Читать книгу Край навылет - Томас Пинчон - Страница 11

Субботним вечером в Кугельблице, хоть бригада осветителей обдолбалась и путала или забывала реплики, а детки, игравшие Скай и Сару, в реале – устойчивая пара, громко и публично рассорились на генеральной репетиции, «Парни и куколки» – ошеломительный успех, который еще лучше будет смотреться на дивиди, куда м-р Камнечат, режиссер, их снимает, с учетом множества проблем с оптическими осями в Аудитории Скотта и Нутеллы Вонц, чей архитектор ввиду некоего умственного расстройства постоянно менял свое мнение насчет таких нюансов дизайна, как, например, стоит ли рядам сидений действительно смотреть на сцену, тип-того.

Прародители орут браво и щелкают снимки.

– Пойдем домой, – Элейн, глядя на Хорста обычным дурным глазом швигера, – кофе выпьем.

– Провожу вас всех до угла, – грит Хорст, – а потом мне по делам нужно.

– Мы слыхали, ты мальчиков на запад берешь? – грит Эрни.

– На Средний Запад, где я вырос.

– И вы собираетесь целыми днями торчать в залах игровых автоматов? – Элейн приторна, как пирожное.

– Ностальгия, – пытается объяснить Хорст. – У меня в детстве случился золотой век таких залов, а теперь я, наверное, не могу заставить себя признать, что все в прошлом. Все эти игры на домашних компьютерах, «Нинтендо 64», «ПлейСтейшн», а теперь еще эта штука «ЭксБокс», может, я просто хочу, чтобы мальчики увидели, каково в старину было фигачить по пришельцам.

– Но… это не похищение детей, говоря технически? Через границы штатов и что не?

– Ма, – Максин, сама себя тут удивляя, – он же… их папа?

– Мой желчный пузырь, Элейн, прошу тебя, – рекомендует Эрни.

Вот и, к счастью, угол. Хорст машет.

– До скорого, ребята.

– Позвони, если будешь задерживаться? – Максин, стараясь вспомнить, как звучит норма и замужем. Встретиться взглядами с Хорстом тоже было б мило, только фиг там.

– В такое время ночи? – недоумевает Элейн, когда Хорст отходит за пределы слышимости. – Что ж у него могут быть за «дела», напомни?

– Если б он пошел с нами, ты бы этим была недовольна, – Максин, спрашивая себя, чего ради она сейчас защищает Хорста. – Может, он стремится быть вежливым, слыхала такое?

– Ну, выпечки мы купили столько, что на армию хватит, может, я тогда лучше позвоню…

– Нет, – рычит Максин, – больше никого. Никаких тяжебных адвокатов, никаких заездов акушеров-гинекологов в харвардских беговых трусах, ничего такого. Пожалуйста.

– Она никогда от этого не отцепится, – грит Элейн, – один раз. Столько паранойи, клянусь.

– От кого это в ней, – не вполне спрашивает Эрни. Что есть пассаж из дуэта, который Максин могла уже слыхать в жизни разок-другой. Сегодня вечером, начиная со сдержанного обсуждения Фрэнка Лёссера как оперного композитора, разговор вскоре расфокусируется в общую оперную болтовню, включая воодушевленную дискуссию, кто лучше всех поет «Nessun Dorma»[44]. Эрни считает, что Юсси Бьёрлинг, Элейн – что Диэнна Дёрбин в «Сестре его дворецкого» (1943), который как-то вечером показывали по телевизору.

– Этот английский текст? – Эрни кривится. – Недо-Переулок-Луженых-Кастрюль. Ужас. А она миленькая девочка, только squillo[45] никакого.

– Она сопрано, Эрни. А Бьёрлинг этот, у него надо профсоюзную карточку отобрать, такую шведскую напевность подпускает на «Tramontate, stelle»[46], неприемлемо.

И тому подобное. Когда Максин была маленькой, они пытались затащить ее с собой в Мет, но так и не прижилось, она не совершила перехода к Оперной Личности, много лет считала, что «Юсси Бьёрлинг» – какой-то студгородок в Калифорнии. Даже сильно упрощенные детские утренники с телезнаменитостями, у которых рога на шлемах, не могли ее заинтересовать. К счастью, промахнуло лишь одно поколение, и теперь оба, и Зигги, и Отис, превратились в надежных оперных спутников своим прародителям, Зигги благоволит к Верди, Отис к Пуччини, и ни одного особо не прельщает Вагнер.

