Читать книгу «Помещичья правда». Дворянство Левобережной Украины и крестьянский вопрос в конце XVIII—первой половине XIХ века - Татьяна Литвинова - Страница 10

В отечественной историографии, как правило, упоминаются три случая, когда элита Малороссии, рассчитывая на ответную реакцию российского правительства, публично высказывалась по поводу волнующих ее проблем. Первый (связанный с так называемым Глуховским съездом 1763 года, речью на нем Г. А. Полетики и «Прошением» шляхетства и старшины к Екатерине II 1764 года) и второй (известный по «наказам» депутатам и по дебатам во время работы Комиссии по составлению нового Уложения 1767–1774 годов) неоднократно рассматривались в исторической литературе517, поскольку еще в XIX веке для этого были созданы определенные источниковые предпосылки518. Без сомнения, наиболее широко «сословные нужды и желания» шляхты были очерчены в работе И. В. Теличенко. Однако сам автор, «предоставляя будущим, более искусным и умелым, исследователям заняться изучением народного самосознания», ставил перед собой достаточно скромную цель и ограничивался лишь «сведением и группировкой сословных нужд и желаний малороссов»519. Попутно замечу, что, несмотря на авторскую скромность, труд этот до сих пор остается во многом непревзойденным.

Третий случай приходится на 1801 год и связан с изменениями на российском престоле, составлением вследствие них дворянством Малороссийской губернии коллективного «прошения», известного под названием «Записка господам Депутатам, избранным от Дворян Малороссийской Губернии, для принесения Его Императорскому Величеству, Александру Павловичу, всеподданнейшей благодарности за всемилостивейшее возстановление и утверждение Дворянской Грамоты во всей ея силе, и о нуждах, от всех Поветов изъясненных и в общем собрании к уважению принятых»520, или «Записка 1801 года о нуждах малороссийского дворянства»521. Она лишь вскользь упоминается историками, как правило – с достаточно тенденциозными, хотя и полярными, оценками.

Все эти события требуют специального внимания, поскольку выработанные в ходе них документы и озвученные персональные «программы» так или иначе касаются предмета данного исследования. Помимо прочего, они позволяют прояснить проблему преемственности в «идеологии» крестьянского вопроса.

Значение Глуховского съезда (рады) 1763 года в жизни общества Левобережной Украины и единодушие, которое царило на этом довольно многолюдном собрании, неоднократно отмечались в литературе. Именно тогда было наглядно продемонстрировано, что к началу 1760‐х годов в Гетманщине сложилась собственная элита, которая не только осознавала необходимость перестройки всех сфер жизни края, но и была способна сформулировать свою общественно-политическую программу, как бы в противовес той, что осенью 1763 года представлялась Екатерине II Г. Н. Тепловым и где звучал тот же мотив реформирования, только с имперских, централизаторских позиций522.

Анализ Д. П. Миллером списков присутствующих в Глухове представителей полков и сотен дал ему возможность утверждать, что

участники <…> если не все, то большинство, – были люди интеллигентные. Полковники и полковая старшина пеклись в то время почти исключительно из лиц штудированных; о бунчуковых товарищах, этом в своем роде «знатном» малороссийском дворянстве, уже и говорить нечего, даже сотники – и те были выбраны из числа «надежнейших», то есть таких, которые имели достаточное понятие о силе и важности прав малороссийских. Все эти лица, уже по одному своему служебному положению, должны были иметь солидное знакомство с предметом, бывшим целью собрания (судебная реформа. – Т. Л.). Многие из них, кроме того, хорошо знали историю своей родины523.

Широкий круг вопросов, поднятых во время собрания, не оставляет сомнений и в осведомленности этого общества с социально-экономической ситуацией, которая рассматривалась с точки зрения интересов всех социальных групп.

«Программа будущих действий», как считал Миллер, а вслед за ним и другие историки524, а также тон собранию были заданы выступлением, известным под названием «Речь „О поправлении состояния“ Малороссии»525. Она была произнесена Григорием Андреевичем Полетикой526, личность которого не требует детального представления527. Через несколько лет он фактически оказался лидером депутации от Малороссии в Большом собрании Комиссии по составлению нового Уложения.

«Малорусская интеллигенция» – так называл А. М. Лазаревский присутствующих на Глуховском съезде 1763 года, повторяя за Миллером и определение «украинская интеллигенция»528. Подобное можно было бы сказать, причем не только в связи с отстаиванием автономии, и в отношении депутатов от Левобережья в Комиссии по составлению нового Уложения, независимо от социального представительства. Вообще, думаю, что именно эти два случая «коллективного волеизъявления» позволяют говорить не только о завершении кристаллизации новой шляхетской идентичности, на что обращал внимание Зенон Когут529, но и о сформированности «домодерной» нации в Малороссии. Итак, стоит хотя бы бегло обратиться к материалам, выработанным в 1760‐е годы под углом зрения «крестьянского вопроса». Тем более что в научной литературе, несмотря на небольшое количество высказываний по этому поводу, можно встретить довольно разные оценки530.

