Читать книгу «Помещичья правда». Дворянство Левобережной Украины и крестьянский вопрос в конце XVIII—первой половине XIХ века - Татьяна Литвинова - Страница 8

Начало третьего историографического периода, который продолжается с 1990‐х годов до наших дней, совпадает с серьезными общественно-политическими изменениями. Об их влиянии на различные сферы жизни общества, в том числе и на историческую науку, уже достаточно много сказано, хотя точно уловить и определить момент завершения советской историографической эпохи непросто425. Ученые, активно размышляя над новыми историографическими реалиями, пытаясь определить основные тенденции и описывая их в терминах «национализация, интернационализация науки» и т. д., раскрывая механизмы этих процессов, одновременно говорят о возможности дать лишь общие представления о многослойном историографическом информационном потоке, говорят о преждевременности глубокого анализа постсоветской историографической ситуации, о необходимости для этого определенной дистанции, о возможности вести речь не об уровне отечественной науки в целом, а лишь вокруг конкретного предметного повода426. Частично соглашаясь с этим, я все же считаю необходимым именно по такому предметному поводу зафиксировать идейно-тематические сдвиги на новом витке «интеллектуальной спирали»427.

Выше уже обращалось внимание на определенные различия, еще в рамках советской исторической науки, в подходах и тематике исследований между украинскими и российскими специалистами. С разрывом же историографического целого следует говорить не просто о двух потоках, а об отдельных национальных историографиях. И перед украинскими, и перед российскими учеными в условиях «архивной революции», «информационного взрыва» возникли несколько схожие задачи – открыть целые пласты ранее неизвестной истории428. Но, если российские историки могли почти одновременно и предлагать новые концепции, модели, и прибегать к «простой реконструкции прошлого», то их украинские коллеги, если придерживаться подобной терминологии, должны были заняться «конструированием». Итак, если российские специалисты аграрно-крестьянской, шире – социально-экономической истории, «покаявшись»429, начали довольно быстро налаживать связь с мировой гуманитарной наукой, ориентируясь на ее образцы, но не покидая уже вспаханного поля, то для украинских историков это было не просто время парадигмальных изменений. По вполне понятным причинам они должны были восстанавливать историографическую преемственность, что неизбежно возвращало к традициям и, соответственно, «нормам» конца XIX – первых десятилетий XX века. Приобщение же к достижениям мировой гуманитарной науки происходило преимущественно через «формирование своеобразной соборности национальной исторической мысли»430, т. е. путем ознакомления с «диаспорной» историографией, что ускоряло усвоение «национальной парадигмы». Поэтому украинские историки, несмотря на декларации о необходимости взять от марксизма все лучшее431, одновременно более радикально, чем российские, разрывая с советским историографическим наследием и приоритетной для него тематикой, в очередной раз тратили энергию не на пересмотр, а на (вос)создание «большого нарратива», в котором первенство отдавалось национально-освободительной борьбе, общественно-политической составляющей исторического процесса. В это время снова «главной задачей украинских историков… стало создание фундаментальной, по-настоящему научной истории украинского народа»432.

В начале 2000‐х годов известный в Украине историограф Л. Зашкильняк, говоря о «пока что слабой дифференциации украинской историографии», фактически писал об отсутствии проблемной историографии433, что неизбежно заставляет обратиться к обобщающим работам по украинской историографии. Интересующие меня сюжеты лучше всего зафиксированы в соответствующих разделах коллективной монографии под редакцией Зашкильняка: «Проблемы истории Украины XVI–XVIII веков» (автор А. Заяц) и «Украинское национальное возрождение в XIX – начале XX века в современной отечественной историографии» (авторы К. Кондратюк и В. Мандзяк). Само название последнего раздела подтверждает, что социальная, экономическая проблематика не является приоритетной, во всяком случае с точки зрения историографов. Относительно характеристики исследований по истории XVIII века следует указать на ряд моментов. Во-первых, автор выразил удовлетворение возобновлением интереса к изучению истории украинской социальной элиты – шляхты и казацкой старшины – в первую очередь в работах В. Панашенко, А. Струкевича, В. Кривошеи434. Во-вторых, он с удивлением обнаружил, что «меньше всего внимания украинские историки уделили самому многочисленному слою украинского общества XVI–XVIII веков – крестьянству»435. В-третьих, ни одно из названных здесь исследований не касается Левобережной Украины436.

И все же надо сказать, что в последние годы ситуация с «крестьянской» тематикой несколько меняется. Во всяком случае, актуальность ее исследования на новом уровне на просторах Новой истории хорошо осознается, как и необходимость расширения сюжетного спектра437. При этом в недавних историографических обзорах крестьяноведческих работ отмечаются противоречивость процесса обновления, необходимость дополнительных усилий для выяснения целого спектра проблем438, недостаток методологических новаций и почти полная неподвижность традиции в изучении истории крестьянства439. Пожалуй, единственными работами, где прослеживаются осведомленность в мировых тенденциях и стремление адаптировать новые теоретико-методологические подходы к украинскому материалу, называют монографии А. Заярнюка, А. Михайлюка и Ю. Присяжнюка440. Даже в академическом издании очерков «Iсторія українського селянства (крестьянства. – Примеч. ред.)», где задекларированы новации, «главный герой», по замечанию М. Яременко, «представляется так, как и столетие перед этим»441.

