич? – выступила на него Екатерина. – Вы бранились с вашим отцом, а не с Верой.

Он ударил кулаком в дверной косяк:

– Я сам решу, с кем говорить! Вы надоели! Мне никто не нужен! Я так хочу! Я… я не хочу видеть никого из домашних! Не напоминайте мне об отце!

Вера отвернулась и закусила тонкую губу. Губами бы ей с братом поменяться… Зачем ему такие… красивые? На щеке потеплело: слеза! Теперь точно слушать не станет! Уж сестра-то знала, как ненавидел Александр девичью манеру плакать от обиды.

Екатерина стояла перед ним и смотрела в его хмельные глаза. Ильин сдерживал дыхание, чтобы не осквернять её запахом вина.

– Вы не правы, Александр. Вы же знаете: не сегодня-завтра Наполеон объявит России войну. А вы за врагов считаете тех, кто любит вас. Кто же будет вашим врагом на войне? Подумайте: не наступят ли времена, когда вы станете искать любовь ближнего и не найдёте её? Ведь вы станете жалеть…

– Какая война? Какие враги? Я прошу вас уйти. О чём жалеть?.. Я без вас знаю, что хочу… что я не хочу… Враги, Наполеон, отец… Бессмыслица какая-то… Я не имею чести вас понимать.

– Вы поймёте. Ваша самонадеянность однажды рухнет. Тогда вы пропадёте без любви. Как я говорю, так и будет! Ваша маменька, сестра… любят вас – оттого они не хотят, чтобы вы губили себя! И я – не хочу… Пойдём, Вера!

Ноги понесли её на улицу вперёд Веры.

Александр постоял с минуту, скрестив руки на груди и наваливаясь спиной на закрытую дверь. И вернулся в столовую.

А что могла знать Екатерина? Что могла знать она – в восемнадцать лет? Свободная от заблуждений совести, она всего лишь с математической точностью отбрасывала ошибочные следствия, которые иные люди считали верными.