Читать книгу Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский, Уманский Николавевич Алексей - Страница 10

Вспомнив о Наташе Фюрстенберг, Михаил задумался и о других, не только знакомых, туристах, переставших ходить в походы. Чувствуют ли они теперь, что потеряли одно из самых привлекательных в жизни занятий, или считают, что оставили лишь одно из преходящих увлечений, свойственных молодости – вроде увлечения волейболом или футболом? Судя по всему, значительная часть из них действительно не ощущала особого ущерба для себя и своего развития, отказавшись от довольно безжалостного по отношению к себе способа проводить свой досуг и отпуск. Ну, было дело, увлеклись походами, перебесились, зато потом вполне поумнели – что же плохого? В жизни полно других привлекательных занятий – не все же время наслаждаться спортивным дискомфортом и самоистязанием во имя приобщения к высшим эталонам природной красоты!

Другой же, видимо, меньшей части из тех, кто отказался от походов, все-таки было тоскливо и неуютно без них, ведь столько потрясающе яркого, прекрасного, интересного, воистину незабываемого было связано с ними, почерпнуто из них! Сколько всего было найдено, познано самого лучшего, самого высокопробного – в том числе друзей и любовей в тех путешествиях, где кроме спутников и природного естества вокруг тебя не было никого и ничего! Нет, что ни говори, только там можно было получить ключи к пониманию высшей гармонии, лежащей в основе Мироздания и только там до самых глубин потрясающей тебя!

Михаил не хотел, чтобы его будоражили только воспоминания. Он жаждал получения потрясений вновь и вновь. Таких людей в его возрасте оставалось совсем немного, и в их среде Михаил отнюдь не считал себя образцом. Были среди них и куда более фанатичные приверженцы вольных странствий – вплоть до тех высших представителей данной когорты людей, которые сделали путешествия своей основной профессией, вроде Федора Конюхова, Владимира Чукова, Дмитрия Шпаро, Наоми Уэмуры. До них Михаилу было, конечно, далеко. Не будь он еще литератором и философом, он бы наверняка завидовал им или даже пошел по их стопам, но он прекрасно сознавал, что без тех путей, которые он прошел по Земле сам, он бы не сделался ни литератором, ни философом, оставшись просто одним из множества инженеров и научных работников, о личных достижениях в творческой работе которых не узнает никто и никогда. Разумеется, он представлял, что многим пишущим и изучающим высший смысл Бытия и Мироустройства удалось свершить на своих поприщах очень многое и без долгих скитаний в дальних краях, но его-то личный путь к осознанию своего высшего призвания и к служению этому призванию был именно таков. Походы, а наряду с ними и любовь, сделали его человеком и пишущим, и сосредоточенно мыслящим, то есть в значительной степени человеком вообще.

Приверженность к спортивному туризму год от года требовала все большего проявления волевых усилий, но, к великой радости Михаила, это пока еще удавалось. Слава Богу, хоть в этом деле он не был ленив. А то ведь склонность к лени, вообще говоря, была далеко не последней по значимости чертой его характера. В свое оправдание Михаил мог привести только то, что преодолевать лень ему все-таки удавалось, и, во-вторых, что его лень была не самого худшего свойства, – ведь благодаря ей создавалось важнейшее условие для обеспечения невозмущаемого свободного и углубленного мышления – досуг, в процессе которого, пользуясь каждой свободной минутой, он вырабатывал самые существенные выводы и решения тех проблем, которые вставали или ставились перед ним. Иногда для этого требовалось десятки раз прокручивать в уме явления, наблюдения, ассоциации, чтобы придти к той или иной определенности, становившейся убеждением, чаще же тысячи, десятки тысяч, даже сотни тысяч, иногда и миллионы. Это лишь очень отдаленно могло напоминать работу электронно-вычислительной машины – и то только числом перебираемых вариантов. По существу его мышление отличалось от машинного радикально, ибо помимо метода перебора исследуемых компонентов и их комбинаций, он использовал разные критерии оценки, разные логические схемы, прибегал к отдаленным ассоциациям и аналогам, а, главное, неустанно проявлял настойчивость в поисках Истины и взыскующий скепсис по отношению к своим выводам и промежуточным результатам – и в конце концов ему (человеку, не машине!) за это ВОЗДАВАЛОСЬ. Тот, в чьих руках было знание всех Истин, поскольку ОН сам их создал, вызывал в его буксующем на месте мозгу прозрение или озарение, служившее ключом к разгадке, с помощью которого Михаил уже был в состоянии самостоятельно придти к итоговому решению и признанию его незыблемости внутри себя. Обычно ему хватало одного сигнала, одного озарения, даваемого ОТТУДА, чтобы все исследуемое выстроилось в нужном порядке и больше не поддавалось никаким сомнениям. Да, так случалось всегда, поэтому тем более было удивительно, насколько не сразу Михаил решился принять для себя многократно даваемые ОТТУДА надвусмысленные доказательства Бытия Бога, Его Предсуществования началу времен – раньше любой материи, раньше всего, что имеет какую-то форму, проявляет какие-то свойства, обладает какой-то определенностью, потому что разуму настоящего советского человека признавать ЭТО было в корне запрещено. Многие мыслящие сверстники Михаила так и не решились сделать решающий шаг, хотя замечали, что продолжение непризнания Вседержителя их судеб часто загоняет их в логический тупик, из которого им все равно хотелось бы выкарабкаться каким-то иным путем, лишь бы не сознаться в бесполезности своего многолетнего упорства в заблуждениях и отрицаниях, в ошибочности своих подходов, оценок и вообще всей прошлой жизненной стратегии. Короче, им не хватало честности в споре с невидимым, но Сущим. И плохо от этого могло быть только им, а не Тому, кого они не хотели признать своим Создателем, хотя он не только на самом деле создал их, но и дал им способность самостоятельно мыслить и постигать.

