Читать книгу Тучи и солнце - Татьяна Викторовна Нартова - Страница 4

Он встает по утрам? Может да, может, нет,

Щурит снова глаза на закат иль рассвет.

Провожает троллейбус, встречает такси?

Сколько встреч он провел, сколько снов упустил?

Он под пледом, согнувшись, раскинувшись, спит?

Пьет без сахара кофе, смеется, грустит?

Подставляет ли спину, лицо ли ветрам,

То ли здесь, то все-таки где-то вот там?

Нет не важно, как голос его прозвучит,

Нет, не страшно: он голоден или же сыт.

Просто память пока не досталась годам.

Вот и думаю все, где он: здесь или там?

14 марта 2012, среда.

Зачем? Этот вопрос Глеб задавал себе уже который день. Зачем он раскрыл тогда рот и сделал то нелепое предложение? Зачем, вообще поперся к соседке со своим жалким «я – идиот» и нелепым самодельным браслетом? Такое поведение нормально для подростков, у которых из-за гормонов крышу сносит. Но никак не для взрослого мужика. Почему он просто не купил какие-нибудь хризантемы, не сказал принятое в подобных случаях: «Извините меня, Аня. Мы друг друга неправильно поняли», – и не удалился в свою берлогу?

Так или иначе, но отступать было поздно. Артем всегда подтрунивал его: «Наш Глебушка – мальчик ответственный», – и не зря. Рыжий привык с малолетства отвечать за свои слова и доводить начатые дела до конца. А еще у него была гиперактивная совесть, ага. Поэтому сейчас он стоял перед дверьми университета, дожидаясь Аню, вместо того, чтобы спокойно ехать домой.

– Привет! – Она появилась совершенно неожиданно. – Я не ожидала твоего звонка.

– У меня сегодня было мало работы. Вот я и решил: а чего пропадать такой замечательной возможности подышать свежим воздухом? – преувеличенно бодро откликнулся Глеб.

Он до последнего надеялся, что не дозвонится девушке. Однако когда на том конце воображаемого провода зазвучал ее детский голосок, неожиданно почувствовал облегчение.

– Свежий воздух в центре города? Очень сомневаюсь, – изогнув четко очерченную бровь, бросила Аня.

– Ну, относительно свежий, – внес поправку парень. – Так что: куда пойдем?

– Не возражаешь, если я сначала заскочу в закусочную напротив? А то желудок сейчас прилипнет к позвоночнику. Я постараюсь быстро.

– Я и сам не откажусь от стаканчика кофе.

Глеб выставил локоть, мол, цепляйся. Но Анна, то ли не поняла жеста, то ли проигнорировала его. Даже не оглянувшись, она спустилась с крыльца, и смело пошагала через дорогу. Молодому человеку ничего не оставалось, как двинуться за Анной следом.

В закусочной было пусто. Вечно голодные студенты обычно атаковали ее позже, а работники близстоящих предприятий – на пару часов раньше. Так что ребята без помех забрали свой заказ и пристроились за одним из трех столиков. Глеб помешивал пластиковой палочкой комочки горячего шоколада, а Аня принялась за бутерброд.

– Не боишься гастрит заработать? – усмехнулся рыжий. От еды явственно несло перцем и горчицей. Девушка пожала плечами, стараясь протолкнуть полупрожеванный кусок в пищевод, и закашлялась. – Горе мое, на!

Аня отхлебнула из протянутого стаканчика:

– Спасибо, теперь я еще и язык ошпарила! Нет, не боюсь. Я не так часто тут ем. К тому же мне нравятся эти бутерброды. А то, что кушаешь с удовольствием, вреда не наносит. Если, конечно, не злоупотреблять. Во всяком случае, после них у меня нет никаких неприятных ощущений. А вот от жутко полезной овсяной каши тошнит так, словно я шмат сала съела без хлеба.

– Не любишь овсянку?

– Ненавижу. – Еще один укус. – Кстати, раз уж мы подошли к теме гастрономии, не хочешь рассказать о своих пристрастиях?

– Могу предоставить полное досье, – полусерьезно – полушутя предложил Глеб.

– Ум-м… Это было бы просто отлично!

– Так, родился, учился, закончил, работаю.

– И это все? Я жажду подробностей, – разочарованно протянула Аня.

– Надо же, никогда не думал, что кто-то будет интересоваться такой заурядной личностью, как моя, – с сарказмом фыркнул рыжий.

– Вообще-то, это нормально, когда люди в процессе общения узнают друг о друге. Или ты тайный агент и проводишь в нашем городе вербовку? А если нет, то мне не понятно, к чему такая секретность? – Девушка неожиданно плюхнула бутерброд на стол и, подхватив сумку, направилась к двери.

– Погоди, ты куда? Мы же погулять хотели!

– Видишь того парня? Лучше я с ним пройдусь. Какая разница, он ведь такой же незнакомец для меня, как и ты. Возможно, с ним окажется гулять гораздо приятнее, – ощерилась она.

Рыжий чертыхнулся.

– Ань, вернись!

– Чего еще?

– Я не люблю такого. Все эти задушевные разговоры о любимом цвете или первом дне в детском саду. Не люблю, когда во мне копаются, как в какой-то коробке со старыми вещами. Вот это нам пригодится, а ту штуку лучше бросить обратно. Еще хуже праздное любопытство. У меня была знакомая, которая, как ты, все спрашивала и спрашивала. Вечное «что?», «где?», «почему?», но за три года общения даже не запомнила мою дату рождения. Так что я вовсе не шпион.