Среди выделенных Когутом трех основных тем «Глуховской программы» «крестьянского вопроса» нет531. Он не волновал элиту в это время, как наглядно свидетельствуют таблицы, составленные историком на основе анализа шляхетских наказов депутатам в Екатерининскую комиссию532. В период работы Большого собрания в 1767–1768 годах, как отмечали исследователи, малороссийская делегация, руководствуясь убеждением об особом статусе своего края, который уже имеет вполне приличные законы, не была слишком активной в обсуждении общих проблем533, в том числе касательно положения крестьян. В истории украинской общественно-экономической мысли все случаи высказываний по этому поводу зафиксированы, позиции каждого оратора определены. Г. А. Полетика, З. М. Забила, Г. И. Божич, А. И. Кондратьев, В. Боярский и другие отнесены к «реакционерам-крепостникам», А. Маслов, Г. Коробьин, Я. П. Козельский – к представителям «просветительской идеи», А. Алейников – к «последовательным критикам крепостничества»534, хотя он выступал не против института крепостничества, а только против его распространения на Слобожанщине и Гетманщине.

Не вдаваясь в пространные рассуждения о таких оценках, замечу лишь, что анализ взглядов того или иного депутата осуществлялся исследователями без учета, во-первых, региональной специфики (не только в пределах Украины, но и на уровне «Украина – Россия»), а во-вторых, сословности представительства в Законодательной комиссии. Но наиболее важно то, что историки, независимо от собственных методологических подходов, не акцентировали внимание на том, что депутаты от украинских регионов, во всяком случае от Гетманщины, не могли в тот период «освоить» «крестьянский вопрос» в его общероссийском измерении: вопрос этот для «украинских»535 депутатов еще не был полностью «крестьянским», поскольку большинство из них было не очень хорошо знакомо с практикой российского крепостничества, имея дело не с «крепостными крестьянами», а с «мужиками», «посполитыми», «подданными», «людьми». Эти нюансы, за которыми кроется не просто терминологическая проблема, не учитывались при изучении взглядов «украинских» депутатов в Екатерининской комиссии. В связи с этим выскажу одно предположение, прежде чем перейти к рассмотрению позиций «шестидесятников».

Считаю, что одним из показателей «усвоения» малороссийским дворянством «крестьянского вопроса» в общероссийском варианте и, соответственно, роли помещика-душевладельца может быть как раз использование термина «крестьяне»536 в отношении своих подданных. Не претендуя на полноту картины, приведу ряд примеров, которые помогут понять, когда же это произошло. Правда, нужно учитывать и индивидуальные особенности того или иного героя.

В «Правах, по которым судится малороссийский народ» 1743 года, которые хотя и не были введены в действие, но, по признанию историков, отражали особенности судебно-правовой практики в Гетманщине, встречаются «посполитые», «подданные», «люди», а понятие «крестьяне» отсутствует, что хорошо видно из детального перечня предметов в «реестре» разделов, артикулов, статей537. И в публичных, и в частных записках, письмах известного в то время знатока права, Г. А. Полетики, это слово также почти не встречается. Чаще он употреблял обозначение «мужики», «люди», иногда – «подданные». Понятие «крепостной» используется, кажется, только в письме от 15 сентября 1777 года538. Это не значит, что малороссийские помещики не имели дела с крепостными. Более того, покупка людей была известна еще в первой половине XVIII века, о чем в 1838 году писал А. М. Маркович. «Владельцы» приобретали крепостных людей, преимущественно дворовых, покупая их у великорусских помещиков или из обращенных в христианство малолетних пленных татар, калмыков. «Во время Персидской войны, – заметил он в примечании, – в 1725 году дворяне покупали у Яицких казаков Татарчуков (так называли в Малороссии горские народы) за 7, 13 и 15 рублей»539.

В 1928 году Ольга Грушевская, отметив, что «история крепостничества в Украине имеет достаточно моментов не вполне ясных» и пытаясь прояснить их на основе архивных источников, остановилась на нескольких эпизодах, раскрывающих механизмы попадания крепостных в Гетманщину. Один из них – это путешествия в 30‐х годах XVIII века мелких смоленских шляхтичей, которые наезжали сюда за более дешевым хлебом и одновременно привозили своих крепостных для одного из помещиков, несмотря на то что российским правительством было запрещено принимать великорусских крестьян540 в Малороссии. Сюда же, переходя с места на место в поисках работы и попрошайничая, самовольно прибывали и собственно крепостные «с бедной Смоленщины», надеясь «найти здесь работу и остаться на долгое время у зажиточных хозяев». Именно по отношению к таким, завезенным или пришлым крепостным, как считала исследовательница, «помещики могли себе позволить больше, чем по отношению к коренному украинскому крестьянству Гетманщины»541. Однако представленные Грушевской материалы, несмотря на замечания о «проторенной» дороге для смоленских шляхтичей, не производят впечатления массовости явления. Разумеется, историк только подняла завесу над проблемой. К сожалению, заложенные шурфы фактически так и остались неразработанными, а вопрос, насколько такая практика приобретения «иностранных» крепостных была распространена, – окончательно не выясненным. И все же в отношении этой категории людей малороссы долго употребляли понятие «крестьянин»542.

