Читать книгу Воздух, смерть и корень - Татьяна Вольпе - Страница 3

– Хорошая работа, верно? – из своего глубокого кресла Квентин лениво наблюдал за Лугару. Маг уже закончил острым ножичком очищать корень хлавинума от кожуры. Теперь он одну за другой извлекал из черного замшевого футляра части крохотных весов, чтобы измерить со всей возможной точностью, насколько прибудет драгоценного растения в хранилище Ордена Молчаливых гостей. Движения мага были такими отточенными и ловкими, что просто загляденье. Вообще приятно смотреть, как другие работают.

– Тебе, как всегда, сопутствует удача, да убережет тебя Пророк от иного, – прошелестел Лугару.

Оба сотворили знак Пророка, стукнув кулаком одной руки по ладони другой – хлавинер с ленцой, маг истово. Кисти у Лугару были бледные, почти прозрачные, и весь он был такой же, сухой и бесцветный, как старый гороховый стебель. Глаза маг всегда опускал долу, голову преимущественно держал склоненной, так что собеседник видел только пробор в его жидких белых волосах. Говорил Лугару негромко, но чрезвычайно отчетливо, о духовном – красноречиво, о мирском и суетном – скупо, как и положено Молчаливому гостю. Лицо у мага было такое худое и изможденное, что страх смотреть. Иной покойник, которого Лугару по долгу службы провожал в последний путь, казался здоровее. Сколько исполнилось магу лет, догадаться было невозможно. Если бы Квентин не познакомился с ним еще в ту пору, когда у обоих лбы были обметаны юношескими прыщами, а щеки не знали бритвы, то и не заподозрил бы, что Молчаливый гость молод.

Квентин привык считать Лугару своим другом, хотя дружба между хлавинером и Молчаливым гостем встречается не чаще июньского снега. Вольное братство и Орден нуждались друг в друге, но отношения их исстари были холодны. Когда весной, перед началом промысла, хлавинеры по традиции собирались на службу в храме Пророка у городской стены, лица их бывали мрачны. Двухчасовая проповедь – суровое испытание для того, кто привык пребывать в движении. Однако обычай есть обычай, и если Квентину суждено дожить до весны, то ему придется снова пройти через это испытание – уже в пятнадцатый раз.

– Двадцать шесть гран! – провозгласил Лугару. – Воистину, достойно восхищения. Воздадим хвалу Пророку и сподвижникам его, друг мой, за твое благополучие и удачу.

– О нет, только не сейчас, Лу, я завтра пойду в Храм, и тогда…

– На молитву, дитя Пророка! – строго призвал Лугару.

О-хо-хонюшки, с тоской подумал Квентин, скосив глаз на полные кубки, приготовленные на столе для обмывания. Хорошо если только моление. А ну, как проповедь? Этого златоуста красноречивого уж если понесет, так и не заткнешь, прости Пророк… Но обижать Лугару не хотелось. Скрепя сердце Квентин вылез из кресла и опустился на одно колено рядом с магом, обратив лицо к изваянию Пророка. Изувеченное колено откликнулось привычной болью.

– В незапамятные времена, вскоре после Изгнания выродков из Чистой земли, – нараспев начал Лугару.

Проповедь, точно проповедь, мысленно застонал Квентин.

– …Когда люди, освободившись от гнета рабства, только налаживали новую жизнь под водительством уцелевших Сподвижников, им пришлось изведать тяжкие лишения. Необычайно суровая зима, а затем испепеляюще жаркое лето, отмеченное нашествием никогда ранее не виданных прожорливых насекомых, опустошавших поля, стали причиной глада и мора…

Про глад – это он верно подметил. Из кухни тянуло запахом запеченного окорока. Квентин сглотнул слюну. Сказать по правде, многие бы с радостью заплатили Молчаливым гостям большие деньги, чтобы орденский маг помолился в их доме, осенив его благодатью Пророка. Но Квентин, что греха таить, не был благоусерден ко Храму. И так достаточно послужил Пророку, чтобы после смерти встать по правую руку его, рядом с другими избранными, разе нет? Тем временем Лугару разошелся не на шутку:

– И тогда Пророк, и после кончины своей не оставлявший род людской попечением, явился во сне сподвижнику Мартину и открыл ему великую тайну. В Проклятой земле, куда изгнал Пророк злокозненных выродков, там, где пролилась когда-то кровь Первосподвижника Хлавы, произросло чудесное растение, хлавинумом называемое, способное удесятерять силы магов, дарованные им по праву рождения. С его помощью маги, столь немногочисленные, смогли бы справиться с постигшими людей бедствиями. И возопил во сне сподвижник: «Но учитель, кого же я пошлю в Проклятую Землю за чудесным растением?»