– Знаешь, я вполне могу тебя понять, – смягчилась Смирнова. – Людям свойственно цепляться за детали. Ах, она не читала Коэльо! Вы представляете, она выступает за аборты?! При этом им совершенно неважно, какие за этим стоят причины. Они видят отдельные слова, отдельные фразы, разбивают личность другого на детали, на какие-то составляющие. А целая картина при этом теряется…

– А что, ты, правда, выступаешь за аборты? – Как-то не состыковывались в голове Глеба два образа: беззащитной девушки и ярой убийцы не рожденных младенцев.

– Да. А еще за эвтаназию, кремацию и пересадку органов. Что, испугался? Какая я, оказывается, жестокая. Просто чудовище, а не человек! И я боюсь, ведь перед собой вижу не картинку, а смазанное пятно. Так-то вот, – развела руками Аня.

Глеб поежился. Его бы не удивило, окажись его новая соседка ведьмой. Злой колдуньей вуду, втыкающей в парня свои отравленные иголки. Он чувствовал себя больным рядом с ней. Привычная броня лопалась, обнажая загноившиеся раны. И Глеб боялся, что эта чудная девчонка их увидит. Боялся и одновременно надеялся. Он не чувствовал с Анной никакого родства, никакой внутренней связи, потребности в ней. Но лишь под ее взглядом он начинал невольно обнажаться. Анна заставляла его сомневаться, смущаться, вновь и вновь смотреть ей в глаза, в которых он все яснее видел какого-то странного типа с огненно-медными волосами.

Каждый новый человек в жизни Глеба напоминал предыдущего. Он был для них чем-то вроде комнаты, в которую приятели и коллеги входили, чтобы занять удобное кресло или полюбоваться обоями. Глеб – добрый малый, хороший друг, замечательный специалист. Еще одна социальная роль, еще одна маска.

И только Аня ничего не ожидала от него. Она топталась на пороге, заглядывая в замочную скважину. И молодой человек начинал переживать: а есть ли там, вообще что-то, кроме голых стен?

– Хм-м, – Глеб поболтал остатками горячего шоколада. – Ты ставишь меня в тупик. После таких откровений я просто обязан предоставить тебе номер моей медицинской страховки и показать свою коллекцию календариков.

– Пожалуй, можно обойтись чем-то одним. – Девушка запихнула остатки бутерброда в рот и принялась тщательно вытирать пальцы салфеткой.

– Отлично, тогда записывай номер! – не удержался от смешка рыжий. – Пойдем, лучше. У меня на сегодня грандиозные планы. Сначала мы зайдем в один отличный канцелярский магазин и все там купим. Потом я покажу тебе мое любимое место в городе.

Почти весь путь до магазина прошел в молчании. Но стоило ребятам оказаться среди тетрадок, карандашей и папок, как оба оживились. Глеб хватался за каждый предмет, начинал болтать о его преимуществах и недостатках, заполнял пространство между собой и Аней ничего не значащим трепом.

– А как тебе этот? – девушка взяла из стопки альбом. – Плотные страницы, и обложка что надо. Не нравится?

– Не очень. Ты плохо относишься к розовому, а я – к оранжевому. У меня аллергия на этот цвет. Когда я смотрю на мандарины, например, у меня начинают чесаться нос и слезиться глаза. Именно поэтому я обычно ем цитрусовые с закрытыми глазами.

– Опять издеваешься? – не поверила Аня.

– Нет, просто немного преувеличиваю. Но лучше посмотри альбом с другой обложкой.

– Хорошо. Зеленая пойдет?

– Вполне. – Глеб подошел поближе, оказавшись прямо за спиной девушки. Она сдвинулась назад, уткнувшись затылком парню в грудь. – Осторожнее. Думаю, с главным мы разобрались.

– Надеюсь, – откликнулась Аня. И рыжий мог поклясться, что она имела ввиду вовсе не будущий скрапбук.

21 марта 2012, среда.

Неделя прошла весьма плодотворно. Количество заказов в мастерской выросло, так что Глеб иногда возвращался домой в восемь, а то и в девять вечера. Но даже в те дни, когда ему удавалось вырваться с работы пораньше, у парня не было и минуты отдыха. То кран на кухне потечет, то родители Артема приедут, когда их любимого сына не будет дома. А еще регулярные посещения Гриши. Таким образом, с соседкой рыжий смог увидеться только один раз, снова столкнувшись с ней перед лифтом.

И вот сегодня Глеб решил компенсировать свое невнимание к Ане.

– Добрый вечер. Что вы хотели? – Дверь сто четвертой квартиры открыла незнакомая женщина.

– Я – Глеб. А Аня дома?

– А-а, понятно. Значит, вы тот самый молодой человек, о котором она столько рассказывала. Что ж, входите, мне надо вам кое-что объяснить.

По спине скользнула капля пота. Рыжий почувствовал себе преступником, хотя никак не мог понять, в чем заключается его преступление.

– Садитесь. Аня еще не вернулась с занятий. Меня зовут Валерия Петровна. Как я понимаю, моя дочь ничего вам не рассказала? – Глеб не ответил. – Она не любит касаться этой темы. Я понимаю, девочка не хочет выглядеть белой вороной. Но раз вы с ней так подружились, то обязаны знать об особенностях Анны.

