Читать книгу Сфирот Турхельшнауба. Или Тайна Шестой брамфатуры - Тимофей Ковальков - Страница 5

– Какое счастье, что я не сменила фамилию! – Это была ее коронная фраза, недвусмысленно сигнализирующая о начале тяжелой семейной сцены.

Он стоял на пороге – униженный, промокший, пахнущий коньяком, рвотой, мочой и чужой женщиной. В руках так и осталась бесполезная связка ключей: пока он пытался просунуть нужный ключ в замочную скважину непослушными дрожащими руками, супруга открыла дверь изнутри. Она стояла в едва запахнутом халате, накинутом на голое тело, адски привлекательная, несмотря ни на что, вызывающая желание даже сейчас. Видимо, вскочила с постели, услышав царапание у железной двери. В глазах ее не проглядывало ни тени сочувствия.

– Кого ты на этот раз соблазнил, мразь? Отвечай! Мне осточертели твои бесконечные любовницы. Я тоже человек. Сколько ты выпил?

Насчет бесконечных любовниц она преувеличивала. Да, он чуть было не изменил ей сегодня, но ничего не вышло. Проклятое стеснение, мучившее его с самого детства. Панический страх перед незнакомым красивым женским телом возникал с того дня, как незабвенная тетя Рива из Черкасс застала его голым в спальне с журналом женской моды в руках. Сколько ему было тогда? Тринадцать лет, не больше. Он боялся прокручивать в памяти подробности, чем там все кончилось. Травма зафиксировалась на всю жизнь. С тех пор ему всегда требовался особый, извращенный контекст.

– Что ты молчишь как партизан? А ну-ка иди на свет.

Она потащила его за рукав плаща в прихожую, как теленка на убой. Всмотрелась в лицо, принюхалась. Тонкие нервные выразительные черты лица исказилась, выдав сразу целую гамму чувств: отвращение, любопытство, страдание и даже некое восхищение собственной безукоризненной позицией объективного судьи. Недаром она в молодости подрабатывала актрисой на детских утренниках, изображая добрых фей и сказочных лошадей. Сейчас не пахло ни сказкой, ни добротой. Назревала истерика.

– Не смей трогать меня!

Она одернула его руку, потянувшуюся к ее шее. Халат окончательно распахнулся, показалась низкая правильная грудь, стройная, чуть полная в бедре нога, низ живота со шрамом от операции. На нервах она уже не могла справиться с поясом и надежно запахнуть халат. От стыда он опустил голову вниз и посмотрел на брюки: какими-то подозрительными коричневатыми струйками с них стекала вода на кафельный пол, вылизанный до блеска приходящей уборщицей.

– Что ты сопишь? Коньяка нализался? Сколько выжрал? Бутылку ноль семь? Точно, не меньше, судя по ароматам. С кем я связалась! Мои нервы! Какой идиот! Почему ты весь мокрый и грязный? В канаве валялся? Ты что, блевал?

Вопросы так и сыпались из ее рта, очерченного тонкими влажными губами, складывающимися в безупречные линии, чуть открывающие ровные острые зубы, любившие кусать плоть в те редкие моменты упоения, когда ее саркастичный ум полностью отключался. Почему женщинам надо задавать одновременно столько вопросов? Ему и на один трудно ответить. Из пересохшего горла вырываются только хрип и мычание. Да, он блевал, а сколько пил, разве упомнишь. Да и какая, на фиг, теперь разница?

– Вот мразь! Кого на тот раз ты затащил в постель? Весь свой отдел перетрахал? Впрочем, про какую постель я говорю? Вы где развлекались, под дождем, что ли? Романтик хренов. Надеюсь, на этот раз хоть с совершеннолетней связался?