Мысли Квентина потекли в другом направлении. Вопить во сне – это и с ним случалось, хоть и не Сподвижник. Последнее время, хвала Пророку, вроде бы реже, а до этого – чуть не каждую неделю. Как ночь переломится, так и просыпаешься от собственного крика и снова видишь – живо, будто только-только все случилось – черную яму, колья, окрашенные алым, а потом все делается синим, как под водой.

– «Пошли тех, кого не придется с кровью отрывать от сердца своего», – ответствовал ему благой Азарий. Проснувшись, сподвижник Мартин отправился за советом к сподвижнику Игнатию, и тот велел избрать среди приговоренных им к смерти преступников охотников идти в Проклятую землю и заслужить тем самым прощение. Ушло их три дюжины, а вернулись лишь четверо, но ни один не пришел с пустыми руками. Наученный во сне Пророком, приготовил сподвижник Мартин из хлавинума снадобье и дал каждому магу его отведать. Всякий, кто вкусил его, чувствовал, как его Силы возросли многократно, хотя и не на продолжительное время. И только сам сподвижник Мартин не ощутил в себе никаких изменений. «То знак тебе от учителя нашего», – сказал тогда сподвижник Игнатий. – «Отныне будешь ты и подобные тебе хранить и распределять между магами чудесный хлавинум, и никто не скажет, что ты оставляешь себе больше других, ибо тебе он без надобности».

Ишь, как складно выводит, думал Квентин. Быть ему старшим магистром. Или еще кем-нибудь большим и важным. Поди их разбери, магов, со всеми их чинами и титулами, в каждом Ордене они свои. А вот в Вольном братстве чинов нет. Есть только выборный глава братства. Но на то оно и Вольное. Интересно, что там потом стало с теми преступниками, первыми хлавинерами? Отчего про них в Книге Пророка дальше ни слова? Надо думать, выродки их всех не сожрали… Но ученики остались.

– И благословен будь тот, кто не щадя живота своего, добывает в Проклятой земле хлавинум на благо всем нам! – с чувством закончил Лугару.

– Аминь, – Квентин поднялся на ноги. И как это некоторые часами в Храмах на коленях простаивают?

Они с магом взяли кубки, чокнулись, осушили, как положено, одним глотком. Пепельные щеки Лугару слегка порозовели.

– Скажи, Квентин, что ты думаешь о твоем собрате Робине? – Лугару убрал с лица просветленно-молитвенное умиление – словно в карман спрятал, и голос у него стал неторжественный, будничный.

– Робине Беспалом?

– Нет, Робине из Хэбери.

– Думаю, что недолго оставаться ему моим собратом. Этот парень – корм для выродков. Он крест, хоть и пережил первый сезон. Просто повезло.

Робин из Хэбери был одним из тех юнцов, какие во множестве из года в год прибивались к Вольному братству. Кто от нищеты, а кто по молодой глупости, из желания стяжать себе сомнительную славу хлавинера. Шуму от них было много, а толку мало. Одна радость – дурацкой своей удалью они отвлекали на себя выродков, пока настоящие хлавинеры работали. Нечего делать человеку без выучки в Проклятой Земле. Учитель-то, Кривой Альберт, земля ему пухом, три года гонял Квентина в хвост и в гриву, прежде чем подпустить к Рубежу. Чего уж греха таить, за это время случалось Квентину думать, что выродки, глядишь, не злее мэтра Альберта окажутся. Однако стоило первый раз сунуться в Проклятую землю, вот тут-то и вознес он моление Пророку за здравие наставника, тут-то и понял – не зря гнобил его Кривой, ох не зря.