Определенные объяснения по поводу терминологии, которым трудно не доверять, мы находим у А. Ф. Шафонского, автора одного из лучших топографических описаний второй половины XVIII века543. В «Черниговского наместничества топографическом описании», составленном в 1786 году, он сообщал:

Мужики в Малой России до сего назывались посполитые люди. Польское слово посполитый (здесь и далее в цитате курсив Шафонского. – Т. Л.) значит вообще общенародный. <…> Под названием Речи Посполитой Польской разумеется все благородное общество. Человек посполитый значит особенно простолюдина, или простонародного, то есть земледельца, владению какому принадлежащего. Был в Малой России еще род посполитых людей, или мужиков, которые суседи, или подсуседки, назывались. К сему рода жителей принадлежали такие, которые, не имея своей земли и своего двора, по прежнему обыкновению от одного владельца к другому переходили и проживали в его особом дворе, за то некоторые в работе оказывали послушание. Порядочные и достаточные владельцы определяли им пахотныя и другия земли, делая их настоящими земледельцами и хозяевами, привязывали к неподвижной и основательной жизни, и тогда уже они назывались грунтовые мужики544.

В «Словаре малорусской старины», составленном в 1808 году В. Я. Ломиковским на основе изданного в Петербурге в 1803–1806 годах труда Н. М. Яновского «Новый словотолкователь, расположенный в алфавитном порядке», слово «посполитый» означало:

Разночинец, простолюдин, мужик, не дворянин. В Малороссии и бывшей Польше, по древнему онаго слова знаменованию, значит человека общественнаго или принадлежащего к обществу, какого бы он ни был звания, включая дворянство. Впоследствии под именем посполитого разум. токмо селянина, пахаря или третий род от государственных жителей545.

Следовательно, и здесь «крестьян» нет, хотя позже в текстах Ломиковского, так же как и у Шафонского, они появятся546.

В письмах 1790 года П. С. Милорадовича к сыну Григорию фигурируют «мужики», «люди», «служитель твой»547. У Ф. О. Туманского упоминаются только «селяне», «поселяне», «земледельцы». А. М. Маркович, описывая особенности общественной жизни Гетманщины середины XVIII века, довольно четко различал: «…поселяне, жившие в помещичьих селениях, имели право переходить с места на место, приобретать свою землю и назывались не крестьянами, а подданными»548. В. В. Тарновский – старший в «Записке о собственных крестьянских землях в Полтавской и Черниговской губерниях» писал: «Малороссийские крестьяне до укрепления за помещиками назывались посполитыми людьми, пользовались правом свободного перехода и приобретали землю в собственность наравне с лицами других сословий»549. Один из лучших знатоков социально-правовой практики Гетманщины, Н. П. Василенко, сделал близкое терминологическое замечание: «Для посполитых тех местностей, которые были розданы и находились в частном владении старшины, употреблялось часто название подданные (выделено автором цитаты. – Т. Л.)»550.

Подобное наблюдалось даже в первые десятилетия XIX века. Например, В. Г. Полетика понятия «крестьянин» не употреблял. В его переписке, вотчинных распоряжениях, «Завещании» 1821 года упоминаются «мужики», «люди», когда речь идет о крестьянах, а также «дворовые», «дворовые люди», «слуги», «служители»551. Кстати, то же можно сказать не только о малороссийских помещиках. Один из биографов В. Н. Каразина, этого «первого эмансипатора из украинских помещиков», обратил внимание на отношение к понятию «крестьянин», высказанное в письме к слободско-украинскому губернатору И. И. Бахтину 30 января 1810 года: «Я избегаю имени „крестьянин“, котораго мы по справедливости чуждаться должны, ибо оно есть наследие от татар, некогда тиранов наших: это уничижительная печать, положенная ими на чело наших предков: „христианин“ или „крестьянин“ и „раб“ значило у них (татар. – Примеч. ред.) одно и то же. Нам ли увековечивать этот синоним»552.

Но, включившись в обсуждение общероссийских проблем, Василий Назарович – наверное, чтобы быть понятым, – наряду с терминами «народ», «поселяне», «люди», «земледельцы», начал упоминать и «крестьян» (например, при обсуждении указа от 23 мая 1816 года об эстляндских крестьянах, где, впрочем, использовал это слово только раз553).

Схожее отношение мы видим и у В. В. Капниста. Довольно пространно он рассуждал на эту тему в письме к А. Н. Голицыну от 4 марта 1817 года554, где выражал «чистосердечно относящуюся к общественной пользе мысль» и искал поддержки министра народного просвещения. «Звание крестьянина, присвоенное общеполезнейшей части народа», было в глазах Капниста еще более унизительным, чем «раб», и заслуживало лишь того, чтобы его ликвидировать, так как именно с ним связана «память постыдного рабства нашего под игом неверных». Не соглашаясь с теми, кто считал, что дело не в словах, а в позорной сути явления, и подкрепляя свои убеждения упоминанием о последствиях ликвидации Екатериной II наименования «раб», Капнист прибегал к таким лингвистическим аргументам:

Да исчезнет и название крестьянства (здесь и далее выделено автором цитаты. —Т. Л.), постыдное в нынешнем значении его для каждого правоверного и просвещенного россиянина. Оно ввелось во время порабощения отечества нашего татарами. Варвары сии признавали нас рабами своими и название христианин сделалось у них однозначительно с рабом. Так древле имя покоренных гуннами, аварами и другими народами славян, испорченное греческим произношением, составило у готфов и у франков название склава и эсклава, означающее раба. Память владычества татар погибла с шумом, а древнейший памятник господствования их над нами еще и поныне существует!