– Вообще-то, бабушка, дедушка, со всем должным, – взбредает на ум Отису, – это Арита Фрэнклин, когда замещала Паваротти на «Грэмми» еще в 98-м.

– «Еще в 98-м». Давным-давно. Иди-ка сюда, выгодная моя покупочка, – Элейн, тяня руку ущипнуть его за щеку, от чего ему удается ускользнуть.

Эрни и Элейн живут в довоенной классической шестикомнатной квартире с регулированной квартплатой и потолками, по высоте сопоставимыми с крытой спортивной ареной. Что и говорить, в шаговой доступности от Мета.

Элейн взмахивает палочкой, и материализуются кофе и выпечка.

– Мало! – У каждого пацана по тарелке, заваленной с нездоровой горкой плюшками, чизкейком, штруделем.

– Так, я вам сейчас такой фроск устрою… – а мальчишки меж тем убегают в другую комнату смотреть «Космический Призрак от моря до моря», все серии коего предусмотрительно записал их дедушка. – И чтоб никаких там крошек!

Рефлекторно Максин вынуждена заглянуть в ту комнату, которую они когда-то делили с сестрой Брук. Теперь там, кажется, мебель, шторы да и обои сплошь новье.

– Это что.

– Для Брук и Ави, когда они вернутся.

– И когда?

– Что, – Эрни с бесовской улыбочкой, – ты пропустила пресс-конференцию? Последнее известие – до Дня труда, хотя он, вероятно, называет его Днем Ликуда.

– Так, Эрни.

– Я что-то сказал? Она хочет замуж за зелота, ее дела, в жизни полно таких милых сюрпризов.

– Аврам приличный муж, – Элейн, качая головой, – и я должна сказать, он не особо политизирован.

– Софт для уничтожения арабов, прошу прощения, это не политика?

– Пытаюсь тут кофе пить, – мелодично вставляет Максин.

– Все в порядке, – Эрни, воздев ладони к небу, – из коробки для ботинок в снег всегда выпадает материнское сердце, об отце никто никогда не спрашивает, нет, у отцов нет сердец.

– Ох, Эрни. Он компьютерный нёрд, как и все в его поколении, он безобиден, так что не будь к нему слишком строг.

– Он так безобиден, чего ж тогда ФБР вечно приходит про него выспрашивать?

– Что приходит? – Гонг из доселе-не-выпущенного на экраны фильма про Фу Маньчу, внезапно и резко, раздается в не-слишком-глухой доле мозга, а Максин, у которой давно диагностировали Хронический Дефицит Шоколада, выпрямляется на стуле, вилка застыла на подлете, вперившись с вдруг перенаправленным интересом на пирожное с трехшоколадным муссом из «Сутэна».

– Ну, может, ЦРУ, – Эрни, жмя плечами, – АНБ[47], ККК, кто знает, «Просто еще немного данных для наших досье», как им нравится изъясняться. А потом часами эти очень неловкие вопросы.

– Когда началось?

– Как только Ави и Брук уехали в Израиль, – вполне уверена Элейн.

– Что за вопросы?

– Коллеги, места работы прошлое и нынешнее, семья, и да, раз ты все равно сейчас спросишь, твое имя тоже всплыло, о, и, – у Эрни теперь лукавый вид, который ей хорошо знаком, – если ты вон того пирожного не хочешь…

– Если только сумеешь объяснить колотые раны от вилки в «Ленокс-Хилле».

– Вот, один парень оставил тебе свою карточку, – Эрни, передавая, – хочет, чтоб ты ему позвонила, спешки нет, когда у тебя выпадет свободная минутка.

Она смотрит на карточку. Николас Виндуст, Сотрудник по Особым Делам, и номер с кодом города 202, это О.К.[48], прекрасно, только на карточке больше ничего нет, ни названия бюро или агентства, ни даже логотипа оного.

– Одет был очень симпатично, – припоминает Элейн, – не как они обычно одеваются. Очень симпатичные ботинки. Обручального кольца нет.

– Я ушам своим не верю, она пытается подсунуть меня под федерала? Но что это я, конечно, верю.

– Он о тебе много расспрашивал, – продолжает Элейн.