Михаил и сам постигал Истину существования Бога не по какому-либо конфессиональному Священному Писанию, хотя начальные представления о Библии он получил еще в пять или шесть лет, когда мама по дороге пешком от дома к детскому саду пересказывала ему содержание Книг Бытия, Исхода и Левита. Но он тогда принял услышанное скорее как сказку о древнейших временах, чем как всеобъясняющее произведение для всего на свете (теперь же Михаил считал, что в этом смысле оно может вполне удовлетворить только церковных догматиков). Но то был единственный в его жизни случай духовного (не хотелось бы говорить религиозного) наставничества извне. Никаких других попыток вызвать в нем интерес к Вере в Бога он на себе не испытал. К своей Вере Михаил пришел сам, но путь его был очень долог. Если считать от начала жизни, то он одолел его только за первые двадцать лет – и то лишь в основных чертах. Правда, он ни разу не пожалел, что потратил столько времени на самостоятельное постижение, приведшее вроде бы к тому же результату, который мог бы быть куда раньше и проще достигнут под воздействием верующих наставников, ибо был уверен, что благодаря этому его Вера стала осознанней и прочней. Тем более, что само убеждение в сотворение Мира и управление им Высшей творческой Всемогущей Силой сверхматериального характера образовалось как логическое обобщение всего, что Михаил действительно знал об обществе, о природе, о вселенной и о себе как образованный, наблюдательный и остро чувствующий субъект. Возникшая из всех этих истоков познавательная способность до такой степени стимулировала творчество в зрелом возрасте, что в глазах Михаила напрочь опрокидывала наукометрическую «теорию» о том, что только в молодости – до тридцати лет – научные работники способны выдать действительно новаторские и продуктивные идеи и результаты. Для Михаила «молодость познания» началась в возрасте этак под пятьдесят и пришлась на то время жизни, которое статистика отводит исключительно творческому угасанию. Да, его случай никак не подпадал под действие возрастного стереотипа, зато он вполне соответствовал простому житейскому представлению о том, что к старости человек набирается такого опыта и знаний, какие принципиально еще не могут стать достоянием юных умов, даже чрезвычайно талантливых и одаренных. И оттого Михаил все глубже проникался уверенностью в том, что Господь Бог отводит смертному творцу столько времени пребывания в этом мире, сколько ему необходимо для выполнения данного Небесами задания – при условии, конечно, что этот творец старается продвинуться, а не бьет баклуши и не отвлекается на ерунду от главного занятия жизни.

Однако важно было не только посвящать максимум сил и усердия служению главному делу. Не менее важно было делать его как можно лучше, а для этого нельзя было чрезмерно спешить. В этом Михаил убедился, когда работал еще над самой первой книгой. В основном он писал по вечерам, работа продвигалась плохо, и он вдруг почувствовал, что сил ему надолго не хватит, и начал торопиться, чтобы успеть закончить свой труд до смерти. Его гнал самый настоящий страх, что он не успеет, еще не ведая, что так во время гонки гораздо быстрей будет утрачивать силы, чем приближаться к цели. Наконец, он понял, что стоит на грани нервного истощения и потери сна и, следовательно, сумашествия. В таком стиле закончить книгу он все равно не мог. С тех пор он взял за правило работать, не думая о том, сколько осталось жить и успеет он или не успеет. И действительно не спешил. Иногда даже слишком не спешил, будто у него и впрямь в запасе имелась целая вечность. Но вечность была в запасе не у него, а исключительно у Господа Бога, а свое место по отношению ко Всевышнему творцу Михаил уже хорошо понимал. И потому чувствовал, что под старость обязан наверстывать упущенное. Умение позволяло достигать желаемого уровня качества работы с меньшими затратами времени и сил, нежели прежде. И все-таки он уже не надеялся, что успеет сделать так много, как мог, а значит, и должен был сделать. В этом теперь явно просматривался грех, тяжелый и трудноискупаемый. Искупление можно было заслужить только полностью выполненной работой, предписанной каждому еще до его появления на свет, ради которой он наделялся соответствующими способностями. Профанировать же данные Небесами творческие способности было бы равносильно неуважению к Промыслу Божьему. Доигрываться до Кары Господней за такой проступок Михаилу никак не хотелось. И без того предстояло ответить за многое, о чем самому не нравилось вспоминать. А ведь Создатель мог усмотреть прегрешения не только в том, что сам сознаешь за собой как неправедное и скверное – Его критерии строже, а знания нашей глубоко запрятанной внутренней сути абсолютны в отличие от наших собственных знаний о себе – неполных и не очень определенных. С возрастом правда о себе говорилась внутренним голосом более откровенно и беспощадно. Совесть предъявляла самообвинения, от которых невозможно было отмахнуться. Их оставалось только признать, признать справедливыми – и остаться с сознанием вины навечно, навсегда, потому что возможности исправить прошлое в старости уже не существовало. Можно было только попробовать изменить себя в лучшую сторону, надеясь, что еще есть шанс успеть.

В течение всей служебной деятельности Михаила постоянным испытанием для него было неспровоцированное им подлое отношение либо со стороны начальства (за редкими исключениями) либо со стороны условно говоря «коллег», проявлявшееся не очень часто, но зато почти всегда неожиданно. Не вдаваясь в мотивы их поведения, Михаил считал, что просто такова его судьба. Раз он есть, то есть существует, этого единственного факта уже достаточно, чтобы некто выше, ниже или рядом в служебной иерархии считал его своим врагом задолго до того, как Михаил успевал об этом подумать. Мотивы у них, конечно, находились – распознать их было не так уж тяжело. Одним он не нравился за то, что умел мыслить и говорить лучше их, то есть за то, что был способнее, или за то, что ухитрялся находить решение, которое им не давалось. Другие ненавидели его за то, что девушки или женщины, к которым они сами вожделели, дарили свое внимание ему. Третьи своими подлостями старались заслужить благосклонность начальства, которое хотело бы выставить Михаила вон или поставить его в положение послушной, безответной и безопасной рабочей лошади, делающей за них всю работу и вознаграждаемой только все возрастающими требованиями к ней, да оскорбительными публичными выговорами.