Вместо этого он предлагал: «Название[м] подданный можно весьма прилично и истинно заменить название крестьянина». (Тут автор письма сделал примечание: «Сколь слово душа в сем случае неприлично, объяснять перед вами было бы еще неприличнее».) Относительно Малороссии отмечалось, что здесь первое понятие

до сих пор общеупотребительно; и хотя с 1782 года, с присвоением крепостного права, введено в ревизских сказках ненавистное название крестьянин, но весьма редко произносится; и только малое число неблагомыслящих владельцев обращают во зло означающую оное личную зависимость подданных555.

Если же учесть терминологические замечания современных российских историков об отсутствии в то время конфликта между понятиями «подданный» и «гражданин»556, такие предложения Капниста можно воспринимать как стремление включить крестьянство в иерархию «гражданского общества», как это последнее понималось в эпоху Просвещения.

И все же «неблагомыслящих владельцев» становилось все больше, и в многочисленных бумагах левобережного дворянства термины «крестьяне», «крепостные» впоследствии практически вытеснили все другие понятия, что косвенно свидетельствует об усвоении новой социальной идентичности дворянина-помещика, который мог включиться в обсуждение именно «крестьянского», а не «посполитского» или «мужицкого» вопроса, как это было в 1760‐е годы. Правда, и тогда уже начало проявляться своеобразное «раздвоение», что довольно хорошо видно из материалов Екатерининской комиссии, в частности на примере Я. П. Козельского-депутата557. Хотя его взгляды неоднократно анализировались в разные времена исследователями, мимо их внимания прошел, во-первых, терминологический плюрализм, а во-вторых, то, что депутат, формально представляя Новороссийский край, свои предложения касательно крестьянства, скорее всего, формулировал на основе собственного малороссийского опыта. Причем, как ни странно, понятия, применяемые для обозначения крестьянства, имели ярко выраженный «региональный» уровень и «общий».

Говоря о крае, в котором находились его имения (повторюсь – «в самых местах украинских», т. е. южномалороссийских), и о его «народе», который «из малого какого-либо себе неудовольствия склонен к ежечасному с места на место переходу», Козельский, употреблял понятия «мужики», «подданные». Одновременно депутат выделял «внутренних крестьян»558. Как известно, он выступал против сохранения любой региональной специфики в империи в целом, поэтому, «помогая главному правительству»559, сознательно или подсознательно, специально не подчеркивая этого, вносил свои предложения, фактически «списанные» с малороссийских реалий560: право собственности для крестьян на движимое имущество (в Гетманщине это не ставилось под сомнение и гораздо позже); отмежевание крестьянам земельных наделов561 (это также делалось при создании слобод, не говоря уже о «займанщине», которая еще с XVII века была одной из форм приобретения земельной собственности в ходе колонизации Левобережья, во всяком случае его южной части562); наследственное пользование землями (традиция, которая не подлежала сомнению у левобережных помещиков даже в середине XIX века563); двухдневная работа на помещика (именно такой размер «обычного послушенства» зафиксирован в универсале Мазепы от 28 ноября 1701 года564).

Итак, включившись в обсуждение проблемы «внутренних крестьян» в общегосударственном масштабе, Козельский вышел за пределы «мужицкого вопроса»565. Депутаты же от шляхты малороссийских полков пока оставались в рамках последнего. И если и выражали «мнения» по поводу «крестьянского вопроса», то преимущественно для того, чтобы, как нежинский шляхетский представитель Гавриил Божич, подчеркнуть в ответ слободскому казацкому депутату Андрею Алейникову, что Гетманщина не Слобожанщина, что надо понимать ее специфику. А относительно крестьян – «у малороссийских помещиков русские крепостные люди своим жребием довольны»566. Единственное, что из предложений Козельского могло бы волновать шляхтичей-малороссов, – это проблема ограничения крестьянских, точнее мужицких, переходов. Но и ее они в Законодательной комиссии не поднимали, в отличие от, скажем, слободско-украинских депутатов.

Объяснения З. Когута по этому поводу не вполне удовлетворяют: «Отказ украинской делегации, контролируемой украинскими землевладельцами, рассматривать вопрос о дальнейших ограничениях переходов крестьян или введении российского типа крепостного права в Гетманщине свидетельствовал об их опасениях, что любое вмешательство России в дела Гетманщины, даже выгодное для правящей шляхты, может привести к отмене украинской автономии»567. Не удовлетворяют не только потому, что историк как-то неосторожно обошелся и с «украинскими землевладельцами» (ими в то время, кроме шляхты и старшины, были и казаки, и города, представители которых единодушно поддерживали шляхетских депутатов даже там, где этого можно было бы и не делать), и с «правящей шляхтой» (как с формальной точки зрения, так и в реальности власть все еще принадлежала военному «сословию», и, напомню, петиция 1764 года подавалась Екатерине II от имени старшины и шляхты). Вообще, думаю, дело здесь не в «крестьянском вопросе» как таковом. Тем более если учитывать специфическое его понимание и наличие более актуальных социально-экономических проблем у малороссийского общества в целом и у его верхушки в частности, что демонстрируют и составленные Когутом, уже упомянутые таблицы.

