Читать книгу Свободное падение. Шпиль. Пирамида (сборник) - Уильям Голдинг - Страница 7

То были великие дни для компартии Англии. Звание коммуниста придавало ощущение некоего благородства, мученичества и целеустремленности. Я начинал прятаться от Беатрис в галдеже улиц и залах собраний. В ратуше намечался митинг, на котором один из членов местного совета должен был изложить свои мотивы для вступления в партийные ряды. Так решили наверху. Он был бизнесменом, а посему его полуподпольный статус не позволял надеяться на более выгодную должность, то есть где-нибудь на государственной службе. Так отчего бы не сыграть на своих убеждениях? Дело было осенью, промозглой осенью затемнений и «странной войны»[12]. «Почему я вступил в компартию?» – гласили плакаты и афишные тумбы, так что зал был набит битком. Впрочем, по-настоящему высказаться советнику не дали: одни фракционные овации заглушали другие, валились стулья, клубился плотный синий дым; звучали возгласы ободрения, выкрики, свист… Кто-то устроил потасовку в глубине зала, летала бумага, звенели разбитые стекла. Я как раз смотрел на советника, открывавшего и закрывавшего рот как в немом кино, и на моих глазах ему в правую бровь угодила бутылка, сбив бедолагу под стол зеленого сукна. Я двинулся ему на помощь, но в этот момент кто-то выключил свет, раздалась трель полицейского свистка. Мы – то есть я с его дочерью – стащили обмякшее тело с подиума, нырнули в боковой выход, оттуда в его машину, покамест один из полисменов прикрывал отход, раз уж речь шла все-таки о советнике. В темноте по-прежнему бесновались, и сквозь этот рев я услышал первые слова, адресованные мне из невидимых девичьих губ:

– Заметил того поганца, что швырнул пузырем?

До этого я ни разу не видел Тэффи, но когда мои глаза привыкли к мраку, я едва им поверил. Смуглая и заводная, с лицом, которое вечно кажется накрашенным, даже в бане, – этакая чернобровка с крупным алым ртом. Красивей ее я не встречал: изящный профиль, мягкие щечки и пара ямочек, разительно контрастировавших с тенорным голосом и уличной речью. Она промокала отцовскую бровь клочком носового платка и цедила раз за разом:

– Да я б эту суку опущенную сама удавила!

Мы доставили советника в больницу и принялись ждать. Наконец, наступил такой момент, когда мы взглянули друг на друга, оказались лицом к лицу – и нам обоим сразу стало ясно множество вещей. Потом мы отвезли его домой, и я вновь стал ждать внизу, в прихожей, пока Тэффи укладывала отца в постель. Она спустилась и молча встала – потому что можно было только смотреть, а словам тут места не было. Она накинула шарф (думаю, отцовский), и из дому мы вышли вместе. Направились в какой-то паб со светомаскировкой и уселись, держась за руки и еле соображая из-за непреодолимого чувства взаимообретения. Целовались прямо на людях, без стыда или напускного вызова, и хотя кругом сидел народ – только руку протяни, – мы с ней были наедине. У каждого из нас имелись важные обязательства на стороне, и все ж без тени сомнения мы понимали, что не должны упустить друг друга. Не помню, насколько подробно мы это обсуждали или хотя бы делились чувствами. Той же ночью она пришла в мою спартанскую обитель, и мы занимались любовью, необузданной и взаимной. В конце концов, мы были коммунистами, наша личная жизнь касалась только нас. Мир разлетался на куски в затянувшемся взрыве. Никто из нас не рассчитывал на долгую жизнь. А потом она вернулась домой, оставив меня размышлять о ее следующем визите и о Беатрис. Что прикажете с ней делать? Вот что конкретно мог я сделать? Отказаться от Тэффи? Надо полагать, именно такой ответ дал бы философствующий доброхот-нравоучитель. Так что мне теперь, жить до конца своих дней с Беатрис, ежеминутно зная, что я люблю Тэффи?

В конечном итоге я не предпринял ничего. Просто следил за тем, чтобы они не встречались. Бедняжка Беатрис мне наскучила. Былое волшебство, привычный нервный подъем притупились или вовсе перегорели. Я уже не хотел ее постигать, уже не считал, что в ней содержится какая-то тайна. Она вызывала у меня жалость и раздражение. Я пробовал это скрывать, надеясь, что время подскажет, но, как выяснилось, для этого я был недостаточно толстокожим. Беатрис заметила, поняла, что я охладевал, отстранялся. Цеплялась она за меня крепче, чем раньше; ее лицо и соски плотнее вдавливались мне в живот. Наверное, если б я нашел в себе смелость взглянуть ей в глаза, то смог бы увидеть весь тот ужас и страх, которые так и не попали на мои картины, но я не встречался с ней взглядом, ибо стыдился. Беатрис льнула ко мне в слезах и смятении – молчком.