– Каких особенностях? – рыжий сглотнул густую слюну. Чем дольше говорила женщина, тем больше он запутывался.

– Аня очень больна. Она не может вести такой же образ жизни, какой ведут здоровые люди. Ей противопоказаны любые нагрузки. Никаких тяжестей, максимум, что Аня может поднимать, это пишущую ручку или ложку.

Из коридора послышался какой-то шум. Скрипнула дверь, и знакомый голос разнесся по квартире:

– Мам, ты дома? Я в пробку попала, поэтому задержалась. Знаю, что нужно было позвонить… Глеб?

– Привет.

Как он мог раньше этого не видеть? Эта неестественная бледность, синеющие на морозе губы, частое, слишком шумное дыхание. Макияж не мог скрыть удручающих признаков. Но ведь Глеб не медик. Он никогда не сталкивался с больными людьми. С болеющими, но не больными.

– Ты ему сказала? – без осуждения, скорее с усталостью спросила Аня у матери.

– Ань, твой друг должен знать обо всех рисках.

– Ну да.

– Наверное, мне стоит уйти. – Рыжий поспешил откланяться.

Хорошенько обдумать полученную информацию ему не дали. Не успел парень зайти домой, как раздался звонок в дверь.

– Глеб, я должна тебе все рассказать. – Аня заметно нервничала.

– Я не хочу тебе вредить. Если наши прогулки сделают хуже, то надо их прекратить.

– Хуже? – вдруг истерически хохотнула девушка. – Куда хуже-то? Я и так чувствую себя трупом, который по непонятной причине все еще шевелится. Глеб, не бросай меня… Моя мать – врач, она знает все о моей инвалидности. Но она ничего не знает о том, какого мне.

По щекам Ани потекли слезы. Глеб испуганно приобнял девушку:

– Может, тебе воды принести? Давай ты присядешь…

– Не начинай. – Она оттолкнула его руки. – Только не это сюсюканье.

– Хорошо, я вообще к тебе не прикоснусь. Но торчать посреди коридора не очень-то удобно, как ты считаешь?

– Давай, задавай вопросы, – предложила Аня, когда они с Глебом оказались в комнате.

Парень предупредительно закрыл дверь. Тема был у себя, а у Темы был неплохой слух.

– Что конкретно у тебя болит?

– Ничего. У меня ничего не болит. Я не мучаюсь, если тебя это волнует.

– А что же тогда? – Глеб чувствовал себя абсолютным болваном.

– У меня есть дырки в сердце. Не метафорические, а самые обычные. Одна, большая дыра между желудочками и несколько – между предсердиями. Поэтому вместо чистой, насыщенной кислородом крови мой организм получает смесь венозной и артериальной. Я – ящерица. Или лягушка. До сих пор не могу понять, к кому я ближе по строению. А еще у меня не совсем правильно расположены главные сосуды. Зато оно большое, сердце. Больше, чем у здорового человека. И это тоже не метафора. Оно давит на легкие, на позвоночник.

– И давно ты…? – рыжий запнулся.

– С рождения. Еще вопросы.

– Тебе, наверное, неприятно обо всем этом говорить…

– Мне – по фиолетовому барабану. Вот моим родителям тяжело. Стоит начаться разговору о моей неполноценности, так у них глаза сразу на мокром месте становятся. Говорили, что я не доживу до пяти лет. Потом, что до восемнадцати. Отговаривали вести меня в школу. Потом мать ругалась, когда я сказала о своих планах на поступление в институт. И вот я сижу здесь, студентка. Через месяц мне исполнится двадцать один. – Аня смотрела на Глеба с какой-то дикой иронией.

– Это… я сочувствую…

– Боже, Глеб! Знаешь, что я ненавижу больше овсянки? «Я сочувствую…» Ты не можешь мне сочувствовать по определению. Ты-то здоров. Можешь жалеть меня, видеть во мне несчастный продукт неправильного внутриутробного формирования. Но сочувствовать… Большим идиотизмом является только фраза: «Мне так жаль», – словно кто-то виноват в моей болезни.

– Тогда что мне надо говорить?

– Ничего. Не бегай вокруг меня, не спрашивай каждые пять минут, как я себя чувствую. И все будет замечательно.

– А твоя болезнь, она лечится?

– Нет, – совершенно спокойно произнесла девушка, а вот Глеба будто под дых ударили.

Все оказалось слишком… слишком серьезно, слишком болезненно. Не жалеть? Но как же так? Перед ним сидит существо, обреченное всю жизнь страдать.

– Предупреждаю твою следующую реплику. Даже если бы был шанс на пересадку, я бы от него отказалась. Ведь дело не в этом, – Аня прижала ладонь к груди. – Я думаю по-другому, я ощущаю мир иначе. Мне неведомо другое состояние. Пришейте лягушке крылья, и она не будет знать, что с ними делать. Когда меня начинают допрашивать, какого оно, быть такой, я отвечаю: «Нормально». Потому что для меня нормально быть такой. У меня иная система координат, и там, где здоровые люди ставят «минус пятьсот», я отмечаю «ноль».

Но относиться ко мне так же, как к обычным людям нельзя. Я все делаю медленно. Не могу подолгу стоять, не могу таскать тяжести. Лестницы – мое личное проклятие. Стоит подняться на пару пролетов, и я должна отдохнуть. Зимой у меня часто болит голова. Впрочем, от жары она болит не меньше.