Ничего этого Михаил без ответа не оставлял. Но поскольку его аргументы были неопровержимы, а сарказм всегда облекался в парламентскую форму, он лишал противников возможности отвечать ему корректно и публично, что до жгучей ненависти обостряло их вражду и побуждало к безграничной закулисной деятельности против него.

Случалось ему и вступаться за тех, кого он считал правыми, но кто не имел возможности заставить считаться с собой. Михаилу и этого никогда не забывали. До поры до времени он считал, что мщение ему за заступничество естественно и неизбежно. Но со временем он, побуждаемый пристальными наблюдениями за поведением своих подзащитных, осознал, что дело тут не только и даже не столько в примитивной враждебной реакции хищников на весьма досадную помеху в осуществлении их планов. Будь это так, система вражды когда-нибудь, но давала бы сбои – хотя бы потому, что кто-то из врагов мог испугаться или отступить по каким-то разумным соображениям. Однако за всю обширную практику Михаила система людского возмездия не дала ни единого сбоя. И вот в этой-то абсолютной неукоснительности и повторяемости мщения он, наконец, заподозрил некую закономерность. После придирчивой мысленной проверки своей догадки, подсказанной, как он считал, Небесами, Михаил осознал, что неосознанно нарушал один из основных Законов Мироздания, который он сформулировал как Принцип обязательности участия угнетенных и закрепощенных в своем освобождении и раскрепощении и, следовательно, как Принцип Недопустимости стороннего вмешательства в пользу каких-либо угнетенных взамен их личного участия в этом деле. Все объяснялось до крайности просто. Невзгоды в судьбе каждого сущего – не только воспитующая Кара Господня, но и испытание, из которого каждый обязан стараться выйти достойно – как человек, которому Дана возможность в установленных Создателем пределах самостоятельно делать свою судьбу. Если же кому-то приходит в голову даже бескорыстно, из одних, так сказать, высоких моральных побуждений, которые, в частности, высказал любимый герой Фолкнера В. К. Ретлиф в романе «Деревушка» по поводу прекращенного им безобразия, – «я прекратил его, потому что мог, был в силах его прекратить», то тем самым «высокий моралист» вмешивался в Исключительные Прерогативы Всевышнего, пожелавшего испытать другого смертного, а такое вмешательство не оставляется без серьезного наказания Свыше никогда. Уж эти-то вещи Михаил к тому времени знал хорошо. Пресекать чью-то экспансию только потому, что она тебе не нравится (а не потому, что она определенно посягает на тебя) – притом когда тот, на кого посягают, и не думает активно помогать тебе в борьбе за его же благо – просто уступая тебе «фронт работ», хотя имеет и свои ресурсы для сопротивления – вот это оказалось совершенно неугодно Господу Богу и влекло за собой ухудшение Кармы чересчур инициативного защитника.

Да, нелегкой ценой досталось Михаилу знание свода самых общих Законов Мироздания, в который вошел и этот Закон. За осмысление каждого было заплачено не одними благими рассуждениями – больше какими-либо потерями, ущербом, упущенным временем и упущенными возможностями, ложными шагами, несбыточными иллюзиями. Не одни инструкции по полетам писались в основном кровью летчиков. Кровавые потери – слишком часто в буквальном смысле кровавые – постоянно сопровождали процесс познания Мира и самих себя. Хорошо еще, если кровавая плата взымалась с самого нарушителя Божественных Установленний, Свод которых Михаил назвал про себя Регламентом управления развитием и совершенствованием Мироздания, а не с дорогих и близких ему существ, что бывало намного горше, но винить в этом все равно следовало только себя. Представления о Карме, о воздаянии Небес еще на этой Земле за твои дела в общих чертах появились у Михаила задолго до того, как он вычитал об этом из книг, но строго формулировать Законы Кармы он никогда не брался, поскольку их действие выходило за пределы его земных знаний и опыта, а он всегда разделял установку адмирала Степана Осиповича Макарова на допустимые пределы публичного распространения собственных мыслей: «Что наблюдаем, о том пишем, чего не наблюдаем, о том не пишем». Это была честная позиция для любого, кто сознает принципиальную ограниченность любых своих знаний, как бы велики они ни были и, тем более, как бы велики они ни казались самому себе. В сравнении же с теми, кому были доступны сведения из других своих существований в нашем и других Мирах, проникновения в другие существования и другие Миры, Михаил чувствовал себя таким же учеником младших классов, как и те школьники, которые почти все свои знания почерпывают из учебников и от учителей. Эти особо одаренные Богом высокопосвященные люди, разумеется, имели несравненно больший кругозор, какого остальные смертные еще не заслужили, но об обретении которого все равно должны были мечтать, Единственное, что накрепко запрещалось Всевышним – это пытаться овладеть Высшими, еще закрытыми для непосвященных знаниями методом насилия, взлома, включая сюда и черную магию – эту крайнюю форму вызова Создателю со стороны чрезмерно амбициозных и нетерпеливых лиц, претендующих на всевластие в мире. Здесь самодисциплинировать себя могло только одно – смиренное признание действительного положения вещей – если еще чего-то не ведаешь, значит, не заслужил. В этом свете расценивая свои обретения, Михаил мог только благодарить Всевышнего за то, что Он Дал осознать это и радоваться тому, что в зрелом возрасте смог выстраивать свою жизнь куда более осмысленно и разумно, чем прежде. Конечно, знания, которыми его Одарили Свыше, могли очень даже пригодиться другим, но, поскольку несколько попыток широко опубликовать их закончились неудачей, он понял, что на Небесах полагают, что время для этого еще не наступило. Однако данное обстоятельство не мешало Михаилу считать себя вполне вознагражденным за труды.