Возможно, в отношении некоторых опасений ученый и прав, тем более что определенный опыт у малороссов уже был. Вряд ли, правда, вопрос о мужицких переходах привел к ликвидации должности гетмана и учреждению Малороссийской коллегии. Поэтому все же остается непонятным: почему еще несколько лет назад, во время Глуховского собрания, элита не боялась об этом говорить, а в Законодательной комиссии испугалась?568 Неужели депутаты четко осознавали, что участие в обсуждении в Большом собрании именно вопроса о прикреплении крестьян могло вызвать резкие реакции императрицы? Скорее, их можно было бы ожидать в ответ на коллективную петицию, обращенную к Екатерине II. Ведь «Прошение малороссийских депутатов во время составления Уложения (1768)»569 по своему содержанию и тональности было не менее категоричным в отстаивании традиционных прав и привилегий, чем «Прошение» 1764 года. К тому же этот своеобразный наказ Екатерине II, который, кстати, не производит впечатления страха со стороны делегации от Гетманщины, подавался с подписями большинства депутатов, независимо от сословного представительства, а не только от «украинских землевладельцев», «правящей шляхты»570. Думаю, вряд ли сейчас можно дать однозначное объяснение взглядам и поступкам депутации от Левобережья. И все же, чтобы попробовать хотя бы сколько-нибудь с этим разобраться, возвращусь к позициям одного из ее лидеров, вдохновителя и составителя «Прошения» 1768 года.

Как уже говорилось, Г. А. Полетика и в современной украинской историографии, несмотря на возвеличивание его автономистских устремлений, фигурирует в первую очередь как идеолог шляхетства и, соответственно, борец за его сословные интересы, среди которых социально-экономические играют не последнюю роль. Сейчас не время опровергать или ставить под сомнение устоявшиеся представления. Оставлю это на будущее. А вот на «крепостнических» позициях стоит остановиться.

Известно, что в разных записках публично-делового характера Г. А. Полетика неоднократно выступал за сохранение прав и вольностей шляхты, казачества, мещанства, духовенства571. Очевидно, отсутствие в этом перечне «чинов» крестьянства (поспольства) стало одним из оснований отнести его к числу крепостников. Тем более что в текстах Григория Андреевича можно найти цитаты, которые это проиллюстрируют. Например, в речи «О поправлении состояния» Малороссии на Глуховском съезде, возмущаясь тем, что «мужики наши приобрели самоволия <…> свободно из места на место бродят <…> безвозбранно вписываются в казаки <…> бежат в Польшу, выходят на великороссийские земли, а от сего у нас умаляется земледелие, неисправно плотятся общенародные подати и прочие безчисленные происходят непорядки», он прямо предлагал «просить о запрещении им свободного перехода»572. Подобное прозвучало и в таком документе, как «Прошение малороссийскаго шляхетства и старшины» к Екатерине II в 1764 году, в пункте под названием «О непереходе с места на место и о невписывании в казаки малороссийских мужиков»573.

Несколько позже, понимая, что «как Российские, так еще больше Малороссийские, помещики бóльшую нужду имеют в мужиках и их работах, нежели [в] землях», Г. А. Полетика все же выступил против предложения Малороссийской коллегии574 «закрепить» людей. В «Возражении» на «Наставление Малороссийской коллегии господину ж депутату Дмитрию Наталину» он писал: «Легко можно разставить нумеры, но опасно только то, чтоб одни нумеры да остались, а людей не будет. Представляемыя же от Коллегии средства, чтоб уходящих сыскивать всеми мерами, наказывать, посылать на поселение и на каторгу, сколь насильственные суть, столь и бесполезныя; ибо сие народа, близ границ живущего, не удержит. Поймают одного, а десять уйдет»575.

Надо учесть, что это говорилось уже после принятия российским правительством той программы освоения юга империи, которая известна как «Высочайше конфирмованный план о раздаче в Новороссийской губернии казенных земель к их заселению» или так называемый «Мельгуновский штат», «План 1764 года»576. Этим документом как будто открывались колонизационные шлюзы, что приближало Гетманщину к региону официальной колонизации и непосредственно затрагивало интересы помещиков. И все же в такой ситуации Г. А. Полетика понимал, что «лучше <…> оградить государство благоденствием, а не стражею, то народ и без того в пределах своих останется».

Почему Полетика так резко изменил свою публичную позицию относительно мужицких переходов, сказать трудно. Из прямых высказываний по этому поводу можно вспомнить его возражения на четвертый пункт «Наставления» Малороссийской коллегии, где Григорий Андреевич указывал на негативный опыт подушной переписи 1764 года и особенно Генерального описания Малороссии, начавшегося в 1765 году. Уже вследствие первой из этих переписей – нефискальной, организованной К. Разумовским, – «невероятно в какой страх и уныние пришел… Малороссийский народ и чрезвычайно начал бежать в Польшу и в Татарскую землю и селиться на тамошних землях». Румянцевская же опись предусматривала, как считалось в народе, «…не только переписать души, дворы и хаты, но обмерять земли, лесы и всякия угодия, описать скот, в прудах рыбу и прочее», что только усилило страх и «умножило побеги»577.