На мой взгляд, ситуация вокруг XVIII – первой половины XIX века в определенной степени объясняется историко-историографическим восприятием творческого наследия предшественников, в частности А. М. Лазаревского, который снова превращается в «знаковую фигуру украинской историографии»442. И тут обнаруживается интересная вещь. Казалось бы, большое временнóе расстояние само по себе способствует переосмыслению того, что было сделано историком Гетманщины, – переосмыслению с учетом подходов современного крестьяноведения. Но в юбилейных статьях начала XXI века вновь утверждается забытый историографический образ историка-народника, «даже не столько в смысле его политических императивов, сколько в понимании им движущих сил и хода исторического процесса»443. Соответственно, стереотип социально-экономических отношений второй половины XVII – XVIII века, воспринятый от Лазаревского, не только не подвергается уточнению, корректировке, а, по сути, канонизируется. Проанализировав работу «Малороссийские посполитые крестьяне», В. И. Воронов сделал вывод, справедливый относительно творчества Лазаревского, – «одно из лучших достижений в научном наследии ученого», – но, думаю, печальный для современной украинской историографии: эта работа, написанная в 1866 году, и на сегодняшний день – «одно из наиболее глубоких исследований по истории украинского крестьянства»444.

Концепция Лазаревского поддерживается без основательного анализа и только иллюстрируется дополнительным источниковым материалом445. Поэтому и сейчас представления об особенностях социальной ситуации в Гетманщине в последний период ее существования остаются на уровне начала XX века. А «ответственность за повторное введение крепостного права в Украине (после его временной ликвидации во время Освободительной войны середины XVII века)» продолжает возлагаться «не только на российское самодержавие, но, частично, и на украинскую казацкую старшину и дворянство». Этот тезис Лазаревского считается «абсолютно бесспорным», «справедливым и аргументированным»446. Оказывается, дело не в особой социально-экономической и общественно-политической ситуации, сложившейся в результате Хмельнитчины и к созданию которой были причастны массы казаков, показаченных посполитых и шляхты, а только в сосредоточении в руках старшины всей полноты власти, позволявшей им легко «превратиться в господ».

Примечательно, что украинские историки именно в связи с Лазаревским заговорили и о крестьянской реформе 1861 года как о «рубеже, разделившем все модерное российское прошлое на до- и пореформенную эпохи». Реформа вновь стала «Великой», заняла место «где-то рядом с такими незабываемыми, знаковыми явлениями, как Гражданская война 1861–1865 годов в Соединенных Штатах Америки и революция коммунаров 1871 года во Франции»; подчеркивается ее влияние на «тектонические сдвиги в историческом сознании современников», на «коренное переформатирование российского культурного пространства»447. Желание показать значение и величие Великой реформы подтолкнуло и к достаточно непривычным определениям. Реформа 1861 года, оказывается, положила начало общественным и культурным практикам, которые «составляют уникальный узор» из «позитивистских и просветительских компонентов» в творчестве Лазаревского448.

Однако крестьянско-дворянский вопрос в контексте тесно связанной с ним проблемы 1861 года пока выглядит довольно туманно. Не очень четко поставлены темы в немногочисленных проблемно-историографических исследованиях, диссертациях, своеобразных «итоговых» и юбилейных статьях, которыми подводится черта под предыдущей традицией. Они не свидетельствуют о существенных сдвигах и в значительной степени закрепляют уже имеющиеся оценки.

В подобных очерках история дворянства интересует специалистов по XIX веку и историографов, к сожалению, главным образом в контексте процесса взаимоотношений украинской элиты с имперским центром, в контексте социальной психологии «элитарных слоев общества как носителей полной информации о социокультурном наследии нации»449, в контексте политической культуры или проблемы бюрократии. Как составляющая крестьянского вопроса, социально-экономической истории прошлое социальной элиты украинскими историками пока не воспринимается, что подтверждают обзоры достижений флагмана отечественной науки – Института истории Украины450. Остается неизменной в украинской историографии и крестьяноцентричность «крестьянского вопроса». Аграрно-крестьянский вопрос продолжает отождествляться исключительно с историей крестьянства. Дворянство же, как и другие социальные группы, в аграрное пространство не вписывается. Да и сам крестьянский вопрос тоже трактуется довольно узко – преимущественно как «принципы и методы ликвидации крепостного права»451.