– Рррр…

– С другой стороны, – безмятежно, – может, ты и права, никто не должен ходить на свидания с агентом правительства, по крайней мере, пока не послушают «Тоску» хотя бы раз. На которую у нас были билеты, но ты в тот вечер построила другие планы.

– Ма, это случилось в 1985-м.

– Плачидо Доминго и Хильдегард Беренс, – Эрни, сияя. – Легендарно. У тебя нет неприятностей, нет?

– Ох, пап. У меня, наверно, десяток дел в каждый данный момент, и всегда какой-нибудь федеральный прихват – госзаказ, банковское предписание, обвинение по ВРИКО, просто лишняя бумажная волокита, а когда она пропадает, возникает что-нибудь еще. – Стараясь не слишком выглядеть при этом так, будто она тут о чьих-нибудь тревогах.

– Выглядел он… – Эрни, прищурившись, – не похож был на бумагомараку. Скорее полевой оперативник. Но, может, это у меня рефлексы уже не те. Он мне и мое досье показал, я говорил?

– Он что? Разматывал подследственного на доверие, несомненно.

– Это я? – сказал Эрни, когда увидел снимок. – Я похож на Сэма Джэффи.

– Ваш друг, мистер Тарнов?

– Киноактер. – Объясняя тут этому Ефрему Цимбалисту-мл., как в «Дне, когда замерла Земля» (1951) Сэм Джэффи, в роли профессора Барнхардта, умнейшего человека на свете, Эйнштейна, только другого, исписав всю доску у себя в кабинете сложнейшими уравнениями, выходит на минутку. Появляется инопланетянин Клаату, разыскивающий его, и видит эту доску, всю в символах, типа как на худшем уроке алгебры в жизни, замечает среди них, похоже, ошибку, стирает что-то и вписывает что-то другое, после чего уходит. Вернувшись, профессор тут же замечает перемену в своих уравнениях и стоит, как бы сияя доске улыбкой. Вот нечто похожее на это выражение проплыло по лицу Эрни, когда падает шторка у федерала под прикрытием.

– Я слышал об этом фильме, – припомнил этот тип Виндуст, – пацифистская пропаганда в глубинах холодной войны, полагаю, на него повесили ярлык, дескать потенциально вдохновлен коммунистами.

– Да, вы, публика, тогда внесли в черный список и Сэма Джэффи. Он не был коммунистом, но давать показания отказался. Много лет его не нанимала ни одна студия. На жизнь зарабатывал тем, что преподавал математику в старших классах. Как ни странно.

– В школе работал? Это кому же хватило нелояльности его взять?

– У нас теперь 2001 год, Макселе, – теперь Эрни, качая туда-сюда головой, – холодная война вроде бы должна закончиться, как же этим людям удалось не измениться, не жить себе дальше, откуда вся эта ужасная инерция?

– Ты сам всегда говорил, что их время не прошло, оно еще не наступило.

Перед сном Эрни, бывало, рассказывал дочерям страшные истории про черные списки. У некоторых детей были Семь Гномов, у Максин и Брук – Голливудская Десятка. Тролли, злые колдуны и прочее обычно бывали республиканцами 1950-х, сочившимися токсичной ненавистью, застрявшими году в 1925-м в своем едва ли не телесном отвращении ко всему чуть левее «капитализма», под которым они обычно понимали удержание всевозрастающих куч денег подальше от покусительств ВНС. Если растешь в Верхнем Уэст-Сайде, невозможно не слышать о таких людях. Максин часто задается вопросом, не направило ли это ее к расследованию мошенничеств так же, как, возможно, Брук отрулило в сторону Ави и техно-версии политики.

– Так ты ему перезвонишь?

– Ты прям как эта-как-ее-там. Не, пап, нет у меня такого в планах.