Намеки многих лиц, причастных к эзотерике, насчет того, что наступление эры Водолея (а Михаил тоже как-никак сам был Водолей) приведет к возникновению цивилизации нового типа и нового человека, позволяли Михаилу надеяться, что на какой-то стадии этого великого процесса преобразования человечества могут быть востребованы и его труды. Однако далеко разбегаться в подобных мечтах он себе не позволял, твердо веря в одно: его работа должна продолжаться независимо ни от ее нынешнего успеха или неуспеха, от признания или непризнания в обществе, ни от гаданий насчет того, какая судьба ждет ее после его смерти. Его обязанностью было наблюдать, думать и писать, пока еще имелись силы.

Река быстро неслась у него под ногами, возбуждая слегка устрашающую склонность к потере равновесия, с котором надо было бороться, напрягая волю. Такое же чувство, правда, более обостренное, дважды возникало у него на Ципе. Один раз при взгляде с площадки поверх отвесной скалы на турбулентные возмущения в потоке реки Ципы, переполненной водами дождевого паводка – это было чуть выше ее левого притока с эвенкийским названием Жалю, смахивающим на французское. И второй раз – с острого гребня утеса, напоминающего хребет гигантского динозавра в месте, где Ципа на равных сливалась с Витимом. Рев реки переставал тогда восприниматься только шумом – он перенапрягал опасностью свалиться в бурный поток с высоты десятков метров, пробирая все существо до неведомых прежде глубин. После этого хотелось отдохнуть в тишине, – «Покой нам только снится», – напомнил себе по этому поводу Михаил наредкость простые слова Александра Блока и печально усмехнулся. С этим ощущением несбыточности покоя Михаил отправился в палатку, как будто сразу спать, но однако не очень надеясь уснуть.

В палатке было уже почти совсем темно – не то, что снаружи. Поэтому Михаил не стал писать дневник, отложив это занятие на завтра, и не стал читать при свете фонарика. Обычно перед сном в палатке читала Марина, сначала вслух, для них обоих, потом, когда Михаил засыпал, про себя. Но перед этим она неоднократно проверяла его: – «Ты спишь?» – И он отвечал: – «Нет, не сплю», – даже когда фактически спал, но при этом как-то ухитрялся назвать ей последнее предложение, которое она прочитала. Спустя какое-то время он переставал реагировать на вопрос, и тогда она смолкала, немного сердясь на него за то, что раньше не перестала тратить зря свои голосовые средства. Этот оборот речи вошел в обиход Михаила много-много лет тому назад, больше полувека. Однажды на уроке истории, который вел их удивительный преподаватель Олимпий Станиславович Шемиот-Полочанский, разговор Михаила с соседом по парте был прерван хлопком ладони о ладонь и возгласом: «Горский, черт возьми! Который раз я должен тратить на тебя свои голосовые средства?!» Олимпий Станиславович остался одним из немногих дорогих школьных воспоминаний. Он был настоящий польский пан, шляхтич. Однако внешностью гораздо больше смахивал на испанского идальго дона Кихота Ламанческого – высокого роста, с исхудалым лицом, без бороды и усов, но с тем же свойством некоей отрешенности от реальности, которая была присуща бессмертному герою Сервантеса. Была ли у Олимпия Станиславовича своя Дульсинея, никто из учеников не знал, но похоже было, что он живет один. Какая компания может быть у дона Кихота? Только Санчо Панса, ангел-хранитель, оруженосец. Но своего Санчо у дона Олимпио определенно не имелось. Его отличала негромкая, спокойная и невероятная в те дни культурная речь. Свой предмет, если речь шла о современной истории, он излагал как свидетель и участник всех революционных событий. Конечно, при всем своем несомненном мужестве Олимпий Станиславович знал, о чем ему не следует сообщать, но это он делал прежде всего ради целости и сохранности своих учеников, а не для своей, прекрасно зная, чем чревато проявление слишком хорошего знакомства с действительной историей для любого гражданина прекрасной советской страны. В полной мере они осознали это уже после окончания и школы, и института, но само его школьное прозвище «Папа Лима» выдавало нежные чувства, которые они испытывали к нему как к явному уникуму, хотя почти никому из учителей они нежностей не расточали – ни в прозвищах, ни вообще ни в чем. Как он уцелел, этот удивительный реликт из прошлого, одному Богу известно. Папу Лиму невозможно было представить себе молодым. Ведь он еще в царское время преподавал в гимназии латынь и однажды, обиженный шумом в классе, он им высказался о тех временах: «Мы не говорим, что в царской гимназии все было хорошо, но дисциплины среди учащихся она добивалась!» Да, в то гнусное и все-таки дорогое время их детства и отрочества в школе порядка не было. Страной правил кровавый террор, и если он где-то не проявлял себя в полную силу, на людей уже не действовало что-то внутреннее, самостопорящее, и дети чувствовали это кожей. Давно это было – так давно, что Олимпий Станиславович уже наверняка оказался теперь по другую сторону бытия. Вечный старик и вечный пример, как и Николай Константинович Рерих, которого Михаил тоже не мог представить себе молодым вроде своего любимого деда, на которого в пожилых годах очень походил младший из клана Рерихов – художник Святослав Николаевич. Дед же Михаила был выдающимся каллиграфом, владетелем древнего искусства, в котором все менее и менее нуждалось современное общество и о котором вспоминали разве только в случаях, когда требовалось оформить какую-либо из торжественных поздравительных бумаг в нарочито архаическом стиле. Приобретения цивилизации всегда сопровождались безвозвратными потерями. Каллиграфия, по-видимому, не являлась самой значительной из них, но и ее утрата из общественного обихода заставляла задуматься о цене развития в более общем плане – перекрывают ли новые ценности те, которые были оставлены и забыты? Если судить по итогам развития – вряд ли. Люди век от века не делались счастливей и здоровей. Жизнь, правда, становилась удобней и легче для малой части населения Земли – это да. Для большей же части она усложнялась и не делалась ни спокойней, ни безопасней, ни осмысленней, чем в прежние времена, и дикость из нее никак не уходила. Позорный голод из-за бездумной перенаселенности – равно как и из-за гнусности и эгоизма правителей-тиранов; новые религиозные войны между адептами не только резко отличающихся, но и близкородственных конфессий, повсеместный упадок морали и искусств; гражданская апатия жителей благополучных стран по отношению ко всему, что не связано прямо с их благосостоянием, и фанатично-изуверская активность завистливых и корыстно устремленных сторонников убогих и лживых идеологий, с помощью которых направлялась к грабежу и разбоям основная масса обывателей бедных стран, в которых все от мала до велика ненавидят процветающих «богачей» – вот каковы были общие итоги развития человечества. И это – не говоря о том, что во всех государствах люди всегда дружно портили земли, воду и воздух, а если где-то уже и не портили, то настолько немного, что в глобальном масштабе это пока ничего в лучшую сторону не изменило. Хотя говорить о подобных случаях все-таки стоило, даже надо было звонить во все колокола, чтобы хоть что-то пробуждало общественное и индивидуальное беспокойство – «не спрашивай, по ком звонит колокол – он звонит по тебе!» Но нет – и колокола не дозваниваются. Куда там! Не слушают даже Махатм и Махариши из Шамбалы. Рерихи, посланные ими, так и не достучались ни до кого из правителей. На что тогда может рассчитывать человечество? На свой так называемый коллективный разум? Или на авось? Или на Милость Господнюю? Но разве оно заслужило право рассчитывать на Милость своего Творца, лишь в ничтожно малой степени выполняя свой долг быть с Ним, служить Ему не только в качестве рабов, но и сотворцов? Или согласно Промыслу Божьему так и должно быть, чтобы из миллиардов особей продолжили существование только единицы или сотни, или максимум тысячи высокоразвитых душ – и тем бы ограничился «выход годного» из людского сырья?