Сказанное полностью относится и к зарубежной украинистике, где не сложилось традиции изучения социально-экономической истории Нового времени. Это подтверждают и библиографические обзоры452. Показательным в данном контексте представляется аннотированный список рекомендуемой, преимущественно англоязычной литературы, помещенный в соответствующие разделы недавней обобщающей работы по истории Украины американско-канадского историка Павла Магочия453. Несмотря на авторское замечание, что «немало англоязычных работ посвящено социально-экономическому положению украинских земель в составе Российской империи», подавляющее большинство из названных касается «национального вопроса», «формирования украинской национальной идеологии», отражает биографии выдающихся деятелей национального движения, преимущественно Т. Шевченко, а также П. Кулиша, Марко Вовчка, И. Франко, М. Драгоманова и др. История дворянства, крестьянства, социальных взаимоотношений, очевидно, выпала из поля зрения зарубежных украинистов, если не считать названной англоязычной книги французского историка Даниэля Бовуа о правобережной шляхте. Исследования по социально-экономической истории дореформенного времени здесь совсем отсутствуют.

Сам текст работы Магочия в части «Украина в Российской империи» также не слишком перегружен сюжетами по социально-экономической истории, которые к тому же персонологически почти не насыщены. Но главное, что в этой новейшей синтезе закрепились традиционные для народнической украинской историографии положения: о полном бесправии крестьянства первой половины XIX века, которое, «кроме права на собственные орудия труда», не имело никаких прав, о крепостных как о «живом движимом имуществе», «стоившем меньше, чем скот» и т. п.454 Все это показывает, что зарубежная украинистика так же далека от современного крестьяноведения, как и «материковая», что исследования по истории крестьянства не только не ведутся, но и не пересматриваются в той своей части, где «осели» давно сложившиеся представления455. Не говорю уже о том, что стереотипы касательно украинской крепостнической действительности в значительной степени были построены на примерах из русской истории, на основе, скорее, нелучшей научной продукции, поскольку в качественных исследованиях даже советских русистов 1970–1980‐х годов картинка уже значительно уточнялась и более ярко раскрашивалась. Нечего и говорить о современной российской историографии крестьянской проблематики, точнее – зарубежной русистике, обращение к которой в поисках нового образа крестьянского вопроса оказалось наиболее оправданным и плодотворным.

Разумеется, я не ставила себе такой дерзкой задачи, как обзор современной российской историографии проблемы, особенно с учетом вышеупомянутого сюжетного ее разнообразия. Тем более что довольно солидные историографические очерки уже представлены современными специалистами, например Ю. А. Тихоновым, В. Я. Гросулом, в монографиях которых проанализировано большинство значимых (в том числе и появившихся в недавнее время) исследований по истории российского крестьянства, сельского хозяйства, помещичьей и крестьянской усадьбы, проблем социального взаимодействия, основ бытования крепостного права и феодальных порядков, формирования гражданского общества и его взаимоотношений с властью и т. п.456

Учитывая эти обзоры и постановку тем в целом ряде историографизированных исследований ученых-русистов, отмечу только некоторые важные, с моей точки зрения, изменения в разработке крестьянского вопроса. Причем еще раз подчеркну положение о сохранении преемственности в исследовании социально-экономической истории при существенном обновлении подходов и оценок, что произошло как благодаря формированию «единой историографии России»457, т. е. поиску точек соприкосновения между российскими и зарубежными, преимущественно американскими, русистами, так и благодаря ориентации вчерашних советских исследователей на достижения и подходы мировой гуманитаристики.

Уже в начале 1990‐х годов теоретический семинар по аграрной истории под руководством В. П. Данилова ознаменовал ориентацию российских историков на достижения зарубежного крестьяноведения. Первые заседания были посвящены обсуждению работ ведущих специалистов в этой области – Дж. Скотта и Т. Шанина. А материалы и выступления участников семинара почти сразу же публиковались458. Новации в крестьяноведении касались и изучения особенностей социального взаимодействия, в том числе и между крестьянством и дворянством. В частности, Л. В. Милов уже в ходе обсуждения концепции Шанина, обращая внимание на специфику влияния природно-географического и климатического факторов на экономики Западной и Восточной Европы, отмечал необходимость учета, кроме эксплуататорской, и страховой функции помещичьего хозяйства, разрыв с которым крестьянского хозяйства в пореформенный период во многом объясняет резкую пауперизацию бывших крепостных459.

Потребность в обновлении, конечно, не означает, что историографическая инерция не давала себя знать. В частности, «История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г.», третий том которой появился в 1993 году, еще не претерпела серьезных изменений. Кстати, здесь еще содержались и разделы о крестьянах Украины, написанные во вполне традиционном для советской историографии духе460. Но материалы многочисленных крестьяноведческих конференций уже в начале 2000‐х годов демонстрировали переход в новое качество и значительное расширение сюжетно-тематического спектра исследований461. В контексте данной темы важно, что российские историки считали необходимым с помощью обновления теоретико-методологической и источниковой основы освободиться от предубеждения против самостоятельности крестьянской экономики и возможности специфической крестьянской аграрной эволюции, отказаться от характерного для предыдущей традиции взгляда на аграрное развитие «как на постоянное приготовление деревни к революции», акцентировали внимание на изучении хозяйственного этоса, духовной жизни главных участников аграрных отношений462.