Но Максин, похоже, тут выбирать не приходится. Назавтра, вечерний час пик, только дождь начинается… иногда она не может устоять, ей нужно выйти на улицу. Что могло быть лишь просто-напросто точкой в цикле трудодней, реконвергенцией того, что разбросали будни, как где-то сказала Сапфо еще в каком-то студенческом курсе, Максин забывает, становится миллионом пешеходных драм, всякая заряжена тайной сильнее, чем вообще может позволить дневной свет со своим высоким давлением на барометре. Все меняется. Вот этот чистый, облитый дождем запах. Шум движения сжижается. Отражения улицы в окнах городских автобусов заполняют салоны нечитаемыми трехмерными изображениями, когда поверхность необъяснимо преобразуется в объем. Средние наглые манхэттенские шмаки, толпой загромождающие тротуары, тоже приобретают некую глубину, некую цель – они улыбаются, они сбавляют шаг, даже с сотовым телефоном, приклеенным к уху, они скорее станут кому-то петь, чем трепаться. Кое-кто, видят, выгуливает под дождем комнатные растения. Даже легчайшие контакты зонтика-с-зонтиком могут быть эротичны.

– Если это правильный зонтик, ты имеешь в виду, – однажды постаралась прояснить Хайди.

– Привереда Хайди, любой зонтик, какая разница?

– Ветреница Макси, там может оказаться Тед Банди.

Что сегодня вечером оказывается чем-то вроде вообще-то. Максин под какими-то строительными лесами пережидает краткое обострение ливня, как вдруг начинает осознавать некое мужское присутствие. Соприкасаются зонтики. Чужаки в ночи, переглянулись… Нет постой, тут что-то другое.

– Вечер, миз Тарнов. – Он протягивает визитку, в которой она признает копию той, что ей передал накануне вечером Эрни. Эту она не берет. – Все нормально, никаких чипов ГСП[49] или чего-то.

Ойёй. Ебаный голос, звучный, перетренированный, фонит липой, как холодный звонок на факс. Она быстро зыркает искоса. К полтиннику, полночно-бурые ботинки, таково представление Элейн о симпатичной обуви, тренч с высоким содержанием полиэстера, еще с начальной школы как раз от такого рода субъектов все, включая ее саму, предупреждали ее держаться подальше. Поэтому, разумеется, начинает она с того, что ляпает.

– Такая уже есть. Это вы собственной персоной, Николас Виндуст, мне сдается, никакого подлинного УЛ[50] не носите, федерального ордера или типа того? просто осторожный гражданин, видите, стараюсь внести свою лепту в борьбу с преступностью? – Когда она уже затыкаться научится? Неудивительно, что Пограничная Публика от нее не отлипает, их сезонные домотки до нее – фактически обновления паранойяльной калибровки, и она игнорит их, на свой страх и риск. Так что со мною не так, не понимает она, у меня что, какой-то синдром навязчивой приятности? Я и впрямь, что ли, дошла до ручки, как мне об этом Хайди сообщает?

Он меж тем щелкнул неким карманным предметом кожгалантереи и раскрыл его, тут же снова закрыл. Могло оказаться членской карточкой «Костко», чем угодно.

– Послушайте, вы правда можете нам очень помочь. Если не будете против пройти в Федеральное здание, это не займет…

– Вы совсем охуели?

– Ладно, как тогда насчет «Ла Чибаэньи» на Амстердам? То есть вас по-прежнему могут опоить и похитить, но кофе там будет лучше, чем в центре.

– Пять минут, – цедит она. – Считайте это ускоренным допросом. – Зачем она позволяет ему даже столько? Нужда в родительском одобрении и через тридцать, сорок лет? Шикарно. Конечно, Эрни до сих пор верит, что Розенберги невиновны, и презирает ФБР и всех клонов оного, а Элейн по-прежнему страдает от недиагностированного синдрома НЕ, сиречь Навязчивой Енты. Помимо этого, что-то в нем, непреклонное, как автомобильная сигнализация, вопит Не Приемлемо. Джеймсу Бонду-то легко было, бритты всегда могут положиться на акценты, где у тебя смок, многотомное собрание классовых означающих. В Нью-Йорке же у тебя только ботинки.

В кой момент ее анализа дождь немного ослабел, и они достигли китайско-доминиканского кафе «Ла Чибаэнья». Это же мой район, запоздало приходит ей в голову, а если меня кто-то увидит с этим мудаком?

– Можете попробовать катибиас Генерала Цзо, их очень хвалят.

– Свинина, я еврейка, что-то в Левите, не спрашивайте. – На самом деле Максин проголодалась, но заказывает один кофе. Виндуст себе хочет «морир соньяндо» и мило болтает о нем на доминиканском диалекте с официанткой.

– «Морир соньяндо» здесь просто фантастика, – сообщает он Максин, – старый чибаоский рецепт, передаваемый в семье из поколения в поколение.