Глеб молчал. Впервые в своей жизни он не мог ничего ответить. Потому что просто не понимал собеседника. На минуту парень представил себе, а как бы он себя чувствовал, не будь у него ноги или руки? Уж точно не сидел бы с таким спокойным лицом. А вот Аня, наоборот, словно читала мысли рыжего:

– Я не думаю о своей болезни круглосуточно. Вот, скажем, человеку медведь на ухо наступил, но он же не ноет про себя: «Ах, я бедный, несчастный, не быть мне великим певцом!»

– Это не одно и то же, – возразил Глеб, впервые за весь разговор осмелившись посмотреть девушке в глаза. В них плескалось нечто поистине странное, какая-то неизвестная ему страсть.

«Да она же гордиться этим!» – с ужасом осознал рыжий.

– Мы все ограничены в своих возможностях. Кто-то в большей степени, кто-то в меньшей. Не все рождаются математическими гениями или великими марафонцами. У каждого человека свой предел прочности. Просто я более ограничена, чем ты. – Аня решительно встала. – Ладно, мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Я тебе все рассказала. Выразила свою точку зрения. Теперь ты можешь с чистой совестью послать меня подальше.

– Зачем?

– А как же? Общение со мной несет ведь такие риски, – насмешливо протянула Аня. – Можешь не беспокоиться, я в силах открыть дверь.

23 марта 2012, пятница.

Погода вела себя как женщина, страдающая климаксом. Ее бросало то в жар, то в холод. Сегодня с утра, например, светило солнце, а по мостовым бежали ручейки не очень чистой воды. Но не прошло и трех часов, как светило со всех сторон окружила воинственная армия туч, осыпая землю острыми стрелами снежинок.

У Ани не было ни климакса, ни других явных причин, но настроение металось вместе со старушкой-природой. Последнюю пару у них отменили, и девушка вернулась домой еще до обеда.

Она чувствовала себя совершенно разбитой – дорога заняла едва ли не столько же времени, сколько сами занятия. Набитые пассажирами маршрутки медленно ползли в плотном потоке, едва-едва успевая уложиться в график. Аня чувствовала себя запертой в пыточной камере, без возможности хотя бы на время прекратить издевательства над собой. Духота, запах чужого пота и не менее тошнотворный – давно просроченных духов. Теснота и шум выбивали из головы все мысли, кроме одной: «Когда же мы доедем?».

И вот, после всех мучений, Аня лежала в кресле, закинув ноги на спинку. Голова ее при этом свешивалась с сидения, распущенные волосы едва не доставали кончиками до пола. Катя никогда не понимала таких обезьяньих поз, но позволила подруге делать все, что той заблагорассудится.

– И ты вот так заявилась к нему и все рассказала? – в который раз недоверчиво переспрашивала Кэт.

– А что мне оставалось делать? Глеб на мою мать нарвался. А той, нет бы, помолчать! Мы только начали с Глебом нормально общаться, а тут она своими откровениями. Теперь он ко мне и на километр не подойдет, – мрачно откликнулась Аня.

– Да ладно тебе. Вспомни, что на первом курсе было. Тебя сначала тронуть боялись, на цыпочках ходили. А потом всем стало до фонаря, какие у тебя болячки.

– Ага, только у меня нет ни года, ни полгода, чтобы Глеб забыл об этом. Димка четко дал срок: три месяца. Я и так почти половину из них спустила в унитаз.

– Слушай, ну, поговори с Димкой. Может, он разрешит тебе в качестве исключения заняться кем-нибудь из твоей группы? А что? Ты много, например, об Ольке знаешь? Кроме ее любви задавать странные вопросы и носить шарфики. Или дело уже не в задании, а? – разулыбалась Катя.

– Что ты имеешь в виду?

– Глебушка… Ты к нему ничего не испытываешь? Ну там, бабочки в животе, кузнечики по спине? Колись, он тебе нравится, этот загадочный рыжий тип?

Аня вернулась в нормальное положение и с негодованием уставилась на подругу.

– Катя, ты когда свои таблетки бросала пить?

– Какие еще таблетки?

– От паранойи. И от галлюцинаций. Тебе вечно мерещится то, чего на самом деле нет. Не могу не признать: Глеб – парень симпатичный, но этого совершенно недостаточно для того, чтобы меня завлечь. Я уже не в том возрасте, когда покупаются на приятную мордашку.

– На приятную мордашку, Анечка, покупаются в любом возрасте! – возразила Катя. – Даже старушки с многолетним опытом вроде нас с тобой. Вопрос в другом: есть ли кроме нее у человека еще и мозги? Чем набита голова? А насколько я поняла, в случае Глеба в ней много чего таится.

– Вот-вот… – сникла Аня. – У меня такое ощущение, что я влетаю со всего размаха в стену, а не с человеком говорю. Бетон и колючая проволока. Даже когда Глеб говорит откровенно, его откровения сопровождаются такой порцией сарказма, что уже ничего больше узнавать не хочется. Единственная польза от него – это идея со скрапбуком. Кстати, я взялась вчера за оформление и вспомнила про твои залежи. Может, кое-что можно использовать?

– Это же твой альбом воспоминаний, а не мой.

– Да, но… – Аня выразительно посмотрела на подругу. С тем особым выражением, с которым они перешептывались в школьных коридорах десять лет назад. В зрачках девушки словно вспыхивали две огромные неоновые буквы «о» и «н», и сменялся калейдоскоп из двухсот двадцати дней, прожитых под ними. – Ты ведь сохранила нашу записку? Где она?