Значительные изменения произошли и в изучении истории российского дворянства. Здесь, так же как и в крестьяноведении, важны были пересмотр предыдущих оценок и тематическое расширение. Причем историки все чаще стремились отойти от образа «эксплуататора» и не забывать, что

великая русская культура, которая стала национальной культурой и дала Фонвизина и Державина, Радищева и Новикова, Пушкина и декабристов, Лермонтова и Чаадаева и которая составила базу для Гоголя, Герцена, славянофилов, Толстого и Тютчева, была дворянской культурой (выделено автором цитаты. – Т. Л.). Из истории нельзя вычеркнуть ничего. Слишком дорого приходится за это расплачиваться463.

С. О. Шмидт в предисловии к сборнику материалов В. О. Ключевского также призывал

отказаться от категоричности некоторых расхожих мнений, основанных на восприятии образности художественной литературы без учета степени метафоричности обличительного стиля ее. Хотя выявлено в архивах множество фактов, убеждающих в дикой жестокости и диком же бескультурье помещиков-крепостников (вспомним пушкинское определение – «барство дикое»), не следует забывать о том, что «недоросль» Митрофанушка был ровесником и Карамзина, и тех, в чьих семьях выросли будущие герои «Евгения Онегина» и «Войны и мира». В серьезных научных трудах не дóлжно ограничиваться тенденциозно одноцветным изображением провинциальных помещиков последней четверти XVIII в. лишь как Скотининых и Простаковых; как и во второй четверти XIX в., не все походили на героев гоголевских «Мертвых душ»464.

Начав с синтеза предыдущих достижений465, российские ученые постепенно перешли к тотальному «наступлению» на социальную элиту. История дворянства стала неотъемлемой составляющей многочисленных междисциплинарных «интеллигентоведческих» конференций в различных городах России466. Как результат – каждый желающий может найти в интернете довольно обширные «дворянские» библиографии. Но в свете сюжетов этой книги особенно отмечу интерес к изучению психологии дворянства, «мира мыслей», социокультурных представлений, жизненного уклада – бытовых условий, образования, традиций, развлечений, т. е. того, что формировало поведение, мировоззрение различных представителей этого сословия. Причем в центре внимания оказалось не только столичное, но и провинциальное дворянство, не только аристократия, но также мелкое и среднее усадебное панство. Поток работ по истории социального взаимодействия дворянства и крестьянства, консолидации дворянской элиты, формирования коллективного самосознания, групповых интересов элиты, групповых идентичностей становился все более мощным. Историки, применяя современный методологический инструментарий, не только провели ревизию историографической традиции, но и значительно расширили проблемно-тематическое поле и источниковую базу исследований467, пытаясь синтезировать макро- и микроисторические подходы, разные взгляды на историю – как на закономерный саморазвивающийся процесс и как на своеобразие и неповторимость отдельных этапов, моментов, личностей468.

Все это подтолкнуло к осознанию бесперспективности попыток понять ценностные ориентации экономического мышления дворянства, мотивы его хозяйственной деятельности, уровень развития самосознания помещика только через его принадлежность к сословию земле- и душевладельцев. Также важно, что именно в контексте истории дворянства ставятся под сомнение традиционные взгляды на характер социального взаимодействия, выявляются факторы, препятствовавшие «возникновению представления об абсолютной зависимости крестьянского мира от феодала и в сознании податного сословия, и в сознании дворянства»469. Замечу, что свой вклад на этом направлении внесли и некоторые современные украинские историки, чьи работы скорее можно вписать в контекст российской историографии470.

Если в начале 2000‐х годов среди работ современных русистов в области элитологии штудии правового и историко-культурного характера преобладали над социально-экономическими, то сейчас можно говорить об изменении ситуации, в том числе и в изучении проблемы сосуществования вотчинного и крестьянского хозяйств471. Правда, до полной гармонии пока далеко, поскольку помещичье хозяйство все еще исследовано гораздо скромнее. Это касается разработки не только таких аспектов, как урожайность хлеба, динамика дворянского предпринимательства, состояние помещичьего бюджета, но и способов обеспечения хозяйства рабочей силой и ее использования472. В связи с этим естественной выглядит и переоценка крепостного права. Не последняя роль здесь принадлежит и пересмотру устоявшихся определений исторической эпохи, от чего в значительной мере зависит и исследовательский взгляд на ее содержание, на отдельные события и персоналии473. Во всяком случае, современные русисты внесли серьезное разнообразие в «рисунок силового поля эпохи» 474XVIII–XIX веков.