Определенных ответов на эти вопросы, естественно, не имелось. Михаил знал только, что за будущность детей и внуков нельзя быть спокойным. Незначительное влияние на их жизнь и воспитание он еще мог оказать, но не больше. Вечные проблемы неизбежно должны были перекочевать из прошлого к ним, и чего они будут заслуживать сами при их разрешении в глазах Всевышнего, как можно было заранее узнать? Другое дело, насколько некомфортно уходить в Мир Иной с мыслью, что за твоими потомками новых потомков больше никто не появится, что беспрерывности для воспроизводства породы и вхождения в вечность не получиться. Что тогда? Значит ли, что тогда вся история была напрасна? С точки зрения человека – да. Но у Всевышнего могли быть на этот счет совсем другие планы и возможности. Он был в состоянии уничтожить и возродить, так же, как уничтожить и не возродить, а возвести на своей Вечной Мыслеоснове что-то в другом роде, возможно, с прежними целями, а, возможно, и с совсем другими. Его, Предвечного, была воля, больше ничья. Что прикажешь в таких условиях делать со своей любознательностью и любопытством? Умерять или напротив – пытаться развить и сделать более продуктивными? В отличие от детского стремления узнать максимум неизвестного об окружающем мире, которое, безусловно, осталось у Михаила в полном объеме – это и тянуло его в походы как прежде – его новая любознательность устремляла ум к постижению невидимого, лишь интуитивно и логически угадываемого и в повседневности и – особенно – в экстремальных условиях. Знания такого рода давались с особенным трудом. Вразумить себя зачастую удавалось только после получения встрясок и ударов. Ученические способы приобщения к тайнам невидимого, как правило, не годились. Негде было найти Учителя с большой буквы, которому захотелось бы полностью вверить себя. Здесь была Россия, а не Тибет и не Гималаи. Да и Михаил был не буддист и не индуист, просто верующий сам по себе, и не был готов, подобно Елене Петровне Блаватской или парижской оперной примадонне Александре Давид-Неэль (совершенно уникальная женщина!) в зрелом возрасте начать обучаться у Посвященных тому, что тибетские и монгольские мальчики изучают при Наставниках – монахах и отшельниках – с раннего детства. К тому же из-за лавинообразного размножения житейских проблем и благодаря развитию и дифференциации конкретных наук, нужных любому воспитаннику Западной цивилизации, представить себе единственного Учителя по всему Универсуму знаний было просто немыслимо. Знание Истин, покрытых тайной, конечно же, могло сделать жизнь и праведней, и интересней, и достойней – в это Михаил верил свято. Однако на деле ему, как и всем непосвященным (а их-то как раз и тьма!) приходилось решать задачи и делать выбор при недостатке знаний, зато при избытке срочно требующей ответов суеты, в условиях переизбытка не вразумляющей или вредной, глупой и фальшивой шумовой информации, испытывая дефицит в досуге. И все это на фоне угрожающего роста народонаселения планеты, вынуждающего людей все больше подчиняться противоестественным стандартам и в образе жизни и в образе мыслей, главным объектом которых в подавляющей массе случаев становилась не Идея, а Вещь, равно как и способ овладения ею. Поэтому и культура делалась по преимуществу вещной даже у многих творчески одаренных людей. Когда перед ними вставала дилемма – следовать ли только зову призвания, тем самым обрекая себя на бедность и неизвестность, или пойти по пути карьерного успеха, отступаясь, где НАДО, от призвания и морали – они выбирали карьеру, полагая, что ПОТОМ займутся настоящим делом, когда станут независимы, обеспечены и известны. Детская наивность взрослых умников! Им недоставало бессчетных примеров и из истории, и из воочию наблюдаемых явлений, явно говорящих, что служение Сначала вещному миру, а Потом призванию, то есть Богу, напрочь отрезает творчески способного человека от того, что он лелеет где-то в непроявившейся глубине самого себя! Нет, примеров хватало. Не хватало желания и воли жить без удобств и удовольствий, без известности и славы. К тому же только сугубые теоретики (прибегая к сравнению с миром искусств, только абстракционисты науки) могли эффективно трудиться в одиночку как писатели, композиторы, живописцы, отчасти скульпторы. Все остальные научные работники зависели в своих делах от посторонних лиц и организаций. Это тоже отчасти оправдывало отступничество от прямого исполнения призвания. Зачастую достаточно было сделать всего один, зато решающий шаг – и недостижимые блага становились доступны, а высокие критерии и вкусы совершившего этот шаг человека оставались прежними и еще не страдали ущербностью, но только на первый взгляд. Как справедливо утверждалось в романе Стругацких «живописец Квадрига становился халтурщиком Квадригой» – и это было необратимо. Это равно касалось и биологов, и физиков и кого угодно еще. Всевышний не прощал измены и отступничества от Назначенного Им Пути (а именно это Предназначение мы ощущаем как свое призвание) никому. И этим людям уже никогда не удавалось придти в ту точку, в которой они раньше мечтали оказаться. Значимость этой утраты не всегда замечалась сразу. Часто ее обязательно сознавали в конце жизни, при подведении итогов всего, что достигли, когда даже мысленно уже нельзя как-то исправиться после покаяния. Когда остается только уйти – и уйти практически ни с чем.