– Не знаю. После ремонта многие из своих вещей найти не могу. Могла и выкинуть случайно. – Катя торопливо отвернулась, делая вид, что больше занята наведением порядка на столе. И без того почти по-военному идеального. – И, вообще, кто из нас половину тетрадей на макулатуру сдал? Не ты ли говорила, что тебе проще костры деньгами разжигать вместо газет, чем трогать те записи?

– Я и не собиралась их трогать. Просто… просто… моя мать, не успела я отвернуться, а она уже распотрошила тетрадь по географии, как какую-нибудь рыбину. Сказала, мол, зачем тебе это старье, ни в университете, ни на работе ничего оттуда не пригодится. Как будто на свете есть только два критерия оценки: «пригодится в жизни» и «не пригодится».

– Ань, тебе не надоело прикрываться матерью? – неожиданно взорвалась Катюша. – Стоит тебе где-то проколоться, ты ссылаешь либо на инвалидность, либо на мать. Словно у меня нет матери, словно я не была там, не чувствовала того же! Или… ты все забыла? Теперь бегаешь за своим Глебом, только о нем и говоришь. Рыжий то, рыжий се! А Он тебе перестал сниться? Перестал, отвечай?!

– Да. Да, Катя! – не выдержала Аня. Она уже жалела, что начала этот разговор. Любое напоминание о Нем кончалось либо ссорой, либо слезами. Хотя порой казалось, между девушками нет ничего общего, кроме драгоценных воспоминаний. – Я лучше пойду домой. Делать свой альбом.

– Вот и иди! – бросила вслед подруге Катя.

Провожать гостью было не обязательно. В теплое время девушки курсировали из подъезда в подъезд по несколько раз на дню. В шкафах обеих валялись чужие джинсы и свитера, занимавшие едва ли не половину от всего гардероба. Они делили все радости и скорби, выпадавшие на плечи, все моменты, страхи и секреты. Но некоторые вещи просто невозможно поделить. Можно только вместе нести каждому свою часть.

Катя осторожно вынула из секретера папку. Среди разных справок, аттестата о законченном среднем образовании и прочих документов, лежало несколько неприметных разлинованных листков. Кэт не показывала их никому, даже Ане. Взяв один, девушка осторожно разгладила старые складки и с любовью провела по выцветшим строчкам рукой. Записка, которую они так и не отправили… как думала ее подруга.

«Подрасти, тогда посмотрим».

Три слова и одна запятая.

Три тысячи триста сорок семь дней. Кажется, этого хватит, чтобы вырасти…

26 апреля 2002, пятница.

Рюкзак был необыкновенно тяжелым. И дело было вовсе не в объеме лежащих в нем книг или сменных туфлях, засунутых вместе с тетрадями для удобства. Красная, как тряпка тореадора, двойка весила гораздо больше всех хрестоматий, бередя израненную душу Глеба. Для подростка она была не первой за учебный год, но самой болезненной.

Глеб ведь учил, действительно, учил эту чертову историю. Знал и года правления Екатерины Второй, и про ее «просвещенный абсолютизм», будь он неладен. Но сегодня был явно не его день.

Игорь Андреевич, их историк, всегда отличался крутым нравом. Дисциплина на уроках истории была безукоризненной, дети чихнуть лишний раз боялись. Но вот за что Глеб любил преподавателя, так это за справедливое отношение ко всем: у Игоря Андреевича не было ни любимчиков, ни отстающих. Он не тянул отличников, осыпая их дополнительными вопросами, чтобы хватило выданных знаний до заветной пятерки. И не пытался выставить двоечников еще большими незнайками. Если ответил – хорошо, будь ты хоть Иванушкой-дурачком, заслуженную оценку поставит. Учитель не насмехался, не выпячивал чужие пороки. «Посмотрите на Сидорова. Он сегодня надел носки разного цвета. Видимо, чтобы привлечь мое внимание и, наконец, впервые за три года рассказать нам содержание параграфа!» – как однажды высказалась Людмила Васильевна, их преподаватель по литературе. В общем, мужик был что надо.

Однако сегодня, едва войдя в класс, Игорь Андреевич дал понять, что пощады не будет никому. Он громко стукнул журналом по столу, потребовал дежурных собрать тетради с конспектами, а остальным – достать двойные листы и отвечать письменно на вопросы.

– Итак, записываем. Первое: «Как вы относитесь к внешней политике Петра Первого?»

– Игорь Андреевич, мы же уже Екатерину проходим! – попытался протестовать Сашка. Учитель недовольно зыркнул на мальчика:

– Отлично, Пестов! Значит, прошедший материал ты успел забыть, так?

– Нет…

– Тогда записывай. Второе: «Назовите основные преобразования в военной сфере, предпринятые Петром накануне Северной войны». Третье…

Глеб схватился за голову. Чего-чего, а такой подлости от жизни он не ожидал. Именно сейчас, когда все начало налаживаться. Когда брат вернулся из армии, когда мать перестала докучать своими периодическими наездами, а бабушка начала приходить в себя после операции. Он почти ничего не знал ни про Северную войну, ни про нововведения Петра. Три недели назад, когда они это проходили, Глебу было совсем не до истории. Подросток успел лишь один раз пробежать глазами по теме, и то больше для собственного успокоения. И уж тем более у Глеба не сложилось никакого отношения к внешней политике великого царя.