Орденам нужен хлавинум, с каждым годом все больше хлавинума. Едят они его там, что ли, припомнил Квентин старинную шутку. А раз нужен хлавинум, значит, нужны и хлавинеры. И если они мрут быстрее, чем успевают подготовить себе смену, значит, пусть едет к выродкам необученный молодняк. Во всех храмах Молчаливые гости так сладко поют, призывают послужить благу человечества и вступить в Братство. А если на промысле голову сложишь – все грехи простятся, кроме смертных, войдешь в вечное блаженство – как на санках въедешь. Правда, того не говорят, что к умершим праведным ты попадешь куда как скоро, в первый же свой сезон. В большом зале «Трех ключей» все стены увешаны досками, а на тех досках – имена хлавинеров, что по весне вышли на промысел. В конце осени, в день сподвижника Хлавы, глава Братства снимет доску со стены и пометит каждое имя – погибшего крестом, живого – звездой. Долгие годы хлавинеры собираются в «Трех ключах», и досок накопилось порядочно. Посмотри на них – много ли крестов? Девять из десяти. А звезд – по пальцам перечесть. А тех, кто остается звездой из года в год, и того меньше.

– Крест он или нет, но твой собрат привез из Проклятой земли трофей. Живого выродка. – Лугару сделал многозначительную паузу, давая собеседнику осмыслить сказанное. – Шестирукого.

– Что? – Квентин поперхнулся вином.

– Да, шестирукого. Робин хочет его преподнести его в подарок Наместнику. Что тот будет с ним делать, хотел бы я знать.

– Может, брехня? – Квентин нахмурился. Хорошо знакомый холод дохнул ему в спину. Берегись, брат-хлавинер! Смерть в затылок глядит. – Шестирукие – не просто выродки. Они у них вроде наших Наместников. Выродки этого просто так не оставят.

– Что они могут? – пожал плечами Лугару. – Они же никогда не пересекают Рубеж, не так ли?

– Ну да, конечно. – Квентин встал и, прихрамывая, прошелся туда-сюда по комнате. Праздничного настроения как не бывало. – Где его держат, знаешь?

– Во всяком случае, не у вас, не в «Трех ключах». Хлавинер Люк не позволил оставить его там, и вообще отнесся к успехам вашего молодого собрата весьма холодно. Так или иначе, в день Сподвижника Марка чудовище будут показывать на площади, можешь сам пойти и взглянуть.

Они замолчали. Стало слышно, как потрескивают поленья в камине. Лугару разбирал весы. Неспешно вошла Гертруда – словно вплыла в комнату. Лугару ласково благословил ее, и она склонилась перед ним в глубоком поклоне.

– Пожалуйте к столу, – пригласила она нараспев и, забрав поднос с опустевшими кубками, так же степенно удалилась.

Лугару проводил ее взглядом.

– Какая прекрасная женщина, – вздохнул маг.

– Тебе не положено засматриваться на женщин, разве нет? – не удержался Квентин, хотя и знал, что безбрачие уставом Ордена Молчаливых гостей не предписывается.

– Мне лишь не положено вести жизнь невоздержанную.

Квентин искоса посмотрел на мага, желая знать, имел ли тот в виду больше, чем сказал, но Лугару хранил вид невозмутимый и невинный.

И все же на душе сделалось мутно. Чего уж тут, Гертруда была у Квентина как бельмо на глазу. Нет, хуже. Бельму не положено радоваться, а Квентину все время твердили, как повезло ему, как благодарен он должен быть судьбе за такой подарок. Гертруда по всем статьям была чистое золото, Квентин и сам это знал. Если по совести, следовало любить ее всей душой. А Квентин не любил. И что живет она с ним под одной крышей, его не грело. Только двоих Квентин рад был видеть в своем доме – Вирею и Майлза, и ни один из них тут не задержался. Вирея попросту сбежала, почему, зачем – догадайся сам. Оставила только короткое невнятное письмо, закапанное слезами – одни сплошные «с ума сойду», «не могу больше» да «не вынесу», – и кольцо, что Квентин подарил ей в день помолвки. Говорят, вышла потом замуж за богатого судовладельца, живет теперь на побережье, в южных провинциях, греется на солнышке. А Майлз – что Майлз… Тоже недолго побыл, ушел чуть позже, не по своей воле и много дальше, чем самые дальние берега. Даже тела его схоронить не удалось, о чем Квентин не переставал сокрушаться.