Наблюдая эволюцию многих хорошо знакомых ему людей, Михаил не находил никаких исключений, никаких изъятий из таких результатов отступничества от исполнения своего высшего долга. Правда, не все правильно понимали этот Высший Долг, принимая за свое дело нечто им принципиально недоступное, – но принимали-то всерьез. Еще Библия предупреждала, что наряду с настоящими Пророками будущего, посланными Богом, появлялись и будут появляться лжепророки – просто потому, что многим оч-чень хочется прорицать, дабы прославиться и преуспеть. Ну, а если снизойти с уровня подлинных пророчеств на простой житейский земной, разве не хватало примеров лжепризваний, невероятно высокой переоценки своих способностей и потенциала? Мало ли людей мечтали первыми взойти на Эверест или первыми достичь географических полюсов или разработать универсальную физическую теорию, создать затмевающие все написанные ранее стихи и романы, картины, скульптуры, музыкальные произведения, здания и сооружения? Трудно даже подсчитать, во сколько раз – тысяч или даже миллионов раз – число действительно выдающихся творцов и способных свершить небывалое людей оказывалось меньше числа претендентов, мечтавших о том же самом. Большинство вообразивших свое призвание (да, только вообразивших – ведь это возвышает в собственных глазах, когда ты знаешь, чувствуешь, что рожден для успешного решения Сверхзадачи или задач) не оставляли поприща, на котором напрасно, всуе, собирались оставить самый значительный след, и пополняли собой неистощимую армию завистников, старающихся при малейшей возможности остановить, обобрать, ошельмовать, низвергнуть и уничтожить тех, кто действительно решал Сверхзадачи – и достигал цели. Масштаб Сверхзадачи при этом не играл существенной роли. Он мог быть вселенским, но мог быть и куда более скромным, локальным. Все определялось тем, на овладение каким поприщем посягал поднявший свой флаг «до места» претендент.

Михаилу довелось наблюдать достаточно яркие примеры поведения неумеренно претенциозных, но занявшихся не своим делом людей приблизительно его же возраста или лет на десять-пятнадцать моложе. Именно таким – тридцатипяти-сороколетним – надлежало завершить борьбу за овладение местом под солнцем, от которого открыт путь в высшие сферы государства и общества. Раньше – до тридцати лет – обычно сделать карьеру люди не успевали, позже сорока, максимум сорока пяти, достичь желаемого поста было уже просто невозможно, раз не потрудились расстараться в положенный срок.

Первым таким героем своего времени предстал перед Михаилом его ровесник – молодой директор только что созданного межотраслевого научного информационного центра генрих Трофимович Антипов. Своим попаданием на место директора он был обязан воистину чудесному счастливому случаю. Высшее начальство правительственного органа, курирующего группу важных отраслей, поручило полковнику госбезопасности, отвечающему за подбор и комплектование кадрами нового центра, руководствоваться прямо-таки революционными критериями в определении компетентности претендентов на руководство. Это должен быть активно работающий доктор наук в области создания систем управления, не старше сорока лет, разумеется, коммунист. Таких кандидатов на должность в номенклатуре ведущего министерства нашлось всего два человека. Остальные молодые доктора находились уже при деле и при местах, от которых не собирались отказываться. Выбор высшего начальства пал на Антипова, поскольку тот был математиком – прикладником, участвующим в разработке систем управления серьезных технических комплексов, в то время как другой доктор показался специалистом, более отдаленным от информационных проблем.