Спустя сорок мучительных минут в его дневнике красовалась жирная двойка, а в мозгу билась только одна внятная мысль: «Что я скажу Гришке?»

Мальчишка стал крутить предстоящий разговор и так и эдак, представляя разные сценарии его развития. И потому не сразу обратил внимания на странный звук, доносившийся из узкого проулка между домами. Похожий на скрип колеса ручной тележки… или на плач маленького беззащитного существа.

Глеб замедлил шаг и приблизился к проулку. Местные жители устроили здесь свалку, выставляя картонные и деревянные ящики со старыми вещами. Часто здесь можно было увидеть играющих детей: они растаскивали нехитрое добро подобно сорокам, завидевшим блестящие бусы. А еще в закутке собирались ребята постарше. Ни одно окно не выходило в проулок, никто не мог засечь их с сигаретой или пивом.

Но сейчас местная шпана не ограничилась выпивкой. Одни из парней, Толик Смольников, держал за шкирку скулящего щенка.

– Эй, шавка, заткнись! – рявкнул он, размахивая перед носом животного тлеющей палкой.

Несколько отморозков, окружавших Толика, загоготали.

– А как ты думаешь, сколько таких на шубу надо, а? – белобрысый Костя, прозванный за специфический прикус Кроликом, отбросил в сторону пустую алюминиевую банку.

– Не знаю насчет шубы, но на варежки и одного этого гавнюка будет достаточно, – сплюнул третий парень.

Рядом с компанией трещал небольшой костерок, хотя взрослые строго-настрого запрещали что-либо поджигать из сваленного мусора. Закуток узкий, в нем постоянно сквозняки гуляют, не дай бог огонь перекинется на ближайшие сараи, а за ними – на дома! Но хулиганам не было никакого дела до чужих жилищ. Они хохотали, подбрасывая в костер все новые деревяшки.

– Ну что, как будем шкурку снимать?! – хихикнул Кролик. – Степ, ты говорил, у тебя дядька в этом кумекает. А ты чего, знаешь, как дичь разделывать?

– Дичь, ага, точно! – четвертый из компании, невысокий мальчишка схватился за живот, показывая, как ему смешно. – Дичь! Дичь! Давай разделаем эту ди-ичь!

Щенок продолжал извиваться в руках Толика, скулеж его становился все пронзительнее. Смольников поморщился и словно нехотя ткнул тлеющей палкой в пузо несчастной животинке. Та взвизгнула особенно пронзительно, порождая новый приступ хохота.

– А ну, оставь его! – Глеб сам не понял, как выступил из-за кучи ящиков.

Голос рыжего сейчас ничем не уступал в пронзительности завываниям щенка. Четверо на одного, положение совершенно невыигрышное, это подросток понимал отчетливо. Но пройти мимо просто не мог. Тело работало автономно от мозга: пальцы сжались в кулаки, ноги стали на ширину плеч для большей устойчивости. Глеб никогда не занимался единоборствами, но Гришка часто показывал младшему брату, как правильно бить противника, чтобы самому не сломать запястье или не свалиться от первого удара.

– Ага, счасс! – хмыкнул Толик. Пока вполне дружелюбно.

Мелькнула предательская идея развернуться и уйти. Вроде как он ничего не видел и не слышал. Повести себя как мудрые обезьяны, фигурки которых украшали бабушкин буфет. Но Глеб не был обезьяной. И уж тем более не отличался мудростью. Он был обычным тринадцатилетним подростком, правда, довольно развитым для своего возраста.

– Только трУсы мучают животных! – Еще одна истина, полученная от Гришки.

– Чего ты сказал? Закрой хлебало и вали отсюда! – Наскочил на рыжего самый мелкий из отморозков.

– Сначала отпусти щенка!

– Да ты… ты… Толька, этот прыщ совсем обурел!

– Точняк, Щелбан. А ну, пошел отсюда, пока мы тебе ноги не выдернули и в задницу не засунули! – пригрозил Кролик.

Главарь оставался молчалив, лишь жутко улыбался краешком губ.

Первый удар пришелся в плечо, несильный, но заставивший Глеба отступить на шаг. Щелбан победно хохотнул, повернувшись на мгновение к Смольникову. И получил кулаком в живот.

– Мочи сученка! – заорал Кролик, присоединяясь к драке.

Глеб пытался отбиваться, даже съездил пару раз белобрысому по лицу. Но потом к хулигану присоединились дружки, и подросток быстро оказался на земле. Удары сыпались на Глеба один за другим, но он не чувствовал боли. Точнее, не успевал ее анализировать. Кто-то схватил его за волосы и хорошенько приложил носом об асфальт. В горло хлынул горячий поток, мешающий хоть немного отдышаться. И тут же последовал пинок по копчику. Глазу то же досталось, висок саднило, а грудь налилась свинцовой тяжестью и начала гореть.

– Глеб! – откуда-то издалека раздался возмущенный рык Гришки.

Рыжий попытался приподняться на руках, но окружающий мир неожиданно накренился, и мальчик свалился обратно. А дальше все завертелось как на карусели, желудок сжался, выкидывая остатки школьного перекуса.

Он пришел в себя уже спустя несколько минут. Куда подевался Толька с его кодлой, Глеб так и не засек. Гришка заботливо придерживал младшего брата за плечи, пока тот пытался хоть как-то усесться на один из брошенных ящиков. На скуле парня красовался синяк, а костяшки пальцев были содраны в кровь.