Возможно, на взглядах Г. А. Полетики также сказалось то содержательное и идейное направление, которое получил крестьянский вопрос в начале его публичного обсуждения, что обычно связывают с первым конкурсом, объявленным ВЭО в ответ на вопросы от неизвестного автора. Хотя тот и скрылся за инициалами «ИЕ», историки единодушно признают в нем саму императрицу, которая таким образом и задала тон рассмотрению важной проблемы. Современные российские специалисты считают, что в 60‐е годы XVIII века в России даже предложения об освобождении крестьян не выглядели крамолой. Так же на этот предмет смотрела и императрица, не скрывавшая своих либеральных взглядов578. В 1765 году Екатерину II интересовало: «В чем состоит или состоять должно, для твердого распространения земледельства, имение и наследие хлебопашца?», а в 1766‐м – «Может ли крестьянин иметь в собственности землю или движимое имение?»579. Григорий Андреевич мог не знать содержания вопросов, хотя они уже стали поводом для дискуссии и вызвали довольно резкую реакцию его хорошего знакомого, поэта и драматурга А. П. Сумарокова, о чем писал еще В. И. Семевский580. Но вряд ли петербургскому малороссу была неизвестна формулировка конкурсной задачи ВЭО 1766 года: «Что полезнее для общества, чтоб крестьянин имел в собственности землю или токмо движимое имение, и сколь далеко его права на то или другое имение простираться должны?», которую взялись решать как российские, так и зарубежные интеллектуалы.

Инспектор над классами Морского кадетского шляхетского корпуса, автор его образовательно-воспитательной программы581, руководитель типографии этого заведения, под чьим «смотрением» в ней издавалась разнообразная продукция582, известный в то время знаток древней церковной и светской истории, советами которого пользовались Г. Ф. Миллер, М. М. Щербатов, А. Л. Шлёцер, собиратель рукописей, старопечатных книг583 – Г. А. Полетика находился в центре интеллектуальной жизни Петербурга. И хотя он не был членом ВЭО, а все же не мог не читать его изданий, поскольку знакомился со всей печатной продукцией, появлявшейся в столице и за ее пределами, не только для пополнения собственной библиотеки, но и для отправки друзьям, приятелям – заказчикам из Малороссии. Итак, первые книги «Трудов ВЭО»584 не могли пройти мимо внимания Полетики. Правда, его подход к работе в Законодательной комиссии к тому времени уже выкристаллизовался. Однако и до этого ему могли быть известны позиции как участников конкурса585, так и неконкурсантов, высказывавшихся по крестьянскому вопросу.

Основания для такого предположения дает участие Г. Ф. Миллера (с которым Григорий Андреевич был довольно близок) в ознакомлении Екатерины II с идеями лифляндского пастора, немца Иоганна Георга Эйзена. Как утверждал английский русист Роджер Бартлетт, Эйзен, который с 1750 года и до самой смерти выступал и боролся на практике за наделение крестьян земельной собственностью и за их освобождение, благодаря официальному историографу получил на личной аудиенции в 1763 году возможность представить свои предложения императрице, а в 1764–1766 годах воплощать их в жизнь в имении графа Г. Г. Орлова в Ропше586.

В 1764 году в петербургском немецкоязычном журнале Sammlung russischer Geschichte, издаваемом Г. Ф. Миллером, появилась – по мнению Л. А. Лооне, с ведома Екатерины II587 – анонимная статья Эйзена о крепостном праве в Лифляндии588, статья, которую считают первой в России открытой критикой крепостного права589. Трудно представить, чтобы Г. А. Полетика, хорошо владевший немецким языком и плотно общавшийся с Миллером, не познакомился с проектами лютеранского пастора, а возможно, и с ним самим. Мог следить Григорий Андреевич и за «мнениями при дворе», и за крестьянскими делами в других регионах империи, например в Лифляндии590. Да и влияние «Наказа» Екатерины II Большому собранию, текста, в котором императрица коснулась «деликатной проблемы крепостного права и неволи»591, также нельзя исключать, хотя, по мнению Н. И. Павленко, в этом документе позиция императрицы по крепостному праву озвучена довольно глухо и невыразительно и именно крестьянский вопрос разработан намного слабее других592.

Следует также отметить, что «Возражение» Полетики, скорее всего, было написано в 1768 году, когда широкая образованная публика уже могла читать произведения победителей конкурса ВЭО, в частности Беарде-де-Л’Абея, Вельнера, Мека, Граслена. По мнению Исабель де Мадариаги, сам факт издания на русском языке работы Беарде-де-Л’Абея в период заседаний Уложенной комиссии позволяет увидеть в этом очерке санкционированное верховной властью обвинение против антигуманной системы крепостного права как таковой593. И проницательный депутат лубенского шляхетства мог это учесть, возражая Малороссийской коллегии.

И все же, какие именно из соображений конкурсантов были Полетике этически, эстетически и идейно близки, достоверно не известно. Возможно, что под влиянием новых столичных веяний у него возник интерес к крестьянской проблеме в ракурсе, обозначенном деятельностью ВЭО594, и более рельефно проявились противоречия между идеалами и социально-экономической практикой, что и подтолкнуло его занять в Законодательной комиссии именно такую позицию595. И все же это только предположения.