Антипов взялся за новое для себя дело с энергией и жаром, достойным лучшего применения, очевидно, считая необходимым доказать кому угодно, что его не зря назначили директором Всесоюзного научно-технического информационного центра первой категории. Прочитав пару-тройку книг (больше в неустоявшейся научной и практической дисциплине – будущей информатике – еще не было), Антипов решил, что это как раз то почти девственное поле, на котором именно ему надлежало возвести небывалое сооружение. Он сходу выдвинул идею создания системы массовой переработки документальной информации в фактографическую, в макроштрихах набросав и технологию такой переработки. Идея вызвала странную реакцию – ее сочли эксцентричной и нереалистичной, но Антипова это не смутило.

Он расчленил гипотетическую систему на блоки и каждому из значимых по должности или по наспех определенным способностям новых сотрудников дал им задание разработать состав системы и технологию более подробно. Сразу из этой затеи единого равнопрочного проекта не получилось. Однако не потому, что идея Антипова была совсем не годна. Михаил понимал – опыта уже хватало – что она осуществима, если на нее дадут достаточно денег, хотя и очень сомневался, что их дадут, ибо расходы на эксплуатацию предложенной Антиповым системы должны были возрасти не менее, чем на порядок в сравнении с традиционной документальной системой того же охвата. Но хозяева – руководство группы могучих отраслей – распоряжались громадными средствами. Поэтому была вероятность, что под серьезный проект, если сочтут его для себя полезным, деньги найдут, и Антипов знал об этом. К тому же ему очень понравилось, как Михаил проработал закрепленный за ним блок. Поэтому он привлек Михаила к разработке всей системы в целом в числе группы из четырех человек, включая самого Антипова. Кончилось тем, что из четырех разработчиков работу фактически провели только двое: Генрих Трофимович Антипов и Михаил Горский. Работая с директором, Михаил убедился, что тот способен творчески мыслить и не гнушается работы, к которой директора обычно не прикасаются. Это было очень приятное чувство – сотрудничать с человеком, стоящим на несколько уровней выше его в служебной иерархии, но вполне доступным для обмена мыслями и оценками. Все совершалось уважительно и по-честному. В очень сжатые сроки они сделали то, что следовало. Антипов понял, что может опираться на Горского. Поэтому когда Михаил попросил директора вывести его из подчинения начальнику отдела, который много мнил о себе как о системном разработчике, но оказался практически никчемным в конкретном серьезном деле, Антипов понял его и обещал подумать. Начальник отдела, уже успевший возненавидеть Михаила за особое расположение к нему директора и старавшийся загрузить своего сотрудника опережающими заданиями, чтобы, когда придет время, явиться к руководству с готовыми материалами от собственного лица, остался с носом. Антипов перевел Михаила в подчинение своего сотрудника по прежней работе, а главное – одноклассника и друга детства Виктора Белянчикова, которому лично покровительствовал и вполне доверял. Когда Михаил разговорился с Белянчиковым и выяснил, что тот учился в Механическом институте на одном курсе с ним, хотя и на другом факультете, то вдруг вспомнил, откуда ему знакома округлость головы и сама фамилия Белянчиков. Восемнадцать лет назад Михаил ходил в зимний поход с ребятами – однокурсниками именно с того факультета, на котором учился его нынешний шеф. Он даже помнил, как после похода зашел к походным знакомым, и одна из спутниц – Тамара Кудряшова – окликнула проходившего мимо коротко стриженного плотного парня: «Витька! Белянчиков! Подойди сюда»!. Оказалось, что они с Тамарой учились в одной группе.

Ко времени их новой встречи Белянчиков стал еще более плотным, солидно произносящим слова кандидатом технических наук (Михаил не стал кандидатом никогда), бывшим мастером спорта по мотокроссу, что чувствовалось по тому, как он водил свой автомобиль. Как и Антипов, Белянчиков был новичком в информационной тематике и потому держался скромно, стараясь не делать лишних шагов, дабы не попадать впросак, что представлялось Михаилу вполне разумным. Белянчиков внимательно прислушивался к нему в те дни, очень внимательно – и особенно к тому, как Михаил разговаривал с «корифеями», то есть обладателями напускных авторитетов, немного выпуская из них воздух.

Следующей крупной работой Михаила, на этот раз без участия Антипова, была разработка методик и технологии обзорно-аналитической деятельности. Ему удалось выделить совершенно новые подсобные приемы и новые критерии оценки качества этой достаточно традиционной и даже консервативной области подготовки сжатой информации. Для реализации общей идеи Антипова по переработке документальной информации в фактографическую это было как раз то, что надо. Однако реакция Антипова на нее оказалась достаточно странной. Ничего не критикуя на научно-техническом совете по существу, он предложил ее переработать до запланированной отсылки на отзыв. Михаил был уверен, что работа сделана хорошо и поэтому стал искать причину, по которой Антипов вдруг застопорил рассылку, не в ней, а вокруг нее – и быстро нашел. Хорошая работа была сделана без прямого участия Антипова и даже без консультаций с ним. То, что директор не сделал никаких конкретных замечаний, означало лишь, что ему и нечего было бы посоветовать, если бы Михаил обратился к нему с каким-нибудь вопросом во время разработки. Оставалось одно объяснение – Антиповым руководила зависть и досада, что он как будто остался не при чем, и остальным подчиненным это видно. Открытие оказалось не из приятных, поняв, в чем дело, Михаил пошел к Антипову и, ничего не говоря о том, что работу незачем переделывать, спокойно спросил лишь о том, как быть с отчетностью. В плане НИР значился пункт – рассылка на отзыв, плановые службы вышестоящих инстанций должны были за этим следить. Антипов на секунду задумался. За выполнение плана НИР перед хозяевами центра по всем его позициям отвечал не какой-то Горский, а только он, директор Антипов. Это было ясно как Божий день.

– «Нет, – наконец, произнес Антипов, – материал надо разослать. Я внесу поправку в решение НТС». Расписка в правильности выводов Михаила была получена из первых рук.