Вопрос возраста потенциальных любовниц волновал ее больше всего. На втором месте было количество выпитого. Она ценила точность. Видимо, по некой известной ей формуле вычисляя степень вины. Нет, скорее степень эмоционального накала, которую она должна будет обрушить на его голову. Сегодня формула давала сбой. Он был на корпоративе, не предупредив, не позвонив, и теперь вернулся «на рогах» в пять утра, с запахом коньячной блевотины и каких-то приторных фруктовых духов, к тому же мокрый и грязный. Тонкие брови, выведенные в идеальную дугу десятилетием труда первоклассного косметического салона, хотели нахмуриться, но это было технически невозможно.

– Марш на кухню, сволочь! Опохмеляйся, если хочешь. На этот раз ты доигрался, я собираю вещи и уезжаю к отцу на дачу. Живи один, раз тебе дороги твои шалашевки и алкоголь. Мне тридцать семь лет! Мне надоело служить тебе доброй мамочкой и психиатром в одном лице. Утешать тебя после работы, расследовать твои психозы, подставлять свое тело, как кукла, когда ты заявляешься среди ночи и тебя тянет с новенького на старое для контраста.

Упоминание возраста означало, что дело действительно обстоит серьезно. Он огорчился, понимая, что ничего сейчас не изменишь, хоть башкой треснись о стену. На всякий случай он все-таки стукнулся лбом о дверь. Несильно: членовредительства она бы не простила. Затем зашел на кухню, выпил полстакана ледяной водки из морозилки и заперся в ванной, захватив бутылку с собой. Пока он отмывался, она собрала вещи и постучала в дверь.

– Я ухожу, алкаш. Тебе повестка, кстати, пришла: вызывают как свидетеля. Доигрался со своими схемами, разбирайся теперь сам. Если посадят – поделом. Говорила, ничего не подписывай. Моцарта и Сальери не забудь покормить. Пока!

Моцарт и Сальери были двумя котами, временно отвлекавшими ее от мыслей о несуществующих детях. Первый – белый игривый пушистик, второй – черный прожорливый жирдяй. Когда он выбрался из ванной, жены и след простыл. Только халат лежал в белом кожаном кресле. Он посмотрел равнодушно в повестку: «Идеологический отдел… по делу о превышении полномочий кредитного комитета… для предварительного допроса в качестве свидетеля…» Что за отдел такой? Совок, что ли, вернулся? Сейчас не до того, пошли в жопу. Он накапал себе валокордину и завалился в смятую, пропахшую ее телом кровать, закутался с головой одеялом, представил себя полярным летчиком, потерпевшим крушение, в палатке, занесенной снегом, и уснул.

Светало, февраль наказывал покорную Москву непроницаемым мраком и сыростью. Плотный ледяной дождь окутывал улицы. Мутный тяжелый лед накапливался панцирем на автомобилях, деревьях и капюшонах дежурных сотрудников дорожной полиции. В пять часов утра город застыл в каталепсии, расправляя напряженные нервы после рабочей недели. Поток транспорта иссяк. Неутомимые коммунальные службы щедро поливали асфальт пустых улиц серой липкой солью. Недостаток кислорода и света превратил московских обывателей в гриппозную вялую массу, жаждущую отдыха. Зарывшись кротами в тесные ячейки бетонных лабиринтов, жители не торопились прерывать сладостный сон мрачным февральским утром в субботу. Прогноз не обещал никакого просвета в полосе климатических аномалий.

Он тоже спал тревожным похмельным сном, просматривая, как в кино, детские инфантильные сны, уносившие подальше от безрадостной реальности. Хорошо, что впереди выходные: будет время прийти в себя и переварить обрушившиеся неприятности. Другой бы на его месте жил припеваючи и по пустякам не заморачивался: до воскресенья можно еще и гульнуть с друзьями в клубе. Кто угодно, но только не Вениамин Турхельшнауб. Слишком он был ранимый и впечатлительный, чуть что – впадал в беспокойство. Депрессия как будто вылезала из медицинского учебника, материализовалась и ходила за ним по пятам, как тощая, изголодавшаяся по жестоким играм девочка-подросток.

