Читать книгу Комары - Уильям Катберт Фолкнер - Страница 8

– Итак, – промолвил Фэрчайлд, – пусть это послужит вам уроком, молодые люди. Вот до чего доводит вступление в клубы – сама эта привычка. Как начнешь вступать в клубы да ложи, распадаются самые фибры души. По молодости вступаешь, потому что там провозглашают высокие идеалы. В таком возрасте, знаете ли, в идеалы веришь. И это еще ничего, если почитаешь их просто за идеалы, а не за руководство к действию. Но время идет, ты вступаешь и вступаешь, между тем стареешь, успокаиваешься, умнеешь, а верить в идеалы – вообще дело хлопотное, и ты подстраиваешь под них свою жизнь, свое общение с людьми. Из идеала лепишь поведение, и тогда это уже не идеал, а сам ты – нарушитель общественного порядка.

– Если человека раздражают фетишисты, это его вина, – сказал семит. – Нынче в мире довольно всякого-разного, примыкай куда хочешь.

– Высоковата цена за иммунитет, – возразил Фэрчайлд.

– Пусть это тебя не тревожит, – отвечал ему собеседник. – Ты-то уже расплатился.

Мистер Талльяферро отложил вилку и пробубнил:

– Надеюсь, он не обиделся.

Фэрчайлд усмехнулся.

– На что? – спросил семит.

Они с Фэрчайлдом добродушно воззрились на мистера Талльяферро.

– На шуточку Фэрчайлда, – объяснил тот.

Фэрчайлд рассмеялся:

– Боюсь, мы его разочаровали. Он, должно быть, не только не поверил, что мы богема, но даже сомневается, что мы художники. Вероятно, ждал, что его как минимум поведут ужинать в студию неженатой пары и вместо еды предложат гашиш.

– И его станет соблазнять девица в оранжевом платье и без чулок, – замогильным тоном вставил призрачный юнец.

– Да, – сказал Фэрчайлд. – Только он не поддастся.

– Конечно, – согласился семит. – Но, как любой христианин, будет рад возможности отказаться.

– И то верно, – признал Фэрчайлд. И добавил: – Он, наверное, считает, что если не бодрствуешь до зари, не надираешься и никого не совращаешь, незачем и художествовать.

– И что хуже? – буркнул семит.

– Да бог его знает, – отозвался Фэрчайлд. – Меня никогда не совращали… – Он хлюпнул своим кофе. – Но не он первый надеялся на совращение и был разочарован. Я где только не жил, все открыв нараспашку, и каждый раз оставался неосквернен. Эй, Талльяферро?

Мистер Талльяферро опять робко поерзал. Фэрчайлд поджег сигарету.

– Ну, то и другое пороки, и сегодня мы все наблюдали, до чего доводит неподвластный человеку порок – а под пороком я разумею любой естественный порыв, который сильнее тебя, вот как стадный инстинкт у Хупера. – Он помолчал. И опять усмехнулся: – Я так думаю, Господь наблюдает репризы Своих добровольных американских помощников и пугается.

– Или забавляется, – уточнил семит. – Но почему только американских?

– Потому что наши репризы гораздо комичнее. В других странах вроде как допускают мысль, что Бог – не ротарианец, не брат Лосиной ложи[11] и не бойскаут. Мы – ни в какую. А любые убеждения пугают, если смотреть на них в лоб.

Подошел официант с сигарной коробкой. Семит взял себе сигару. Мистер Талльяферро, чинно поспешая, завершил ужин. Семит сказал:

– Мой народ родил Иисуса, ваш его крестил. И с тех самых пор вы пытаетесь выдворить его из своей церкви. Вы почти добились своего – и посмотрите, что́ заполняет пустоту. Вы считаете, ваш новый идеал, это добровольно-принудительное Служение, которого никто не просил и не заказывал, лучше прежнего идеала смирения? Нет-нет, – не дал он собеседнику заговорить, – не в рассуждении плодов. От духовных махинаций человечества внакладе не остается лишь крошечное меньшинство, которое в процессе тренирует эмоции, или ум, или тело, но пассивному большинству, ради которого затеяли крестовый поход, никогда не достается ничего.

– Катарсис через перистальтику, – пробормотал белокурый юнец, лелеявший свою репутацию остроумца.

– Так ты, значит, против религии? – сказал Фэрчайлд. – То есть в общем смысле?

– Ни в коем случае, – ответил семит. – Общий смысл у религии один – она должна приносить одинаковое благо максимальному числу людей. А универсальное благо религии в том, что она воскресным утром выгоняет детей из дома.

– А образование выгоняет их из дома пять дней в неделю, – заметил Фэрчайлд.

– Тоже правда. Но в эти дни я и сам отсутствую: меня образование выгоняет из дома шесть дней в неделю.