Она была воплощением образа обманутой женщины, попранной и беспомощной невинности. За давностью лет я чувствую в себе достаточно цинизма или отчужденности, чтобы подвергнуть сомнению угол наклона ее подбородка. Прием из оперного арсенала? Не думаю, что она обладала эмоциональными ресурсами. Она была искренней. Беспомощной и перепуганной. В цепляющихся руках читалась жалкая толика силы, словно она физически хваталась за то, что ускользало от нее эмоционально. К тому времени я вполне ознакомился с ее слезами и, если б был достаточно брутальным, мог бы даже счесть, что поквитался с ней за свои неразделенные постельные метания в студенческую пору; сейчас я видел водицу горя, густомедовой росой обметавшую ее ресницы или сбегавшую по щеке, вычерчивая перевернутый восклицательный знак из текста на испанском. В промежутках между ее появлениями в моей комнате или когда учебный план не позволял ей меня видеть, Беатрис вырывала по давно перевернутому листку из моего дневника, сиречь писала мне письма. С обстоятельными, дотошными расспросами. Что происходит? В чем она повинна? Что ей делать? Неужели я ее разлюбил?

Как-то раз я по проселочной дороге вышел к шоссе и наконец увидел, отчего поднялся шум: кошка угодила под машину, да так, что потеряла жизней пять из своего девятикратного запаса. Злосчастная, жуткая тварь ползла прочь и визгом призывала собственную смерть. Я бежал, заткнув пальцами уши, пока не выкинул корчащееся создание из головы и смог вновь разыгрывать в уме пьеску «А что если, или Когда же улыбнется счастье?». А все потому, что, как уже я говорил, в этой ограниченной вселенной, где нет ни единой детерминанты, кроме моего собственного существования, заботиться и волноваться надо лишь о покое и услаждении вот этого султана. Отсюда получаем, что все заключено в обнаженном нерве моего одноглазика, гомункула, рога-распялки; это и есть смысл моей охоты на Беатрис. В ее курьезном и полузабытом образе на приступочке с палладианским мостом на заднем плане я сейчас не вижу ничего, кроме свидетельства силы самообмана, на который способен разум. Не было никакого света в ее лице. И если хорошенько присмотреться, из-под кожи проступали изъяны, а за уголками глаз лежало по треугольничку темноты, вещающей о долгих ночах. В ее власти было лишь обвинять, угрожать скелетом в чулане, а в нашей ограниченной вселенной на этом легко поставить крест.

Так что мы с Тэффи продолжали вести себя по-своему. По моим низким меркам, она была гранд-дамой. Привередой – пока наконец не вспоминала, что мы все же застрельщики, авангард пролетариата. У нее водились и кое-какие средства; на содержание мужа или любовника недостаточно, но помочь она могла. Словом, я съехал с квартиры, сменил адрес, не предупредив хозяйку и не расплатившись; да и куда бы я сунул деньги в этом разбомбленном подвале, закутке из разбитого бетона с покосившейся кирпичной кладкой, уже вовсю прораставшей цветами? Впрочем, через пару дней я все же тайком просочился обратно, чтобы очистить почтовый ящик, забрать письмо Беатрис, которое она мне написала, потеряв мой след. Письмо было полно укоризны – нерешительной, мягкой, пугливой. Я повидался с Тэффи, и на какое-то время между нами возникло отчуждение. Тэффи что-то заподозрила и надулась. У нас состоялся один из тех бесконечных рациональных разговоров о взаимоотношениях мужчины и женщины. Ни к чему ревновать, лучше с пониманием отнестись к удовольствиям, получаемым от третьего человека. Нет ничего постоянного, все кругом относительно. Секс – личное дело каждого. Это вопрос физиологии, к тому же контрацептивы устранили необходимость ортодоксальной семейной жизни. А потом мы вдруг кинулись обниматься, словно узрели друг в друге единственную прочную опору во время землетрясения. Я бормотал ей в затылок:

– Выходи за меня, Тэффи, выходи, бога ради…

И Тэффи шмыгала носом у меня под подбородком, сыпала хриплыми проклятиями, терлась лицом о мою фуфайку.

– Вздумай только мигнуть какой-нибудь шалаве, я твои кишки на ремень пущу!