Важной для темы книги представляется предлагаемая историками трактовка социальной и экономической политики Екатерины II и Николая I, ведь именно с ними традиционно ассоциировалось укрепление крепостнической системы. Однако сейчас в первую очередь с этими монархами связывают и начало формирования гражданского общества в России, и постановку, упрочение идеи эмансипации. Анализ стереотипов относительно екатерининской политики достаточно подробно проведен А. Б. Каменским. Полемизируя или соглашаясь с предшественниками и своими современниками, историк дал довольно обоснованное изложение различных сюжетов проблемы, среди которых лишь кратко отмечу важные для данного контекста, поскольку более подробно буду останавливаться на этом в дальнейшем. Во-первых, правление Екатерины II Каменский считает «эпохой внутриполитической стабильности, не означавшей застоя», а императрицу – «одним из самых удачливых русских реформаторов». Ее реформы «носили созидательный, а не разрушительный характер»475. Во-вторых, в оценках «малороссийских дел» историк лаконичен. Относительно позиций «украинской» элиты по крестьянскому вопросу в Законодательной комиссии он придерживается расхожего положения: «…казачья верхушка… стремилась обрести равные права с русскими помещиками». В-третьих, крестьянский вопрос, которому Екатерина II уделяла много внимания, выходит у Каменского за рамки крепостнических отношений. В частности, он пространно обсуждает намерения Екатерины II предоставить жалованную грамоту и государственным крестьянам – «свободным сельским жителям». Солидаризируясь с Д. Гриффитсом и отрицая мнение О. А. Омельченко, согласно которому «установление правового статуса других сословий было подчинено… задаче охранения господствующего положения дворянства», Каменский настаивает на том, что вопрос все же надо рассматривать как стремление создать в России характерное для Нового времени регулярное государство с сословной структурой476.

Существенной коррекции подверглись и оценки царствования Николая I, на которое предлагается посмотреть как на сложную и противоречивую эпоху, когда было много сделано для народного образования, технического прогресса, науки, журналистики, литературы, созданы различные благотворительные организации, общества, образовательные, научные учреждения477. Именно Николаю I ставится в заслугу последовательное воспитание в обществе уважения к закону, большая кодификационная работа, налаживание системы подготовки юристов, внедрение юридической специализации в университетах, что способствовало распространению идеи о высоком призвании служения правосудию478. Различные ракурсы, точки обзора той или иной эпохи в целом не могли не сказаться и на восприятии отдельных явлений, событий, персоналий. Так, взгляд на Россию как на «периферию» миросистемы позволил Б. Ю. Кагарлицкому, демонстрируя возможности «единой историографии России», по-другому оценить и реформаторскую деятельность правительств, и состояние российской экономики в дореформенный период, и причины ликвидации крепостного права, что стало, по его мнению, не результатом внутреннего кризиса «помещичье-плантаторского хозяйства», а следствием давления на него извне479.

В контексте переоценки различных эпох российской истории, переосмысления деятельности того или иного монарха, и самостоятельная проблема реформ в России приобретала для исследователей, еще в разгар перестройки, особое значение480. В первую очередь это касается реформ 1860–1870‐х годов, перекличка с которыми явно начинает чувствоваться в публикациях конца 1980‐х – начала 1990‐х. Уже в статье Л. Г. Захаровой 1989 года481 просматриваются параллели с современностью: термины «гласность» и «демократизация» применительно к предреформенным годам становятся здесь одними из ключевых. Но главное – признанный историк реформы на уже хорошо известном материале расставила такие акценты, которые существенно подрывали основы закрепленного в советской историографии образа событий рубежа 1850–1860‐х годов. Реформа 1861 года снова становилась «Великой», ставилась под сомнение роль крестьянских движений в ее подготовке и проведении, по-другому определялась «расстановка сил» перед 19 февраля, реформа была переворотом «сверху», и Александру II в ней отводилось почетное первое место482. Здесь расшатывалось и мнение о продворянском характере реформы: она была тяжелой не только для крестьян, «но в некоторой степени и для дворянства». Единственным «победителем» теперь называлось государство, вышедшее из кризиса обновленным и укрепившимся. Также признавалось, что дворянские депутаты в губернских комитетах, «независимо от позиций» (курсив мой), «одинаково энергично нападали на присвоенную себе государственной властью роль арбитра в делах сословий». Это в данном случае особенно важно, ведь подобные замечания давали возможность посмотреть на «противников» эмансипации под другим углом зрения: не противодействия, а положительного влияния, что вело не только к изменению акцентов, но и к расширению персонологического ряда. Точнее – к включению и так называемых «олигархов», «аристократов-конституционалистов», «реакционеров» в «поколение реформаторов». Правда, такой взгляд на реформу не исключал существования и других оценок483.