Однако тексты свидетельствуют, что Григорий Андреевич не рассматривал крестьян как товар. Он был противником крепостного рабства и свое отрицательное отношение к продаже людей неоднократно высказывал в письмах к жене. Но, осознавая себя малороссийским помещиком, ответственным за землю, которой владеет и которая в то же время является одним из богатств общества, он считал необходимым найти формы, способы законодательного урегулирования отношений между землевладельцами и земледельцами. Работа крестьянская – это труд осевшего человека, поэтому в данном вопросе интерес культурного помещика вступал в противоречие с духом, ментальностью казацкой вольницы тех социальных групп, которые имели свою правду и не мыслили в масштабах общей пользы.

Г. А. Полетика чувствовал себя ответственным и за людей, мужиков, сидевших на его земле, которые доверились ему и были вверены его попечению. В полетикинских бумагах нередко встречаются документы, демонстрирующие попытки помочь подданным, отстоять их интересы, особенно в экстремальных ситуациях. Например, после пожара, от которого пострадало его село, Григорий Андреевич в письме к жене от 25 июня 1784 года писал: «Весьма мне печально было уведомление ваше в сгорении Чеховки <…> Вы весьма хорошо сделали, что дали им леса на избы из повалы и уволили от пригонки. Человеколюбие требует в таких случаях с потерею своего людям помогать». И далее хозяин давал помещичье-родительские распоряжения жене и управляющему, дабы уладить дело и предотвратить в дальнейшем подобные несчастья:

1) Чтобы наставить всех, и сгоревших, и несгоревших, мужиков вывозить для сгоревших изб толокою, но без потчивания горелки, а так, как бы за пригон596; 2) велеть им дворы непременно строить не по-прежнему, но отступая друг от друга гораздо далее и не менее как 15, а по крайней мере 30 сажен. Избы чтобы были все на улицу выстроены, другое строение внутри, а овины позади огородов, в самом конце. Наилучший по таковому строению образец и чертеж есть в указной Петра Великого книге, который может сыскать Ситников, и потому велите им строиться, и отнюдь, пожалуйте, не дайте им своей (т. е. их собственной. – Примеч. ред.) воли, чтоб по своему обычаю и тесноте строились597.

Во время Русско-турецкой войны Полетика, пользуясь хорошим знакомством с П. А. Румянцевым, обратился к нему за помощью в защите своих мужиков от произвола военных. Согласно ордеру фельдмаршала в имения Григория Андреевича в 1771 году была отправлена специальная команда, и он из Глухова письмом благодарил за «милостиво пожалованную в деревню мою залогу»598. В то же время Полетика считал необходимым преподать «Наставление Ряжского пехотного полку подпрапорщику Огроновичу», руководителю этой команды599. В соответствии с «Наставлением» предполагалось защищать крестьян600 от подразделений, проходивших или проезжавших в места боевых действий, от незаконного отъема фуража, провианта и следить, чтобы брали только определенное указами, «без излишества, за наличные деньги по торговой цене». Огронович также должен был следить, чтобы у полетикинских крестьян не забирали больше, чем у крестьян других помещиков, доносить обо всех фактах вымогательства или «обид» его людям и т. п.

Пока что трудно сказать, свидетельствуют ли эти примеры о формировании «антагонистически-патрональной системы» (Л. В. Милов) в Гетманщине или являются результатом «человеколюбия» отдельно взятой особы. Но нет сомнений, что землевладельцы Левобережья, озабоченные проблемой рабочих рук, уже во второй половине XVIII века, наряду со стремлением получить ренту в любой форме, должны были поддерживать каждое крестьянское хозяйство, прибегать к различным мерам по борьбе с бедностью, к которым Милов относил, например, «прогрессивный» принцип определения повинностей, помещичьи займы крестьянам натурой (зерном, скотом, птицей), организацию хлебных магазинов, помощь погорельцам, запрет разделения крестьянских семей, дворов, контроль за крестьянскими хозяйствами, регулирование брачных отношений и т. п. Конечно, историк соглашался с предшественниками, оценивая эти приемы как «режим грубой и суровой эксплуатации крестьянина» в эпоху крепостничества, но одновременно призывал избегать упрощенного восприятия их как произвола, не допускать односторонности в понимании особенностей социального взаимодействия, которые были одним из компенсаторных механизмов выживания всего общества в целом в условиях традиционного хозяйствования в зоне рискованного земледелия Восточной Европы601.

И. Я. Каганов на основе анализа полетикинской переписки сделал вывод о «поразительных контрастах» во взглядах этого «просвещенного крепостника». Исследователя удивляло, что «депутат Комиссии, обещавший стремиться к тому, чтобы не было „воздыхающего во отечестве“, считал возможным оторвать детей своих крепостных от родителей и называл „отговорками“ протесты разлучаемых!»602

В качестве примера историк приводил ставшую довольно расхожей цитату из письма Г. А. Полетики жене, где звучала просьба отобрать способных мальчиков для обучения различным специальностям в Петербурге603. Кстати, здесь можно было бы привести и другую цитату: посоветовавшись с управляющим, Григорий Андреевич просит «из Николаевских и из Коровинских мужичьих детей, сирот и великосемейных, набрать и отдать в учение нашим мастеровым, ибо мне хочется, чтоб в каждом селе были тоже мастеровые, что и в Юдинове, почему и следует из каждого села взять столько хлопцев, сколько мастеровых»604.