Вот тут-то Гертруда и появилась. Заходила она и раньше. Видная, красивая девица, и одета всегда как картинка. Такая славная, все при ней. Дядя ее был скорняк, своего цеха старшина, держал большую мастерскую, а она торговала. Всегда за ней следовал дюжий слуга с огромным ларцом, набитым перчатками, поясами, кожаными наколенниками. Что ж не купить хорошего товара у пригожей девицы? И Майлз, и Квентин не скупились ни на плату, ни на шутки, ни на похвалы. Гертруда смеялась, встряхивала кудрявой головой в цветных лентах. Тогда глаза у нее улыбались, а на щеках играли ямочки.

Сам Квентин того дня не помнил – не мог помнить, потому что лежал в лихорадке, уже одной рукой уж за плащ Пророка держался, как говорится. Лугару потом все рассказал. Гертруда к ним заглянула, принесла перчатки на меху – Майлза заказ, взял сразу три пары, вечно он их терял. Майлза она не увидела – не было его уже среди живых, и перчатки ему стали ни к чему. Зато нашла хозяина дома – в беспамятстве, при смерти, в обществе Лугару и целителя из Ордена Пьющих дождь. Почему она тогда осталась и взяла на себя заботу о полумертвом хлавинере, кто она ему – никто не спрашивал, а она не объясняла. Ухаживала за раненым, как сиделка, а это был труд нелегкий. Лугару всегда говорил – что остался ты, Квентин, среди живых, за то благодари пророка Азария, мага-целителя Юлия из Ордена Пьющих Дождь и твою Гертруду. Про себя ни словечка, скромник орденский. А что Квентин сырой хлавинум сожрал и после живой остался – это Лугару заслуга. Если бы не он, то и целитель бы не вытащил. Спас этот корень Квентину жизнь в Проклятой земле, но потом ее же едва не отнял. Хорошо, что глаз у Молчаливого гостя на такие вещи наметанный, сразу понял, что Квентин хлавинума перебрал. Дал противоядие, пока не поздно было, да еще затем полгода пичкал всякими своими порошками-микстурами, чтобы печень прочистить.

Но это потом, а тогда лежал Квентин в лихорадке – от раны, от хлавинума, а еще больше от горя. Лугару рассказывал, что Квентин все пытался подняться и ехать обратно, в Проклятую Землю, где остался Майлз, кричал как бешеный, рвался. Приходилось привязывать больного к кровати, чтобы не поломал лубки на раздробленном колене. Всего этого Квентин не помнил. Страшный месяц горячки выпал из его жизни, словно выродки его украли. Осталось лишь смутное воспоминание о боли, мучительном жаре и багровом дыме, что собирался по углам комнаты, и клубился там, как вино, вылитое в воду.

Трудно с ним тогда приходилось, но Гертруда не дрогнула. Не ужасалась, не плакала, ни на что не жаловалась. Все делала, что целитель велел – обтирала хлавинера водой, меняла ему постель, вливала сквозь стиснутые зубы в рот лекарство. Лугару говорит – только диву давался, откуда у девицы такая сила духа и выдержка.

Что ж, все проходит, и всякая рана, если не убивает, то, в конце концов, затягивается. Вот Квентин снова на ногах, снова на промысел ездит. Правда, хромать ему теперь до конца дней, пока не предстанет перед престолом Азария. Однако ж ногу целитель Юлий не отнял, Пророк его благослови. Болит, конечно, на холоде и в сырую погоду, но видали вы такого хлавинера, чтобы ничего у него не болело?

Но вот что теперь делать с Гертрудой, научите, Пророк и благой покровитель мой, сподвижник Квентин? Отплатить следовало добром за добро – это понятно. Квентин старался. Но одно дело выплатить долг, а другое – записаться в вечную кабалу. Как теперь быть? Сказать – иди отсюда, милая, спасибо за все? Так нельзя. Самому уйти? Он бы и рад, но как она без него? Ведь любит же не шутя. Не приведи Пророк, руки на себя наложит или зачахнет с тоски. Квентин помнил, как сам волком выл, когда Вирея ушла. Чуть умом не тронулся, жизнь опротивела. И как, вразуми Пророк, сказать женщине, с которой столько времени делишь кров и постель, что никогда не любил ее? Тем более если она – чистое золото.