Более развернуто уже высказанные, да и другие, положения были озвучены Захаровой на международной конференции 1989 года (материалы которой вышли отдельной книгой), а также в иных статьях484, что имело решающее значение для дальнейшего изучения проблемы. На страницах «конференционного» сборника получили трибуну не только российские, но и известные зарубежные ученые – «отцы», «дети», «внуки» американской русистики485, английские, австралийские историки – А. Дж. Рибер, Э. Глисон, Э. Кимбэлл, Д. Филд, С. Хок, П. Готрелл, Д. Крисчн, которые хорошо знали не только советскую, но и мировую историографическую традицию, архивные ресурсы обсуждаемой темы. Здесь по-другому прозвучали уже хорошо известные сюжеты, обращалось внимание на темы, обойденные советской исторической наукой, а также почти в каждой статье подводился историографический итог изучения отдельных аспектов. Обобщающий обзор историографии был представлен Э. Глисоном, остановившимся и на основных противоречиях между марксистской и немарксистской, в первую очередь американской, школами в изучении Великих реформ. Устранение противоречий он считал необходимым для формирования «единой историографии России». На это «работали» и проблемно-историографические обзоры достижений зарубежной историографии, многочисленные русскоязычные публикации трудов ученых разных стран по истории российского имперского периода, международные научные форумы486. Синтез подходов и результаты сотрудничества вскоре начали четко себя обнаруживать, в том числе и через индекс ссылок, хотя «проблема отчуждения и изоляции еще сохраняет свою остроту»487.

В 2005 году Л. Г. Захарова подвела своеобразный итог изучения реформ как советскими, российскими, так и зарубежными учеными, одновременно представив собственное ви́дение сложных, спорных и недостаточно решенных в историографии проблем488. Подчеркну наиболее важные и принципиальные выводы известного историка, сделанные с широкой опорой на штудии нерусскоязычных специалистов. Во-первых, термин «Великие реформы» признается как наиболее точный. Во-вторых, солидаризируясь с западными историками (Д. Филдом, Т. Эммонсом, Д. Байрау)489, Лариса Георгиевна снова поставила под сомнение в качестве причины ликвидации крепостного права рост крестьянских движений и правомерность концепта «революционная ситуация». Центральному правительству, и прежде всего Александру II, отводится первостепенное значение. В-третьих, автор, сославшись на точку зрения П. Б. Струве, Б. Н. Миронова, обобщение послевоенной историографии вопроса Э. Глисоном, а также на мнение П. Готрелла 490относительно совпадения реформ с экономическим подъемом в государстве, подчеркнула отсутствие единства в вопросе объективных социально-экономических предпосылок ликвидации крепостного права и призвала не торопиться с окончательными выводами. В-четвертых, Захаровой не был поддержан тезис о проведении реформы в интересах дворянства. На основе новых исследований, в частности С. Хока491, подвергнуто критике представление о грабительском характере реформы, которое ранее во многом базировалось на ошибочных методиках обработки статистических данных. И последнее: анализируя труды Б. Линкольна, Т. Эммонса и других492, историк как на важные предпосылки указала также на институциональные реформы Александра I, на накопленный в первой половине XIX века опыт обсуждения крестьянского вопроса и на наличие кадров, людей, готовых взять на себя грандиозный труд по преобразованию России. Итак, опять говорилось о необходимости учитывать «человеческий фактор», поскольку двигателем реформ был «слой прогрессивно мыслящих, интеллигентных людей, объединенных общностью взглядов и задач», который начал складываться «в недрах бюрократического аппарата николаевского царствования в 1830‐е и особенно 1840‐е гг.».

Нерешенных и недостаточно раскрытых проблем Великих реформ также было названо Захаровой немало. Главное – это акцент на необходимости такого изучения вопроса о предпосылках ликвидации крепостного права, при котором использовались бы данные о макро- и микроуровне социально-экономического развития предреформенных десятилетий, в том числе и в региональном измерении493. Кстати, еще в 1998 году Захарова обращала внимание на важность проблемы «центр и регионы»494. Особое значение приобретает утверждение, что пристального внимания историков потребует «жизнь самих деятелей Великих реформ и реальные обстоятельства, в которых они творили». Причем изучать это нужно, прислушиваясь к терминам, понятиям, которые они употребляли, к их восприятию действительности, чтобы «избежать той прямолинейности в оценках Великих реформ, которая заметна в историографии»495. Еще раз это подчеркнуто Захаровой во вступительной части к переизданию ее известной монографии «Самодержавие и отмена крепостного права в России»496.