Отношение Полетики к своим подданным можно определить как патернализм. И с этой точки зрения «контрасты» представляются не такими уж впечатляющими, поскольку батюшка-помещик только тогда хорош, когда заботится о благе всего хозяйства в целом, благо подданных рассматривается сквозь призму «что такое хорошо, что такое плохо». «Хорошо» – это типичное поверхностно-просветительское. Логика его такова: образование, обучение несет свет, дать образование меньшему ближнему своему – это благо для него и моральный поступок для того, кто дает. Это в конечном счете обоюдовыгодно605. Однако, кажется, дело здесь не только в образовании, но и в произволе по отношению к родителям этих детей. Между тем специфика патрональных отношений, связанная в значительной степени с традицией «осаждения слобод», предусматривала и право помещика на поселенцев, которое определялось фактом заботы о них, а не юридическими актами. Поскольку помещик вкладывал средства в хозяйство своих людей, он, таким образом, получал право вмешиваться не только в его организацию, но и в их личную жизнь.

При этом просветители а-ля Полетика могли не учитывать того факта, что образование для людей, стоящих на нижних ступеньках социальной лестницы, в условиях структурированности общества, является путем не только к свету, но и к осознанию своего «рабства», путем к напряжению и конфликтам. Правда, у Григория Андреевича были все основания в какой-то степени надеяться на благотворность такого пути для мужиков и казаков, поскольку в Гетманщине в то время формально не было крепостного права. Дилемма, которая возникла и формировалась в XVIII веке, – путь к прогрессу лежит через совершенствование человека или через совершенствование макроструктур – остается открытой и по сей день. История России конца XVIII – первой половины XIX века, до ликвидации крепостного права включительно, знает много примеров трагической судьбы людей – выходцев из крепостных, которые из‐за капризов фортуны получали образование, учились с помощью помещиков или отдельных меценатов искусствам, наукам, что в конечном счете становилось основой для глубокого внутреннего психологического или социального конфликта. Такая судьба постигла и многих выдающихся деятелей культуры и науки.

В то же время, как законник, Г. А. Полетика стремился соблюдать и новые предписания, которые, согласно ревизии 1764 года и введенному «рублевому окладу», должны были осваиваться населением Гетманщины. В частности, с этого времени к традиционным формам ответственности дворянина за своих людей прилагалась и ответственность за уплату государственных налогов приписанными в его селах мужиками, хотя запись в ревизию за помещиком не имела той же юридической силы, что и «крепость». Конечно, это не могло быть усвоено мгновенно. К тому же всегда находились помещики, которые с удовольствием принимали беглых. Вот и начинались судебные разбирательства, длительная переписка, споры. В 1782 году Григорий Андреевич подал в нижний земский суд Погарского уезда очередное «доношение», которое в подробностях раскрывает суть проблемы. Оказывается, не всегда выполнялись судебные предписания, бесполезными были уговоры заседателей суда, лица, принимавшие людей без внимания к «месту прописки», не спешили или вовсе отказывались их возвращать606. Кстати, А. М. Лазаревский на многих примерах показал, что в Малороссии порядка с крестьянскими переходами не было607. Вот и возникает вопрос: разве панам удалось бы самостоятельно, без указа 1783 года справиться с проблемой? Да и так ли уж неправ в этом случае был А. П. Шликевич?

В определенной степени характер отношений Полетики с подданными, мужиками, раскрывается на основании текста его завещания (от 20 ноября 1784 года), в десятом пункте которого он писал: «Что ж касается до людей наших, бывших вольных, а ныне к нам в ревизию добровольно записавшихся, то об оных прошу и советую жене моей, чтоб она, кто из них пожелает отойти, дала им отпускныя с тем, чтоб они записывались в ревизию, где пожелают, а из нашей выключены были, ибо таковое им от меня обещание дано и грешно будет не додержать им слова»608.

Законник, юрист в обществе, которому пока были нужны не столько юристы, сколько «стряпчие»609, Г. А. Полетика не мог не соблюдать в точности не только новые предписания верховной власти, изменившие характер социальных отношений на Левобережье, но и свои договоренности с крестьянами, базировавшиеся на традиции. И все же, думаю, подход этого неординарного человека к новым общественным реалиям, постепенно оформлявшимся в крае под влиянием ревизии 1782 года и царского указа 3 мая 1783 года, не был исключительным. Подобные «договорные» отношения, вероятно, возникали и между другими помещиками и их мужиками.

Указ 3 мая 1783 года, несмотря на то что в нем о крепостном праве прямо не говорилось, в отечественной исторической науке по вполне понятным причинам оценивался резко отрицательно. Не вдаваясь в историографические подробности, отмечу лишь, что в современной русистике существуют различные, в том числе и более сдержанные, оценки как данного документа, так и социальной политики Екатерины II вообще, довольно подробно, о чем уже говорилось, обобщенные А. Б. Каменским. К тому же в недавних исследованиях ставится под сомнение целый ряд стереотипов, в частности об «узаконенном произволе помещика»610