Максин по случаю знает, что это хозяин бродит на задах и закидывает «Кремсиклы» в блендер. Раздумает, не посвятить ли Виндуста в это знание, – и тут же раздражается от того, до чего рефлексивно-премудро все это прозвучит.

– Так. Это про моего зятя было? Он вернется через пару недель, сами с ним можете поговорить.

Виндуст слышимо выдыхает через нос, скорее от сожаления, чем в раздражении.

– Хотите знать, от чего в последнее время нервничают все службы безопасности, миз Тарнов? Некая компьютерная программа под названием «Промис», первоначально разработанная для федеральных обвинителей, чтобы окружные суды могли совместно пользоваться данными. Она работает безотносительно языка, на котором написаны ваши файлы, даже безотносительно операционной системы, которой вы пользуетесь. Русская мафия продавала ее ковролетам, а что важнее – Моссад щедро путешествовал по всему миру и помогал местным агентствам ее устанавливать, иногда в виде премии за продажу добавлял курс крав-маги.

– А иногда – ругелах из пекарни, не жидофобская ли нота мне тут начинает слышаться? – Что-то в его лице скособоченное, замечает она, не уверена, что именно, похоже, он побывал в парочке драк. Складка-другая, какое-то непередаваемое напряжение, зарождение той рябой текстуры, что иногда бывает у мужчин. Неожиданно точный рот. Губы сжаты, когда не говорит. Ждать чего-то, отвесив челюсть, такой не станет. Волосы у него еще не просохли после дождя, подстрижены коротко и прилипли к голове, пробор справа, седеет… Глаза, быть может, слишком много чего повидали и на самом деле им лучше скрываться под темными очками…

– Алло?

Не очень хорошая это мысль сейчас, Максин, так вот отплывать в задумчивость. Ладно:

– И потому, что я еврейка, вам взбрело в голову, что мне будет интересно послушать про еврейский софт? Каждый квалификационный цикл вас, видимо, заставляют ходить на какой-то семинар по навыкам общения?

– Без обид, – его ухмылка, выдавая иное, – но в этой программе «Промис» тревожит то, что в нее всегда встроен черный ход, поэтому, когда б ее ни устанавливали на компьютер правительства где бы то ни было на свете – в правоохранительных органах, разведке, особых операциях, – тот, кто знает про этот черный ход, может запросто в него проскользнуть и устроиться там как дома – где угодно, – и тут окажутся скомпрометированы любые секреты. Не говоря о том, что там есть пара израильских чипов, крайне сложно устроенных, которые Моссад, как известно, устанавливает одновременно, не обязательно информируя об этом клиента. Чипы эти делают вот что – роются в информации, даже если компьютер выключен, удерживают ее, пока сверху не пролетит спутник «Офек», затем передают на него всё, единым пакетом данных.

– Ох нечестные какие эти евреи.

– Израиль за нами не шпионит, по-вашему? Помните дело Полларда еще в 1985-м? даже левые газеты вроде «Нью-Йоркских времен» эту историю печатали, миз Тарнов.

Насколько правым, спрашивает себя Максин, должен быть человек, чтобы считать «Нью-Йоркские времена» левой газетой?

– Значит, Аврам работает тогда над чем, чипами, софтом?

– Мы думаем, он Моссад. Может, и не выпускник Херцлии, но, по крайней мере, из их гражданских кротов, они таких называют саяним. Сидит где-то на постоянке в Диаспоре, ждет звонка.

Максин смотрит на часы, берется за сумочку и встает.

– Стучать на мужа своей сестры я не стану. Считайте личной причудой. А, и ваши пять минут истекли некоторое время назад. – Она скорее ощущает, чем слышит его молчание. – Что. Такое лицо.

– Только еще одно, хорошо? Люди у меня в конторе прознали о вашем интересе, мы предполагаем – профессиональном, – к финансам «хэшеварзов-дот-ком».

– Все это открытые источники, те сайты, куда я хожу, ничего противозаконного, вы откуда вообще знаете, что именно я там изучаю?

– Детские забавы, – грит Виндуст, – нам нравится это называть «Не забыть ни одного нажатия клавиши».

– Ну-ка, ну-ка, значит, вам, публика, хочется, чтобы я отступилась от «хэшеварзов».