Официант принес мистеру Талльяферро кофе. Фэрчайлд снова закурил.

– То есть, по-твоему, таково единственное достоинство образования? Оно просто не дает нам сидеть по домам?

– А ты назови другой общий результат. Оно не делает нас всех храбрыми, или здоровыми, или счастливыми, или мудрыми – оно даже не помогает нам сохранять брак. Собственно, получить современное образование – все равно что жениться с бухты-барахты и потом до конца своих дней выжимать из этого хоть какую-то пользу. Я не против образования, ты пойми. Я не считаю, что от него много вреда, – оно разве что делает нас несчастными и неприспособленными к труду, а этим боги прокляли человека еще прежде, чем узнали про образование. И если не образование, так что-нибудь другое – не лучше, а то и хуже. Нужно же человеку чем-то себя занимать.[12]

– Но вернемся к религии. – («К вечному духу протестантскому», – тихо просипел юный блондин.) – Ты имеешь в виду какую-то конкретную религию или в целом учение Христа?

– А он-то тут при чем?

– Ну, считается, что он, уж не знаю чем руководствуясь, создал некое религиозное направление.

– Считается, что, дабы вычислить причину, потребно следствие. А человеку свойственно валить промашки возраста и своей природы на то или тех, кто слишком далеко, или не слышит, или слаб и не может противиться. Но ведь ты, когда говоришь «религия», имеешь в виду конкретную секту?

– Да, – согласился Фэрчайлд. – Я всегда подразумеваю протестантизм.

– Который хуже всех, – сказал семит. – Для воспитания детей. Отчего-то человек может быть католиком или иудеем и при этом религиозным, сидя дома. Но протестант, сидящий дома, – всего лишь протестант. По-моему, протестантизм изобрели сугубо для того, чтобы заполнить наши тюрьмы, и морги, и камеры предварительного заключения. Я о самых бешеных его симптомах, особенно в мелких поселениях. Как мальчики-протестанты проводят воскресные дни в захолустье, когда им отказано в бейсболе и прочих естественных, мышечных способах выпустить пар? Они убивают, они избивают, и воруют, и жгут. Ты замечал, как много подростков страдают от нечаянных огнестрельных ранений по воскресеньям, сколько пожаров в амбарах и сараях случается воскресными вечерами?

Он умолк и аккуратно стряхнул сигарный пепел в кофейную чашку. Мистер Талльяферро, узрев просвет, откашлялся и заговорил:

– Я, кстати, видел сегодня Гордона. Пытался залучить его завтра к нам на яхту. Он, скажем так, не в восторге. Хотя я заверил его, что мы все будем ему рады.

– Да он, я думаю, поедет, – сказал Фэрчайлд. – Он же не дурак отказываться. Она несколько дней будет его кормить.

– Он за свое пропитание заплатит втридорога, – сухо заметил семит. И, отвечая на взгляд Фэрчайлда, пояснил: – Гордон еще не вышел из подмастерьев. Ты-то уже.

– А, – ухмыльнулся Фэрчайлд. – Да, меня она, пожалуй, исчерпала. – И обернулся к мистеру Талльяферро: – Она его навещала? Втюхивала ему эту поездку лично?

Мистер Талльяферро спрятал свой легкий ретроспективный конфуз за подожженной спичкой:

– Да. Заходила сегодня под вечер. Я был у него.

– Какая умница, – похвалил семит, а Фэрчайлд с интересом переспросил:

– Правда? И что Гордон?

– Ушел, – кротко сообщил мистер Талльяферро.

– Сбежал от нее, ась? – Фэрчайлд коротко переглянулся с семитом. Засмеялся. – Ты прав, – признал он.

И снова засмеялся, а мистер Талльяферро сказал:

– Надо бы ему поехать. Я подумал, может, – робко, – вы бы помогли мне его уломать. Вы же будете с нами, а ваше… э… прочное положение в творческом мире…

– Не, пожалуй нет, – решил Фэрчайлд. – Если надо переменить человеку мнение, от меня толку мало. Я, пожалуй, вмешиваться не буду.

– Однако, – не отступил мистер Талльяферро, – эта поездка правда поможет его работе. И, кроме того, – вдохновенно прибавил он, – тогда у нас будет полный состав. Романист, художник…

– Меня тоже позвали, – замогильно вставил юный блондин.

Мистер Талльяферро принял его в общий круг с покаянной многословностью:

– Ну разумеется, поэт. Я как раз собирался упомянуть вас, дорогой друг. Даже два поэта, еще Ева У…

– Я – лучший поэт Нового Орлеана, – с замогильной воинственностью перебил тот.

– Да-да, – поспешно согласился мистер Талльяферро, – и скульптор. Понимаете? – обратился он к семиту.

Тот встретил его настойчивый взгляд благодушно, ничего не сказав. К нему повернулся Фэрчайлд.