– Смотри на меня. Голова не кружится? Сколько пальцев? – Гришка поймал брата за подбородок, второй рукой быстро ощупывая того на предмет повреждений. – Вроде ничего не сломано.

– Уверен? Что-то мне нехорошо… – еле слышно выговорил Глеб.

Он с сомнением прислушался к внутренним ощущениям. Отделить их никак не удавалось. Казалось, каждая клеточка тела превратилось в нервное окончание, посылающее сигналы «SOS». Перед глазами мелькали какие-то яркие вспышки вперемешку с черными точками, а линия горизонта то и дело пыталась опрокинуться.

– Да. Уж за три курса меда я научился отличать переломы от обычных ушибов. Сам встанешь или тебе помочь?

– Попробую сам.

Глеб осторожно схватился за скамейку, привстал и с оханьем шлепнулся обратно.

– Понятно, – вздохнул Гриша. – Ладно, посиди немного. Какого хрена ты полез к Смольникову?

– Щенок… они его мучили…

– Дурак, ой дурак. Как теперь домой пойдешь? Хочешь, чтобы бабушку инфаркт свалил? Ты, конечно, молодец, что вступился и все такое. Но сначала думать надо, возможности свои рассчитывать.

Снизу раздался уже знакомый скулеж.

– Эй, кто это тут у нас? – Старший из братьев нагнулся, цепляя, как прежде Толька, щенка за холку. Но держать так долго не стал, положив животное на колени. – Это ты из-за него пострадал?

– Ага…

– Совсем мелкий. Только от сиськи отвалился. – Гриша продолжал рассматривать трофей со всех сторон. Аккуратно перевернул на спину и ахнул: – Вот уроды! И как можно такое существо обижать? И лапу подранили. Да не рычи, я же помочь хочу, глупый. Прошу прощения… глупая.

– Гриш…

– Чего?

Парень снова перевернул псинку и начал осматривать ее шею, на которой обнаружилось несколько неглубоких порезов. Густая шерсть защитила животное, не дав ножу рассечь мышцы, но без крови не обошлось.

– Куда его теперь? Он же помрет теперь на улице.

– А ты что же, думал на улице щенка оставить? Спас и бросил… Нет уж, братишка. Как сказал классик: «Мы ответственны за тех, кого приручили». А если ты не собирался его домой забирать, то и вмешиваться было нечего. Запомни, Глеб, всякая жизнь, всякая судьба, которую ты коснулся, изменил, навсегда остается под твоей ответственностью. Человек, животное, – не важно. Понял?

– Да, – понуро кивнул рыжий. – Лучше уж тогда вообще ни во что не вмешиваться.

– Не все так просто, братишка. Иногда просто невозможно удержаться в стороне. Что ж, пойдем домой, надо врача вызвать, пусть он все зафиксирует. А завтра вместе в милицию пойдем. Такому сброду нечего на улице делать. И, да, так и быть, разговор с бабушкой я беру на себя. Ответственность – штука сложная!

24 марта 2012, суббота.

Два часа в автобусе, и Глеб оказывается дома. В этом маленьком городке, откуда он родом, все пропитано особым духом воспоминаний и изменений. Только человек, давно не бывавший на родине, способен оценить ее красоту. Он и турист, и абориген в одном лице. Рассматривает каждое здание с особой тщательностью, словно врач своих больных, отмечая новые трещины на стенах. И при этом находит, что лучше места на земле нет.

Несколько остановок парень идет пешком. Ноги сами несут его знакомым маршрутом. Что это: мышечная память или память сердца? Глеб и сам не знает, почему впервые ему не хочется никуда торопиться, прочувствовать подошвой каждую выбоинку в асфальте, вдохнуть воздух, ощутить смесь городских запахов. Последний раз рыжий являлся сюда накануне Нового года, то есть почти три месяца назад. Но впечатление было такое, будто Глеб отсутствовал раза в четыре дольше.

Родная калитка возникла совершенно неожиданно. Небольшой палисадник за заборчиком, пока укрытый грязно-серыми клоками снега. И небольшой домик с резным крылечком, так и приглашающим взойти на него и посидеть в тени растущей рядом сирени.

Стоило Глебу отворить щеколду, как со двора послышался собачий лай.

– Кто там, Айза? – Из ворот вышла пожилая женщина. – Чего вам надо?

– Ба, привет! – Глеб вышел из-за укрытия кустов. Старушка сощурилась, приглядываясь к гостю.

– Глебка, внучок! Ты же вроде собирался на майские приехать.

– Собирался. А потом передумал. Соскучился я, – приобняв бабушку, признался парень. – Или ты против?

– Ой, придумаешь тоже! Как я могу быть против? Только надо было предупредить, я бы наготовила побольше. Блинчиков твоих любимых, и соляночки. Пойдем-ка в дом, все мне расскажешь. Как работа, как там этот твой дружок Артемий?

– Да все по-старому, – отмахнулся Глеб, проходя вслед за старушкой во двор. – А я смотрю, ты тут теплицу организовала. Ничего себе!

Рядом с одним из сараев возвышалась небольшая постройка, покрытая карбонатом и пленкой. Внутрь тянулись какие-то шланги, а сверху громоздилась пластиковая бочка.

– А, это… Да соседский паренек помогает. Может, помнишь его, Лешка.

– Крашенный, что ли?

– Почему крашенный? – не поняла бабушка.