Суббота и воскресенье прошли в метаниях души. Он варил себе куриный суп, безуспешно дозванивался жене. Турхельшнауб плохо переносил нервное напряжение. Заболев меланхолией, он становился противен сам себе, в мозгу гудело бесконечное тупое нытье. Говорят: внутренний диалог. Он ощущал по-другому: будто два незнакомых придурка в голове сводили счеты, а он как бы смотрел бездарный и бесконечный сериал ни о чем. В периоды упадка казалось, что в черепе завелась холодная склизкая медуза. Вдобавок душило чувство вины: трудно объяснить себе, зачем ты вляпался в очередной виток позорной мелодрамы. Затурканный жизненными коллизиями Турхельшнауб испытывал подобное частенько, почти каждую неделю.

Что бы там ни думала его жена Капитолина, на эту чертову пятничную корпоративную вечеринку он идти категорически не хотел. Офисные часы и без того длились слишком надрывно и утомительно. Каждый понедельник он являлся на работу с настроением каторжника. Понедельник растягивается сначала на неделю, а потом на год, в одну сплошную полосу мелких, ранящих душу конфликтов. Он называл офисные будни в банке одним емким словосочетанием: «кровавый говнозамес». Едко, но справедливо. Ни малейшего желания видеть в неформальной обстановке двуногих пираний, по ошибке именуемых коллегами, он не испытывал. Пусть они там беснуются под рокочущие ритмы современной музыки без него, как макаки в зоопарке, а он с удовольствием полежит на диване со вторым томом «Истории Византии».

Однако пойти пришлось. Турхельшнаубу прозрачно намекнули, что начальство в лице председателя правления Витопластунского желает лично провести с ним беседу после корпоратива. Какая, сука, досада! Охваченный приступом нервной дрожи, он простоял весь вечер в углу с перекошенным лицом, щедро подбадривая себя марочным коньяком, благо последней лился рекой. К моменту встречи с начальством, достигнув состояния розовой свиньи, он преувеличенно застеснялся сам себя и оттого нализался в хлам.

В кабинет шефа он вошел, что называется, «на бровях», но вошел твердо, переступая ногами как отставной летчик, без посторонней помощи. Достижение, достойное, сука, продвижения по службе. Какая ирония судьбы: возможно, шеф вызвал его именно с целью сообщить о грядущем повышении. В последнее время за Турхельшнаубом числились две-три неподписанные бумажки, а именно в них был кровно заинтересован акционер, милашка Боговепрь из Министерства интеграции. Визировать этот запредельный треш было опасно, да и уровень ответственности не позволял. А вот если его приподнять на ступеньку, то все встанет на свои места. Таков был расклад, к тому же он показал лояльность и одну сраную бумажку подмахнул, почему теперь и валяется дома смятая повестка – в кресле, на халате жены.

Он робко втиснулся в кабинет и увидел легендарного Боговепря, лысого господинчика, загорелого до черноты. В круизах, сука, шастает пока мы работаем. Пузцо-то из рубашечки вылазит – никак забеременел идеями расхищения активов, таракан.

– Здрасте. Вызывали?

– Заходите, заходите, Вениамин Осипович, мы вас поджидаем.

Витопластунский, сука, допустил роковую ошибку: плеснул, гад, от барских щедрот полный пузатый бокал коньяку. Турхельшнауб послушно чокнулся и выпил залпом, перебарывая нервную дрожь. Дальше наступил провал. Чернота.

Очнулся он уже под утро, на подземной стоянке, на заднем сиденье собственного автомобиля. Как только включилось восприятие, ситуация удивила неожиданностью. Органы чувств получали весьма недвусмысленные сигналы. Зрение отчетливо регистрировало обнаженное тело, принадлежащее сотруднице подчиненного ему отдела, по имени Наталья Поперхон. Осязание посылало в мозг сигналы удовлетворения, даже эйфории, вызванные ощупыванием укромных мест Поперхон. Интересно, Байрон хотя бы вскользь упомянул о таких местах в поэме «Дон Жуан»? Слух тем временем бил тревогу, ибо в уши, наряду со вздохами и стонами, лилась отрава, которую женатый мужчина слышать не желает даже в состоянии угара. Поперхон ставила ультиматумы:

– Ко мне переедешь, дочку родим. Крохотную такую, будет бегать и кричать: «Папа, папа…»

Сейчас он сам закричит: «Мама, мама!» Обоняние портило дело больше всего: изо рта Поперхон разило как из бочки, да ладно бы еще коньяком, но нет, каким-то сладким пойлом, что вливают в себя молодые, крепкие здоровьем, но слабые умом женщины на корпоративах. Картину запахов довершали фруктовый, до зубной боли приторный аромат духов и едкий дух секреций возбужденного, трепещущего тела. Трахать собственную сотрудницу – это низкопробный инцест. Его начало тошнить, прямо как три года назад, на морской прогулке вокруг острова Тенерифе с целью поиска детенышей китов. Он попытался набрать воздуху в легкие и задержать дыхание, но не смог.

Оттолкнув партнершу, он открыл дверцу, вывалился из машины, добежал до темного угла и начал с облегчением выливать из себя накопившееся за ночь безобразие. Потом он вышел на улицу и принялся ловить такси, прикрывая голову перчатками от ледяного дождя. Очень хотелось отлить, но было негде. Плюнув, он полез к фонарному столбу через сугроб и провалился по колено в коричневую жижу. Вот, собственно, и все приключения. Ничего особенного, незачем Капитолине было переживать, да и фамилия ее девичья, Слонис, ничем не лучше его собственной.

На все выходные Турхельшнауб заперся в квартире, как гребаный монах. Помучавшись вдоволь угрызениями совести и сожрав кастрюлю жирного куриного супа, он протрезвел и в ночь на понедельник уснул здоровым и освежающим сном. Приснилось ему пророческое видение, будто понедельник – это демоническое чудовище на шкале времени – остался далеко позади за поездом метро, мчавшим его к небывалым приключениям. На стеклянной двери офиса банка, как это давно следовало сделать, повесили ржавый замок и табличку «Опечатано в связи с утратой доверия». А впереди вырисовывались берег моря, закат и обнаженная всадница неописуемой красоты, мчавшаяся галопом на белом коне. Всадница была почти так же красива, как тетя Рива из Черкасс, в которую юный Вениамин навсегда влюбился в тринадцать лет, только, помнится, у тети Ривы груди были на три размера меньше. «It must be a gimmick how to finish fucking job forever…»1 – шептал разомлевший Турхельшнауб, пуская слюну в подушку.

Прерывать сладкую фазу предрассветного сна было невыносимо. Выдирать мозг из счастливого отпуска ночи казалось насилием над личностью. Включаться в муторный поток серой действительности было насколько же тягостно, как всплывать со дна реки, если ноги застряли в бочке с застывшим цементом. Турхельшнауб предпочел бы застрелиться, лишь бы не вставать. Но что делать? Дверной звонок минут десять заливался соловьиными трелями. Какая же безмозглая тварь трезвонит в такую рань? Ноги вырвать и спички вставить. Он неимоверным усилием воли преодолел гравитацию, сориентировался в пространственных координатах, натянул тренировочные штаны «Адидас», потертую майку, засунул ноги в резиновые шлепанцы и посмотрел на будильник: целых сорок три минуты до сигнала. Кряхтя, как больной туберкулезом каторжник, он поплелся открывать дверь.

– В ваших трубах протечка! Вы нас затапливаете! Да, заливаете, с потолка прямо на нос хлещет!

На пороге стояли две возмущенные гражданки-соседки. Голос одной хрипел басовой трубой, а другая выпускала из бледных губ звуки придушенной флейты-пикколо.

– Мы с двух часов ночи слушаем, как струи стекают, невозможно такое безобразие терпеть.