– Вообще-то нет, если там стоит вопрос о мошенничестве, нам бы хотелось об этом узнать. Когда-нибудь.

– Вы желаете нанять меня? За деньги? Или вы планировали полагаться на свой шарм?

Он нащупывает в кармане пиджака клонов рей-бановского «Странника» в черепаховой оправе и покрывает ими глаза. Наконец-то. Улыбается, этим точным ртом.

– Разве я настолько плохой парень?

– Ох. Теперь я еще должна ему помогать с самооценкой, у нас тут доктор Максин. Послушайте, есть предложение, вы из О.К., попробуйте отдел самосовершенствования в «Политике и прозе» – эмпатия, у нас с ней сегодня все распродано, грузовик не приехал.

Он кивает, встает, направляется к двери.

– Надеюсь еще как-нибудь с вами увидеться. – В темных очках, конечно, никак не скажешь, значит ли это что-нибудь, и если да, то что. И чек, крохобор, он оставил ей.

Что ж. С Агентом Виндустом, должно быть, покончено. Поэтому-то все только осложняется, когда той же ночью, хотя вообще-то наутро, перед самой зарей, ей снится наглядный, но вовсе не ясный сон о нем, в котором у них с ним происходит не вполне, конечно, ебля, но емля определенно. Подробности вязко рассасываются по мере того, как комната наполняется рассветом и грохотом мусоровозов и отбойных молотков, пока у Максин не остается единственный образ, никак не желающий гаснуть, этот федеральный пенис, люто красный, хищный, и добыча у него одна – Максин. Она старалась сбежать, но недостаточно искренне, по мнению пениса, на котором какой-то странный головной убор, возможно – харвардский футбольный шлем. Он читает ее мысли.

– Посмотри на меня, Максин. Не отводи взгляд. Посмотри на меня. – Говорящий пенис. Тот же заябоцкий голос радиодиктора.

Она сверяется с часами. Снова засыпать слишком поздно, да и кому оно надо-то? А надо ей сходить в контору и поработать для разнообразия с чем-нибудь нормальным. Она уже почти в дверях, вести мальчишек в школу, как в эти самые двери звонят обычной темой Большого Бена, которую некто лет сто назад счел под стать грандиозности всего здания. Максин щурится в глазок – там Марвин, козмонавт, дреды упиханы под велосипедный шлем, оранжевая куртка и синие разгрузки, а через плечо у него оранжевая курьерская сумка с бегущим человеком, логотипом недавно почившей «козмо. ком».

– Марвин. Раненько ты. Что с прикидом, вам же кранты, ребята, пришли сколько недель назад.

– Не значит, что мне ездить не надо. Ноги педали еще крутят, механика у велика норм, я могу так вечно кататься, я Летучий Голландец.

– Странно, я ничего не ожидаю, ты меня, должно быть, с какими-то другими подонками перепутал. – Вот только у Марвина необъяснимый послужной список – он всегда появляется с предметами, которые, Максин совершенно точно знает, она не заказывала, но те всякий раз оказываются точно тем, что ей нужно.

В дневные часы она видит его впервые. Раньше его смена обычно начиналась с темнотой, и с той поры до рассвета он на своем оранжевом велике с трансмиссией без свободного хода доставлял пончики, мороженое и видеокассеты, гарантированная доставка за час, всенощному сообществу торчил, хакеров, залипающих на мгновенном самоудовлетворении, тех, кто был уверен, что шарик дот-комов будет подыматься вечно.

– Все дело в тех нехило трендовых районах, – такова у Марвина теория. – Как только у нас начались доставки севернее 14-й улицы, я тут же понял, что это начало конца.

Фольклор утверждает, что мэр Джулиани, который люто ненавидит всю курьерскую публику на великах, объявил вендетту Марвину лично, что вкупе с тринидадским происхождением и однозначным номером в списке сотрудников «козмо» сообщило Марвину иконический статус в колесной общине.

– Давно не виделись, Марвин.

– Работы завал. Нынче я тут повсюду, как «Дуэйн Рид». Не давай мне эту купюру, которой размахиваешь, это слишком много и чересчур сентиментально, а, и вот, это тоже тебе.

Извлекши нечто вроде хай-тековой приблуды в бежевом пластике, длиной дюйма четыре на ширину в один, на чьем конце, похоже, есть разъем ю-эс-би.