К сожалению, историографические рефлексии по поводу Великих реформ мало что непосредственно добавляют к выяснению возможных изменений образа крестьянского вопроса. Это в полной мере касается и реплик, звучавших в ходе различных юбилейных конференций, посвященных 150-летию акта 19 февраля, продемонстрировавших исключительное внимание исследователей к политико-правовой составляющей реформ, к личности Александра II – центральной фигуры «выставочных» докладов497. Однако акценты на необходимости обновления проблематики в историографии Крестьянской реформы498, заметные новации именно в этой области, новый образ реформы, создававшийся в том числе и с помощью компаративистских исследований499, не могли, я думаю, не сказаться и на такой важной ее составляющей, как крестьянский вопрос. Ведь как раз в контексте анализа реформ, законотворческой деятельности имперской власти к нему чаще всего обращались русисты. Но, поскольку рефлексии по поводу структуры понятия у них практически отсутствуют, именно сюжеты, которым уделялось внимание в историографических обзорах и конкретно-исторических исследованиях, помогли воссозданию образа и структуры крестьянского вопроса.

Одна из немногих последних попыток привлечь к этому внимание специалистов принадлежит И. В. Ружицкой. Подчеркивая отсутствие единства в содержательном наполнении понятия «крестьянский вопрос» при общем достаточно частом его использовании, она солидаризировалась с А. Н. Долгих. Для Ружицкой крестьянский вопрос – это прежде всего правительственная деятельность в области крестьянского законодательства и его реализации, охватывающая несколько направлений, которые рассматриваются как стороны или составляющие крестьянского вопроса: меры по запрету отчуждения крестьян без земли и земли без крестьян, решение проблемы дворовых, вопрос о способах освобождения крестьян, деятельность правительства по ограничению власти помещиков над крепостными, ставшая основной при разработке крестьянского вопроса в царствование Николая I500. Таким образом, все сводится исключительно к проблеме эмансипации.

Однако рецензия Ружицкой на двухтомник Долгих, названный одной из немногих за последнее время монографических работ по крестьянской проблематике первой половины XIX века, структура рецензируемого текста, сюжеты других работ Аркадия Наумовича и его докторская диссертация все же свидетельствуют о более масштабном подходе к проблеме501. Речь как будто идет в первую очередь о политике российского самодержавия в крестьянском вопросе. Но, соблюдая традицию, заложенную В. И. Семевским, Долгих скрупулезно исследовал (это рецензенткой поддерживается и вменяется ему в заслугу) не только меры правительств Павла I, Александра I, Николая I, но также политику и законодательство в отношении всех категорий крестьян (а не одних лишь помещичьих), помещичьи и государственные повинности крепостного населения. Кроме того, историк ввел в оборот и проанализировал большое количество дворянских проектов эмансипации, что позволило поставить под сомнение существующие в историографии представления по многим аспектам проблемы, в том числе и о нежелании большинства дворян отпускать крепостных на свободу, да еще и с землей. А изданные Долгих сборники источников502 только подтверждают осознание неразрывного единства крестьянского вопроса, дворянского сообщества, «общества» и власти, притом и с учетом идеологической составляющей, – ведь здесь в первую очередь представлены именно дворянские проекты решения дела. Стоит также обратить внимание на такой вывод изысканий Долгих, как наличие последовательного поворота в политике и законодательстве самодержавия в сторону смягчения крестьянского вопроса и даже в сторону постановки проблемы крестьянской эмансипации с конца XVIII века503.

В то же время провозглашаемая российскими историками настоятельная внутренняя потребность обновления в историографии истории России середины XIX века выводила и на такие сюжетные узлы, как «аристократическая оппозиция» Великим реформам, проблема консервативно-бюрократического реформаторства, «дворянской олигархии», политическое самосознание дворянства, его сословная программа аграрных преобразований и другие, тесно связанные с крестьянским вопросом. При этом внимание обращалось и на «прогрессивных» людей, и на «консерваторов», в дебатах с которыми нарабатывались и навыки коллективного решения важных для страны проблем, и конкретное содержание реформы504. Следовательно, можно говорить о возвращении «крестьянскому вопросу» дворянской составляющей.

И все же об истории социального взаимодействия, в частности, дворян-помещиков и зависимых крестьян российские ученые говорят как о сравнительно «молодой» теме505. Одним из тех немногих российских историков, кто еще с 1970‐х годов начал ее разрабатывать и обратил внимание на дворянскую усадьбу как на важный элемент экономики и культуры крепостнической эпохи, называют Ю. А. Тихонова, чья монография «Дворянская усадьба и крестьянский двор в России XVII–XVIII вв.: сосуществование и противостояние» считается одной из лучших новейших книг по истории России506. В данном контексте она вызывает интерес не только тем, что в ней помещичье имение рассматривается с точки зрения «взаимозависимости и противоположности, единства и разобщенности усадьбы и крестьянских дворов»507, но и пространным историографическим обзором. Включенные в него историографические сюжеты-темы фактически отражают представление о возможной аналитической модели исследования дворянско-крестьянского взаимодействия и шире – аграрной истории. Здесь в полемическом тоне проанализированы главным образом наиболее фундаментальные и новейшие труды по истории ключевых моментов аграрного строя России XVII–XVIII веков, дворянской усадьбы, становления крепостного права, его бытования, крепостнических порядков, крестьянской общины, экономического и социального положения, ментальности и психологии крестьянства, модернизации сельского хозяйства, взаимодействия вотчинного и крепостного хозяйств, а также источниковедческие разработки по истории помещичьих архивов, в первую очередь вотчинной документации.