В лицах визитерш он уловил едва заметное сходство. Одной на вид под семьдесят, другой сорок пять, как и ему. Мать и дочь, наверное, с нижнего этажа. Растрепы долбанутые. У дочери жиры свисают складками, как у борца сумо. Махровый костюмчик розового цвета потрескивает от напора. Вот ведь фыфра, засадит кулаком в глаз и не улыбнется. Мамаша-грымза, напротив, с виду безобидна: запущенная какая-то, иссушенная и затертая годами. Медная монета, вышедшая из употребления. Обе трясутся, как студентки литфака, обнаружившие, что Пушкин сочинял матерные стихи.

– Не может быть, – сказал он, – у меня вроде полный ажур. Если хотите, взглянем на трубы.

Он провел их в ванную и продемонстрировал сухие, аккуратные и чистые поверхности. Сунули носы в туалет, открыли дверцу в стояк – ничего подозрительного. Раз уж разбудили в такую рань, следовало спуститься на этаж ниже, чтобы оценить ущерб пострадавшей стороны. Дамы не возражали, все гуськом пошли вниз по лестнице. Своей ванной мымры, видимо, пользовались редко: если провести рукой по кафелю, ощущается плотный слой пыли; под ванной два упитанных комара отдыхают на сливной трубе. Никаких следов катастрофы. Он всмотрелся в лица соседок с удивлением. Дамы не проявляли ни малейших признаков осознания реальной ситуации.

– Вот, видите, нас систематически подтапливает, – настаивала басом младшая розовая фурия.

– Ровно с двух часов ночи дежурим, – добавила старшая грымза истерически-тонким голоском.

– Позвольте, я никак не пойму, из какого места у вас подтекает, и потом, мне на работу пора… – промямлил он.

Надо было отползать по-тихому бочком к выходу, оставаться тут не стоило. Соседки и не стремились его задержать. Стояли, уставившись неподвижными глазами в стену, беззвучно двигали серыми, не знавшими косметики губами, как два сома в сачке. В прихожей он скосил взгляд на боковую глухую стену. Там висел странный рисунок: на листе ватмана пестрили разноцветные кружки, соединенные пресекающимися черными линиями, наподобие схемы. Он насчитал одиннадцать кружков. Каждый кружок надписан, причем названия ассоциировались с чем-то знакомым, но он затруднялся припомнить.

– Что у вас за схема нарисована?

– Не обращайте внимания, племянник принес, он экзамен сдает, – ответила старшая соседка.

Схема притягивала взгляд против его воли. Как ни противны были в эту минуту соседки, он машинально принялся читать подписи на кружках: «Йесод», «Тиферет», «Даат»… Кажется, перед ним рисунок сфирот из каббалы.2 Турхельшнауб проходил каббалу на первом курсе, но отнесся небрежно, глубоко не полез, сдал зачет кое-как.

– Вениамин Осипович, если вам любопытно, я вам поясню. Перед вами дерево жизни, – пробасила вежливо младшая дама. – Здесь изображены десять сфирот и не-сефира Даат. Каждая сефира означает свойство мироздания. Например, Тиферет символизирует красоту и любовь, а Йесод – основание. – Соседка показала пальцем на два центральных кружка.

– Гвура означает строгость и суд, – добавила старшая. – Шестнадцать умножить на три, – ляпнула вдруг она ни к селу ни к городу.

Турхельшнауб напугался, сам не зная чего. Черт бы их разодрал с этой Гвурой. Сумасшедшие твари. Он напоследок с подозрением еще раз взглянул на соседок, как бы выжидая окончательной реакции. Искать продолжения беседы было явно неразумно. Протиснувшись задом в дверь, он закрыл ее перед собой, развернулся и мелкими шажками, спотыкаясь, пошлепал на свой этаж. Вернувшись в квартиру, Турхельшнауб выругался: «Коммунальный беспредел, мымры одноклеточные, твари зомбированные!» Спорить с трухлявыми истеричками ни в коем случае не следовало. Он припомнил слухи, что жилички квартиры снизу – дальние родственницы популярного рэпера по кличке Невропатолог, верховодившего целой бандой…