– Марвин, что это?

– А, миззиз Л, вечно вы с этими шуточками. Я их просто доставляю, дорогая моя.

Пора искать совета у эксперта.

– Зигги, что это за штука?

– Похоже на такие восьмимегабайтные флеш-драйвы. Как модуль памяти, только другое? «Ай-би-эм» такие делает, но это какая-то азиатская дешевка.

– Так тут могут файлы храниться или что-то?

– Что угодно, скорей всего текстовые.

– И что мне с этим делать, просто в компьютер воткнуть?

– Ну беэээ! Нет! Мам! ты же не знаешь, что там. Я пацанов знаю в Бронксской Научке – пусть они сперва проверят там у себя в компьютерной лабе.

– Как бабушка говоришь, Зиг.

Назавтра:

– Та флешка нормальная, можно копировать, просто куча текста, выглядит полуофициально.

– И теперь эти твои друзья там все посмотрели раньше меня.

– Они… э-э, они не так-то много и читают, мам. Ничего личного. Это поколенческое. – Оказывается, это выдержки из собственного досье Виндуста, выгруженные откуда-то из ПодСетья, из шпиёнской директории под названием «Фейсмаска», и в них все признаки того безжалостного юморка, что отыскивается в школьных выпускных альманахах.

Виндуст в итоге, похоже, вовсе не ФБР. Кое-что похуже, если такое возможно. Существуй на свете брат- или, боже упаси, сестринство неолиберальных террористов, Виндуст состоит в нем с команды на старт, полевой оперативник, чье первое задание, пешкой начального уровня, зафиксировано в Сантьяго, Чили, 11 сентября 1973 года: корректировка самолетов, бомбивших президентский дворец, где убили Сальвадора Альенде.

С деятельности низкоуровневого мешочника и до аттестата зрелости в скрытном наблюдении и корпоративном шпионаже, послужной список Виндуста в какой-то момент стал зловещим – вероятно, еще при его перемещении через Анды в Аргентину. В должностные обязанности начали включаться «совершенствование допросов» и «перебазирование не поддающихся обработке лиц». Даже при поверхностном знании аргентинской истории в те годы Максин может перевести это достаточно адекватно. Году в 1990-м, в составе контингента старых спецов по Аргентине, американских ветеранов Грязной Войны, что задержались потом консультировать приспешников МВФ[51], пришедших к власти после ее окончания, Виндуст стал одним из основателей мозгового центра в О.К., известного как «Твердой Америке – Новые Глобальные Обстоятельства» (ТАНГО). За плечами у него тридцать лет приглашенного лекторства, в том числе – в печально известной Школе Америк. Окружен обычной шарашкой протеже помоложе, хоть, судя по всему, и против культов личности в принципе.

«Может, для него это слишком маоистски» – таков один из менее стервозных комментариев, да и впрямь коллеги продолжительно обарывали в себе сомненья насчет Виндуста. Учитывая, сколько можно наварить с расстроенных экономик по всему миру, его неожиданное нежелание ухватить себе кусок дохода вскоре возбудило среди коллег подозрения. В доле он был бы надежно соправомочным подельником. А мотивировка голой идеологией – кроме жадности какая тут еще может быть? – превращала его в сумасброда, едва ли не опасную личность.

И вот со временем Виндуст оказался загнан в своеобразный компромисс. Когда бы правительство по указанию МВФ ни скидывало какие-нибудь активы, он соглашался либо участвовать в этом за процент, либо, позднее, набрав побольше кредита, прямо брал и покупал – но никогда, псих хиппозный, ничего не обналичивал. Электростанция уходит в частные руки за пенни с доллара, Виндуст становится негласным компаньоном. Скважины, питающие местное водоснабжение, права прохода линий электропередачи по племенной земле, клиники по лечению тропических заболеваний, о которых в развитом мире и не слыхали, – Виндуст занимает везде скромную должность. Однажды, в нетипичном бездействии, он вытаскивает свой портфель поглядеть, что у него есть, и с изумлением обнаруживает, что у него контрольные пакеты нефтяного месторождения, нефтеперегонного завода, системы образования, авиалинии, энергосистемы, и все это в разных, недавно приватизированных частях света. «Все не особенно велики по масштабам, – завершается один конфиденциальный отчет, – но, если собрать комплект воедино, по Аксиоме Выбора Цермело, временами объект, по сути, оказывался у руля всей экономики».