Я покинул свое временное пристанище в ИМКА, и на деньги Тэффи мы переехали в съемную мастерскую. Спохватившись, расписались в мэрии, хотя сама церемония не имела для нас никакого значения, разве только позволяла теперь без помех устроиться в новом месте. Беатрис передала мне письмо через Ника Шейлса, который в ту пору еще учительствовал, и я долго не решался вскрыть конверт. Ник добавил кое-что от себя. Его обиженная записка извещала, что в поисках меня Беатрис обегала всех общих знакомых. Я мысленно увидел, как она обивает пороги, пунцовая от позора и все же вынужденная настаивать:

– Вы не знаете, где можно найти Сэмми Маунтджоя? Кажется, я потеряла его адрес…

Я открыл письмо, и первые строки оказались мольбой о прощении, но читать дальше я не стал, потому что один вид первой страницы зарезал меня без ножа. В левом верхнем углу она начертила крестик. Мы были вне опасности.

Имеется еще одно воспоминание о ней, воспоминание о сне столь ярком, что он занял место в моем повествовании. Я вижу себя со спины, таю, удаляясь по пригородной, бесконечно длинной дороге, уставленной злыми, некрашеными, но до отвращения респектабельными домами. За мной бежит Беатрис, кричит пронзительным птичьим криком. На это жуткое место спускается вечер, окутывает ее тенями. А из подвалов и сточных канав поднимается вода, так что ее ноги увязают и хлюпают, хотя сам я в лужи почему-то не попадаю. Вода поднимается вокруг нее, все время поднимается.

А мы с Тэффи устроились в четырех стенах и механически выпали из партии как раз к началу бомбардировок и моей солдатской службы. Покопались в историях наших жизней; моя была подредактирована, да и ее, пожалуй, тоже. Вышли на тот экстраординарный уровень чувства защищенности, когда уже перестаешь ожидать правду, зная, что это попросту невозможно, и вместо этого заранее протягиваешь индульгенционный карт-бланш. Образ Беатрис затушевался в моем сознании подобно партии. Я рассказал о ней Тэффи, и крестик сделал свое дело. Она-то ждала ребенка.

Что еще мог я сделать, кроме как сбежать от Беатрис? Не в том смысле, что именно полагалось мне сделать или как мог бы поступить кто-то другой на моем месте. Я к тому клоню, что человеку, каким я себя описал и каким себя вижу затылочным глазом, только и оставалось что бежать. Не мог я прикончить визжащую кошку. Утратил власть над личным выбором. Поступился собственной свободой. Я не повинен в рефлекторной и беспомощной реакции моей внутренней природы. Чем я был, тем и стал. Юноша, вздернувший ее на дыбе, во всех частностях отличается от ребенка, которого вели мимо герцога в лавке древностей. Где прошел водораздел? Какой у него был выбор?

В те дни довелось увидеть Джонни – увидеть на законченный, четко определимый миг, который остается в моем уме мерой нашей с ним несхожести. Как-то после обеда, за городом, я уходил от самого себя, приближаясь к вершине Каунтерс-хилл, где дорога делает прыжок. Вот Джонни и выпрыгнул в мою сторону на своем мотоциклете, да так, что мне самому пришлось сигануть вбок. Думаю, он делал на том склоне под сотню миль в час и, достигнув гребня, показался мне висящим в воздухе, летящим мимо. Память рисует его на фоне неба, в шести дюймах от грунта. Левая рука на руле. Он откинут назад, а голова в шлеме до отказа повернута вправо. Девушка притулилась к его плечу, обнимает Джонни правой рукой, а ее грива плещется по ветру. Правая рука Джонни поддерживает девичий затылок, они целуются – на этой скорости, вслепую вылетая на вершину холма, не заботясь о том, что было и что будет… раз уж впереди, может статься, ничего и нет.

Я приветствовал разорение и крах, навлекаемые войной, говорил «добро пожаловать» смертям и ужасу. Пускай рушится мир. Там, где я жил, в умах царила анархия, и анархия царила во всем мире: два состояния, до того схожих, что одно вполне могло породить другое. Искрошенные жилища, беженцы, трупы и пытки: примите их как схему мира, и поведение отдельного человека окажется достаточно безобидной хворью. К чему утруждаться смертоубийством в частном порядке, когда можно стрелять в людей публично и столь же публично принимать за это поздравления? Зачем волноваться за одну-единственную растерзанную девчонку, когда таких, как она, тысячами рвут в клочья? Несть мира нечестивым, зато война с ее расточительностью, похотью и безответственностью отлично годится в суррогаты. Я маловато воспользовался разрушениями, потому что уже и так был достаточно известен как баталист.

Винтовка не для Сэмми. Вместо этого он стал ангелом-регистратором человеческих деяний.

– Выходит, здесь?

– Нет. Не здесь.