С точки зрения выработки аналитической структуры крестьянского вопроса довольно показательным для современной историографической ситуации и информативным оказалось данное М. Д. Долбиловым одно из последних словарных определений понятия «аграрный вопрос». Другие современные интерпретации этого понятия, интересные сами по себе, я не рассматриваю, поскольку они не помогают решить поставленную в данном случае задачу или требуют слишком широких толкований508. Долбиловым аграрный вопрос трактуется как «комплекс идей, представлений, концепций, программ, связанных с решением таких проблем, как крепостное право, огромный демографический перевес деревни над городом, полярность социально-экономической структуры в деревне, социокультурная отчужденность крестьянства от остальных сословий и власти, экономическая и финансовая несбалансированность аграрного и промышленного развития, господство экстенсивных способов ведения хозяйства, колонизация окраинных территорий Российской империи»509. Отмечу, что понятия «аграрный вопрос» и «крестьянский вопрос» автор употребляет почти как синонимы. Правда, определенное хронологическое их разграничение («аграрный вопрос» вышел за традиционные рамки «крестьянского вопроса» после 1861 года, термин «аграрный вопрос» впервые получил распространение в конце 1870‐х – начале 1880‐х годов в либеральной прессе и программных документах революционных народников) ставит это под сомнение. Не объясняя специально, что имеется в виду под «традиционными рамками», Долбилов фактически датировал «крестьянский вопрос» 1760–1860‐ми годами, а содержательно – свел к «проблеме крепостного права», гласное обсуждение которой до 1857 года было ограничено.

Вместе с тем напоминание Михаилом Дмитриевичем о существовании еще с конца XVIII века аболиционистской (эмансипаторской) и патерналистской (в терминологии эпохи – связанной с попечительством, попечением) тенденций в «аграрном вопросе», кажется, несколько противоречит невольно определенным «традиционным рамкам», а также утверждению об «ограничении гласности». Ведь, во всяком случае, патерналисты, за которыми признаются существенный вклад в развитие «аграрного вопроса» и функция серьезного конструктивного противовеса эмансипаторскому течению, еще до 1857 года обнародовали свои позиции, причем не только в рукописной, но и в печатной форме. Именно патерналисты, как считает Долбилов, засвидетельствовали формирование у целого ряда предприимчивых и образованных земле- и душевладельцев убеждений о цивилизаторском влиянии помещика на крестьян, о необходимости в связи с этим организации рационального хозяйства. В «программе» этого направления сохранение крепостного права, по мнению историка, было не самоцелью, а лишь необходимым условием проведения мероприятий, направленных на подъем агрокультуры, агрономическое совершенствование, устранение негативных сторон общинного землепользования и даже его постепенное разрушение. Таким образом, можно говорить не только о морально-идейной стороне дела, но даже о доминировании социально-экономической составляющей крестьянского вопроса, особенно на начальных этапах. Важно также, что на примере «Русской правды» П. И. Пестеля Долбилов говорит и об опыте сочетания аболиционистской и патерналистской моделей, о государственном патернализме. Иными словами, «аграрный вопрос» и в дореформенный период не ограничивался только крепостническими отношениями. Как его составляющая воспринимается и «дворянский вопрос», который, по мнению историка, вышел на первый план после реформы 1861 года510.

Итак, на современном этапе не только увеличивается уровень интенсивности изучения «крестьянского вопроса», но и происходит усложнение его структуры, точнее – возвращение ее к «нормальности» «прижизненного» образа, но на новом уровне. Восстановление в конкретно-исторических исследованиях многослойности крестьянского вопроса (идейная, социальная, экономическая, политико-правовая, морально-этическая, психологическая, педагогическая, персонологические составляющие) фактически дает основания говорить о возможности нового синтеза проблемы, о выходе на уровень «новой аграрной истории». При этом именно та составляющая, которую стоит отнести к интеллектуальной истории, – мысль – является почвой для изучения и других разнообразных аспектов того, что можно назвать «новой интеллектуальной историей», где «крестьянский» вопрос приобретает зримые черты «дворянско-помещичьего». Как это выглядит на конкретно-содержательном и проблемно (предметно-)историографическом уровне, покажут следующие разделы. Здесь же замечу только, что «крестьянский вопрос» в узком смысле, т. е. в его идеологической плоскости, будет включать рефлексии как в рамках аболиционистской, так и в рамках патерналистской модели. Примеров для этого, кроме «Русской правды», можно найти достаточно.