– Ну, волосы у него такие странные, словно мелированные, – пояснил Глеб. Откуда-то из-за угла выскочила дворняга и начала носиться вокруг людей. – Айза, Айзочка!

– Да, да, он самый.

Рыжий присел на корточки, позволяя собаке обнюхать себя и вылизать мокрым языком лицо. Удивительное дело, но его обычная брезгливость в случае с Айзой не работала.

Глеб до сих пор видел в ней того несчастного, покалеченного щенка, спасенного им десять лет назад. Так матери видят в своих сорокалетних сыновьях не взрослых, состоявшихся мужчин, а те розовые комочки, что впервые кричали у них на руках. Может, глупо прибегать к подобному сравнению, но Глеб чувствовал себя отцом и матерью Айзы одновременно. Во всяком случае, хлопот с ней в свое время было не меньше, чем с человеческим детенышем.

Бабушка неодобрительно смотрела на внука, но не вмешивалась. И лишь когда они вошли в дом, заметила:

– Теперь придется с мылом умываться. Не давай ей такое проделывать. Неизвестно, какая зараза у нее в пасти живет.

Пока внук тщательно приводил себя в порядок в небольшой ванной, старушка успела накрыть на стол. «Обед для нищих», как она выразилась, включал большущую миску наваристых щей, кусок отварного мяса с пюре, а также оладьи с чаем. Наверное, у всех бабушек что-то происходит со зрением, ибо внуки им всегда кажутся бледными и тощими, аки Кощеи. А еще появляется избирательная глухота:

– Положить тебе добавочки?

– Я наелся. – Для большей выразительности Глеб расстегнул дававший ремень.

– А все-таки, положить? – «не услышала» бабушка.

– Ну, ба! – совсем по-детски взмолился рыжий.

Дома он обходился практически двухразовым питанием. Бутерброд на завтрак, в обеденный перерыв съедалась какая-нибудь слойка или коржик, и только вечером парень мог рассчитывать на макароны с сосисками. Если до того их не сжирал Тема, а такое случалось с завидной регулярностью. Так что желудок Глеба воистину был не приспособлен к таким олимпийским рекордам по растягиванию.

– У меня к чаю еще сушки есть, будешь?

– Нет, нет и еще раз нет!

– Глеб, чего ты возмущаешься? Я же тебе не дрянь какую-нибудь предлагаю! Не хочешь, так и скажи, – обидчиво протянула старушка. Потом неожиданно добавила: – Твоя мать мне звонила, приехать хочет.

– Зачем? – чуть не подавился чаем Глеб. – Кто ее сюда звал?

– Глебка, это же твоя мать. И моя дочь, между прочим. Она имеет такое же право навещать меня, как и ты. Разве ты не хочешь увидеться с матерью?

– Она бросила меня. Бросила нас. Если ты хочешь с ней встречаться, дело твое. Я даже не помню, как эта женщина выглядит, – процедил рыжий.

Бабушка поджала губы и начала молча убирать со стола. Этот разговор повторялся всякий раз, когда ее милая Алина появлялась на горизонте. Стоило старушке заикнуться о ней, выражение лица внука становилось нечитаемым. Он любил мать, но разлука превратила родных людей в чужаков. И если Алина пыталась в свои короткие приезды наладить отношения, то Глеб с каждым годом все больше отдалялся.

«Она не виновата, – твердила бабушка. – Так сложились обстоятельства. Мы едва концы с концами сводили, а в этом городе у нее не было перспектив».

И Глеб глотал эту ложь, пока не начал чувствовать ничего, кроме горечи. Мать перестала навещать их в выходные, потом и в праздники. Хорошо хоть на дни рождения своих мальчишек иногда объявлялась, чтобы тем же вечером исчезнуть. Бабушка по-прежнему понимающе кивала: «Езжай, дочка, мы тут сами справимся», – пока Глеб у себя в комнате глотал злые слезы. Однако уже на следующий приезд матери всякая злость испарялась, уступая место надежде. А вдруг она не уедет больше? А вдруг останется с ними?

Но порой приходит такое время, когда умирает даже такая живучая тварь, как надежда. Рассыпается на осколки с острыми краями, ранящими душу, делая ее безжизненной как пустыня.

– Она спрашивала, как Гриша… – попыталась возобновить разговор бабушка.

– Ну-ну, – мрачно усмехнулся рыжий. – Знаешь, ба, передай своей дочери, что она может забыть о Гришке. Потому что я на километр не подпущу ее к брату. Поздно спохватилась! Надо было раньше думать о нем. Ты всегда говорила, что мать уехала ради нашего будущего, ради нашего наследства. Так вот: единственное наследство, которое я получил – ненависть. Я ненавижу ее…

– Глеб, разве так можно! – всплеснула руками старушка.

– А можно было оставлять своих детей: одного умирать, а второго наблюдать за тем, как родной брат превращается в овощ? – не выдержал рыжий. – Извини, но я больше не хочу ничего слышать. Давай лучше поговорим о тебе. Что ты хочешь выращивать в теплице?

– Ой, Глебка, – тяжело вздохнула бабушка, но продолжать бессмысленную дискуссию не решилась. – Да хотела там зелень посеять, редисочку. Все пораньше взойдет, будем в мае свои салатики кушать.

Рыжий внимательно слушал, иногда поддакивая. И постепенно успокаивался. У него впереди были целых три дня, и он обязательно со всем разберется.