Он мысленно отругал себя за ранний склероз. Не запомнить рассказ соседей – такая досада! Как выглядела банда Невропатолога и чем именно она занималась? Вроде бы чем-то комичным, в духе времени… Наводила где-то порядок, кажется… Шастали по ночам на мотоциклах… Носили красные повязки на рукавах… Было бы лучше, если бы он запомнил, но проклятая память капризничала. Надо бы сходить к врачу: последнее время наблюдались странные симптомы. Например, иногда у него резко снижался слух и звенело в ушах. Раздавался такой мелодичный звон, похожий на маленькие назойливые колокольчики. Причем по иронии судьбы это случалось, когда собеседник выражал сарказм или критическое суждение. Скорее всего, недуг объяснялся расстройством нервной системы и врожденной стеснительностью. Наверное, подсознание просто огораживало себя от хлопот. А надо ли слышать некоторые вещи? Лучше быть оптимистом, время-то смутное…

Пора было собираться на работу. Турхельшнауб глянул с ужасом в окно: тусклый зимний рассвет не сулил легкой жизни. За ночь выпали отвратительные серые сугробы, ледяной дождь наморозил корку блестящего наста. Машины во дворе едва угадывались, погребенные в толстых слоях сошедшей с небес стихии. Дороги, конечно же, не расчищены. В последнее время бодрые гастарбайтеры-дворники таинственно испарились из московских ЖЭКов. Придется тащиться на метро: его многострадальный автомобиль остался на офисной парковке.

Он принял душ, покормил котов, соорудил крепкий кофеек, подогрел ватрушки, нарезал бутербродики с сыром, купленным за бешеные деньги в элитном супермаркете. Распробовав деликатес и рассмотрев внимательно этикетку, он снова выругался. Продукт был произведен из гидрогенизированного жира – в общем-то, полезного и питательного вещества, если не верить упорным слухам, что он якобы вызывает рак. Даже если и вызывает, ну и что теперь, не завтракать, что ли? Учитывая сложную международную остановку, бытовые риски можно в расчет не брать. И вот пакость бытия: сливки закончились. Проявило себя в трагической остроте отсутствие Капитолины: именно она по традиции покупала свежие сливки к кофе.

Позавтракал он медлительно, пережевывая вместе с бутербродом чувство одиночества, пытаясь вспомнить имена рассерженных мадам-соседок. Младшую груду жира вроде бы звали Виолеттой, а старшая вобла носила какое-то смешное доисторическое имя, наподобие Деменции Карловны. Знаменитый родственник соседок, молодой человек, носивший в миру простую фамилию Припуков, по слухам, оплатил ремонт квартиры и наведывался раза два в месяц по пятницам. Каждый раз по приезде Припукова сквозь бетон слышались глухие удары и страшный рев его любимой музыки: как будто товарный поезд въезжал на полной скорости в зоопарк. Половина подъезда страдала бессонницей до пяти утра, но открыто выступать против безобразия Невропатолога не решалась. Народ потихоньку приспособился. Злые языки пустили крылатое выраженьице: «Припуковские музыкальные уик-энды».

Может, порция утренних новостей поможет приглушить тоску? Он включил ноутбук и полез в соцсети. Процедура называлась «заглотить медиаменструацию». Хорошо известно, что копание в социальных сетях убивает клетки мозга, к тому же львиная доля информации смахивает на откровенное вранье. По уму следовало бы лучше посмотреть телевизор, какую-нибудь культурную передачу для души. Зачем он выбросил плазменную панель на помойку? Он уже не помнил – кажется, осточертела политика.

Сразу же в глаза полезли посты одомашненных кумушек, расхваливавших успехи гиперактивных детей. Замелькали фотки обожравшихся котиков, щекастых мужей и самих хозяек аккаунтов в солнечных очках на две трети лица на фоне экзотики. Бесконечный унылый треп о рукоделиях, дачах, рисунках и прочей белиберде вызывал у него изжогу. Кто-то коробочки клеит, кто-то мелками рисует, а иные и крестиком вышивают – полный дурдом на постном масле, палата номер шесть, сборище олигофренов, которых санитары не допускают к серьезным занятиям и взрослым философским беседам.