Гертруда никогда ничего не просила. Квентин сам, по своему разумению, старался ей угодить. Всякие там кружева-материи и украшения дарил. Прислугу в помощь, чтобы Гертруда сама над котлом не коптилась и тряпкой по полу не шваркала, нанимал. В Храм Пророка на службы с ней ходил – она же благочестивая, Гертруда. Маятно, тоскливо, но ладно. На обеды к ее дяде и матушке таскался – наслушаешься там всяких глупостей, потом голова гудит, как котел. Только вот любить Гертруду не получалось. Была бы она не такая расчудесная, ну хоть бы самый завалящий повод дала с ней порвать – вот счастья-то было бы. Стыдно, конечно, мужчине так малодушничать, но на что еще надеяться? Так ведь нет. И милая она, и добрая, и хозяйственная, и заботливая, и ласковая. Просто милость Пророка, а не женщина. Квентин сам на себя диву давался – как это его угораздило до сих пор не влюбиться? И все же, как думал иногда Квентин зимними ночами, глядя без сна в потолок, легче было бы жить с выродком за плечами, чем с Гертрудой под боком. Неужели до конца дней быть им вместе?

Хотя, по правде сказать, с тех пор, как ушла Вирея, у Квентина с любовью вообще как-то не складывалось – не только с Гертрудой. Женщины хлавинеров любят, это правда. Ну, может быть, кроме Люка Рамьера. Такого любить несподручно. А так и порядочные, и продажные, так и льнут. Особенно продажные, и особенно по осени, когда хлавинеры при деньгах. А после промысла кому же не хочется себя снова живым почувствовать? Красоток вокруг Квентина всегда хватало. Смотреть он на них смотрел, от нежности-ласки не отказывался, если не случалось дармовой – так за деньги покупал. Но чтобы от любви томиться – такого с ним давно не случалось. После Виреи душа у него стала как печь без дров – сколько растопку туда не суй, огня не будет. И чего ради прогонять Гертруду? Будешь жить один в пустом доме, как бирюк, да по борделям шарахаться.

Хотя дома он в последнее время бывал редко. В Проклятой Земле, в «Трех ключах», да где угодно пропадал, только не дома. А то придешь – Гертруда тут как тут. Ходит за тобой. Смотрит. Ластится.

А, да пропади все пропадом. Разве не хлавинер он, разве не из Братства? А какой символ у Братства? Яблоня. А почему яблоня? Потому что смерть исправно собирает с нее урожай. Иногда по яблочку рвет, а иногда как тряхнет все дерево – и посыпалось, только подбирай. Рано или поздно, не вернется он в Чистую землю, как Майлз не вернулся. А в таких делах для хлавинера «поздно» – то же самое, что для всех прочих – «скоро». Чего терзаться? У Гертруды еще ни одной морщинки на лице не будет, когда она пойдет в Храм заказывать поминальную службу по своему хлавинеру.

Ужин был съеден. Лугару благословил хозяев дома и ушел, оставив после себя едва ощутимый запах храмовых благовоний. Квентин запер за ним дверь и уселся перед камином, в том кресле, где при жизни любил сиживать наставник, Кривой Альберт. Как и все вещи в хозяйстве учителя, кресло было старое, ободранное, неприглядное – но слов нет, до чего удобное.

– Вот и закончился твой сезон, – сказала Гертруда, пристраиваясь на ковре у его ног. – Теперь и дома станешь чаще бывать.

В ее словах Квентину послышался укор, вполне, впрочем, справедливый.

– Да, теперь чаще буду… тут, – он хотел сказать «с тобой», но язык не повернулся. – Слышала, что Лугару говорил про выродка? Пойдешь со мной смотреть?

– Нет, спасибо. Он противен и страшен, наверное. Я лучше в Храм. В день Сподвижника Марка сам маг Винсент будет читать проповедь, я не хочу пропустить… А ты ступай, взгляни на чудище. Но сегодня вечером… Ты останешься со мной? – Гертруда старалась говорить безразличным тоном, но притворяться она умела еще хуже, чем Квентин.

Да, – твердо сказал он. – Сегодня я из дома ни ногой.