Если так думать, приходит в голову Максин, Виндуст к тому же приобрел и портфель боли и увечий, причиняемых различным частям человеческого тела, где счет может идти на сотни – кто знает, может, и тысячи – смертей на его кармическом ордере. Надо ли ей кому-то сообщать? Эрни? Элейн, которая и пыталась их свести? Вот они заплоцают.

Это же, блядь, ужас просто. Как оно вообще происходит, как человек от пешки начального уровня преображается в тот матерый образчик, который пристал к ней тем вечером? Это текстовый файл, картинок нет, но Максин как-то удается разглядеть тогдашнего Виндуста, чистенький парнишка такой, коротко стрижен, твиловые штаны и рубашки на все пуговицы, бриться нужно всего раз в неделю, один из банды скитальцев по свету, юных умников, что набиваются в города по всему третьему миру, заполняют древние колониальные пространства конторскими копирами и кофе-машинами, бдят ночи напролет, выдают на-гора аккуратно переплетенные планы тотального уничтожения стран-получателей и замены их на фантазии свободного рынка. «Надо, чтоб по такому было у всех до единого на столах к 9 утра, ¡ándale, ándale[52]! Комические реплики Шустрого Гонзалеса – наверняка общее место у этих сопляков преимущественно с Восточного побережья.

В те еще более невинные дни ущерб, причинявшийся Виндустом, если он вообще был, безопасно оставался лишь на бумаге. Но затем, в какой-то момент, где-то, как ей представляется, в самой середке обширной и непреклонной равнины он сделал шаг. Едва ли измеримый во всей этой огромности, однако, словно отыскать невидимую гиперссылку на экране и щелкнуть по ней мышкой, действие это перенесло его в следующую жизнь.

Обыкновенно чисто мужские нарративы, если только они не НБА[53], испытывают терпение Максин. Зигги или Отис время от времени обманом вынуждают ее посмотреть какой-нибудь триллер, но, если в начальных титрах мало женщин, она скорее задремлет. Что-то подобное происходит и теперь, пока она сканирует глазами этот кармический аркан Виндуста, то есть пока не добирается до 1982–1983 годов, когда он базируется в Гватемале, якобы в составе сельскохозяйственной миссии, в местности, где выращивают кофе. Услужливый Фермер Виндуст. Здесь, как выясняется, он познакомился, окучил и женился – как выражаются его безымянные биографы, «развернул брачный сценарий» – на юной местной девушке по имени Сьомара. На минуту Максин воображает свадебную сцену в джунглях, с пирамидами, местными майяскими ритуалами, психоделикой. Но нет, все происходило в ризнице местной католической церкви, все там уже чужаки друг другу или скоро ими станут…

Будь государственные агентства свойственниками, Сьомара оказалась бы неприемлема по целому ряду причин. Политически семья ее была хлопотами, ждущими своего часа: из arevalistas старой школы, «духовных социалистов» с левым уклоном, включая активистов с непреклонной ненавистью к «Юнайтед Фрут», анархо-марксистских тетушек и кузенов, заправлявших конспиративными квартирами, говоривших на канхобале с сельским народом, плюс разнообразные контрабандисты оружия и торговцы наркотиками, которым хотелось только одного – чтоб их оставили в покое, а их неизменно определяли как Подозреваемых Сторонников Герильи, коя, похоже, включала в себя все население региона.

Так и… что у нас тут, истинная любовь, империалистическое насилие, легенда для надежного внедрения к местным? Этого досье почти не выдает. Никаких дальнейших упоминаний о Сьомаре, да и вообще о Виндусте в Гватемале. Несколько месяцев спустя он всплывает в Коста-Рике, но без женушки.

Максин прокручивает дальше, но теперь больше внимания к тому, почему Марвин вообще ей это принес? Что она должна со всем этим сделать? Ладно, ладно, может, Марвин – некий посланец из иного мира, даже ангел, но какие бы незримые силы его ни наняли в данный момент, она обязана задать профессиональные вопросы типа: как в мирском пространстве приблуда для хранения данных оказалась у Марвина? Кто-то хочет, чтобы она это увидела. Гейбриэл Мроз? Элементы в ЦРУ или кто? Сам Виндуст?