Он включил любимый канал ютуба «Утренняя урина». Что ни говори, а двенадцать миллионов подписчиков – не шутка. Владельцем и покровителем канала числился некий таинственный олигарх Федор Синехряк, а бывший сокурсник Турхельшнауба Олег Сергеев подвизался там оператором, редактором и корреспондентом в одном лице – прислугой за все. У Сергеева часто спрашивали, откуда взялось такое претенциозное название. Сергеев, бывший журналист телевидения, уволенный за безнравственность, обычно хмурил брови, вращал глазами и пояснял: «Тот факт, что люди постоянно этим заморачиваются, говорит сам за себя: плохого пиара не бывает. Название символично: мы вскрываем нарывы общества. Где, как не в утренней моче, врачи ищут признаки болезни? Существует еще анализ крови, была идея назвать канал Morning blood, но это чересчур брутально…» «Утренняя урина» грешила предвзятостью, но в умении брызгать слюнями ей не находилось равных.

Последний ролик муссировал космическую тему. Два астрофизика вычислили по отклонению орбит небесных тел, что где-то далеко за Нептуном завелась девятая планета Солнечной системы. Астрономы всего мира направили мощнейшие телескопы в нужном направлении и действительно рассмотрели громадный объект, слишком темный и далекий для точного анализа. Предположительно это была захваченная в притяжение Солнца планета-сирота, одиноко путешествовавшая бог знает сколько лет без выраженной орбиты в межзвездном пространстве. Более того, вскрылись факты, попахивающие сенсацией: спектральный анализ показал наличие у планеты атмосферы, содержащей сероводород, индол и скатол – микроэлементы, ассоциирующиеся с продуктами жизнедеятельности человека. «Мы нашли не самые приятные химические элементы, – комментировал ситуацию доцент Муздякин, – они встречаются исключительно в кале высокоразвитых млекопитающих. Но это как раз и есть неопровержимое свидетельство существования на планете разумной жизни».

С этой точки в ролике пошли сплошные инсинуации. Ведущий позволил себе вывалить на зрителя всю иронию, на которую был способен. «Предположим, там действительно проживают люди, – рассуждал деклассированный тележурналист, – но что же они едят в таком случае, если их кал разбрызгивается по атмосфере? Может быть, бычки в томате или макароны со свиной тушенкой, как какая-нибудь неразвитая баба Алена из доисторической эпохи, когда еще интернета не было? Или они уподобляются нашим…»

На этом месте у Турхельшнауба зазвенело в ушах, и конец ролика дослушать не удалось. Вроде бы речь шла о продуктовых санкциях и сложной политической обстановке…

Он выключил ноутбук, испытав обиду за бычки в томате. В силу своего возраста он застал только период распада социализма, но прекрасно помнил, как его отец, инженер «Метростроя», приносил домой продовольственные наборы со всякой вкуснотищей: печенье «Юбилейное», селедка иваси в круглой жестяной банке, болгарские перцы и те самые бычки в томате, вполне приличные, между прочим, под вареную картошечку. А пломбир за сорок восемь копеек с малиновым вареньем вообще был его любимым лакомством. Нет, что ни говори, а жилось тогда хорошо, надежно как-то. Не то что сейчас: гидрогенизированный жир, одиночество и горький кофе без сливок.

Незаметно, как оно бывает, несмотря на внеплановый подъем, угроза опоздания нависла тучей. Он второпях натянул выглаженные черные брючонки, распаковал новую рубашечку, оделся кое-как, накинул фирменный лапсердачок на плечи, водрузил кепочку на кудрявую макушку и выскочил на улицу. Добежать до метро – вопрос десяти минут при нормальной погоде. Если же ноги застревают по щиколотку в сугробах, ботинки зачерпывают холодную мокроту и с трудом выдергиваются из плотной массы снега, то десять минут становятся настоящим спортивным соревнованием, наподобие бега в мешках. Вдобавок штаны предательски сползают вниз: животик-то раздуло от сидячего образа жизни и суррогатного сыра.