С этого времени Михаил стал еще более пристально всматриваться в поведение директора. Тот и раньше любил подчеркивать, что является сильной личностью. Наряду с подобными декларациями в его голосе очень скоро появились нотки величественной, прямо-таки стальной директивной безапелляционности, а в лексике – новые словечки типа твердо произносимого и инвертированного против традиции «День добрый» вместо приветливого «Здравствуйте», небрежно-командирское «Ну, есть» вместо нормального «До свидания», указующее «задействовать» вместо «привлечь к делу» и иные полусамодельные выражения собственного «новояза», правда, еще не того, который был принят в высших аппаратных партийно-советских кругах вроде: «Давайте обменяемся» вместо «Давайте обменяемся мнениями», «коммунизьм» вместо «коммунизм», кондовое «кажный» вместо «каждый».

Сделавшись директором, Антипов познакомился со многими другими лицами того же ранга, занимавшими посты руководителей отраслевых органов научно-технической информации. Коллеги почти все до одного показались ему столь примитивными, необразованными и неинтересными, что он сразу решил, что превосходит их не на голову, а на две. Разумеется, Антипов судил о себе по льготной шкале. На самом деле его действительное умственное превосходство было много скромнее, но, видимо, именно тот факт, что оно имело место, пробудил в честолюбивом Антипове желание быть не одним из толпы этих малоценных, по его мнению, людей, а в качестве сильной и значимой личности сделаться их начальником, в перспективе – даже заместителем председателя Госкомитета по науке и технике, то есть фактически членом правительства.

Естественно, он понимал, что одного умственного превосходства мало. Как правило, решающий успех в карьере достигался только при поддержке высокопоставленного покровителя или родственника. Высший круг номенклатуры формировался исключительно по принципу личной преданности членам политбюро ЦК КПСС или родства. Таковых связей в активе у Антипова не было. Обзавестись же нужным покровителем было более чем сложно. Для этого надо было сначала обратить на себя внимание, безусловно оправдать интерес к себе, доказав свою полезность именно нужному лицу, а это можно было сделать только подняв на невыразительном мелководье высоченную волну – и с ее гребня прыгнуть в нужное кресло. Сама по себе идея Антипова создать систему массовой переработки документальной информации в фактографическую поднять такую волну не могла. И не только из-за возражений оппонентов. На нее просто не дали бы столько денег, чтобы она смогла сколько-нибудь заметно проявить себя. Но даже если бы дали, советская система управления финансами встала бы непреодолимой стеной для любого, кто рассчитывал обеспечивать оплату труда привлекаемого со стороны внештатного корпуса специалистов, работающих по своему основному профилю в соответствующих организациях, по всем охватываемым системой направлениям науки и техники, из так называемого «безлюдного фонда», то-есть из денег, выдаваемых по собственной воле менеджеров системы «внештатникам», а не в соответствии со строго контролируемым штатным расписанием. Финансисты не без основания видели в этих «безлюдных фондах» в первую очередь способ расхищения государственных средств. Бесполезно было доказывать им, что так платят аналитикам-внештатникам в Америке, что только так можно обеспечить постоянную компетентность работников, отбирающих, оценивающих и обобщающих факты.

Антипов сообразил, что эту стену ему не пробить ни при каком покровителе, тем более одному. Все, что могло ему подфартить, по-прежнему зависело исключительно от случая. И новая удача как будто снова улыбнулась ему. Госкомитет по науке и технике комплектовал делегацию директоров информационных учреждений для ознакомительной поездки в США, и Антипов был включен в ее состав. Вот из этой поездки в Америку Антипов вернулся уже действительно другим человеком. Метаморфоза свершилась исключительно быстро по двум причинам. Во-первых, если раньше только он сам ставил себя выше других коллег-директоров, то теперь его выделили из их рядов не кто-нибудь, а мировые лидеры в информатике – американцы. Его компетентность в задаваемых вопросах и суждениях и апломб, с которым он отпускал критические замечания в адрес лидеров у них дома, производил впечатление не только на американцев, но и на советскую делегацию. Коллеги увидели в нем не просто случайного амбициозного выскочку (они и сами являлись такими), но и действительно опасного конкурента, готового все переиначить и, главное, запустить дело по-новому и уже без них. Сгоряча Антипов с самодовольством заметил только то, что коллеги поняли, наконец, кто из них настоящий специалист, в то время как гораздо важнее было понять другое – что им такой лидер был вовсе не нужен, и это сразу сплотило всех против него.

Во-вторых, при посещении Смитсонианского института Антипов на свое счастье (конечно счастье!) увидел в реальности тот вариант своей затеи, который мог организовать в одном своем штате информационного центра, правда, расширенном. Там за персональными дисплеями большой ЭВМ сидели аналитики, и каждый из них по своему узкому профилю формировал машинный файл фактов со ссылками на документы. Строго говоря, это была не собственно фактографическая система, а нечто, предшествующее ей, поскольку выдача из ЭВМ все равно состояла из вторичных документов, а не собственно фактов как таковых, но это был уже существенно обогащенный фактами материал.

Появившись у себя на работе, Антипов немедленно собрал близких ему по духу людей и, кратко проинформировав их об увиденном, раздал им несколько срочных заданий. Небольшую группу он засадил за перевод тех материалов, которые хотел включить в свой отчет. Задание было сверхсрочным. Михаил понял, что горячка здесь порется неспроста, и что Антипов хочет представить свой отчет о командировке в ГКНТ как отчет от имени всей делегации, хотя на самом деле эта работа была поручена не ему. Раз он решил работать на опережение, значит, собрался представить высшему начальству свою идеологию с опорой на американский опыт не просто оперативнее своих коллег, но и так, чтобы их отчет выглядел бледным на фоне той картины отечественного будущего, которое обрисует он.

Михаил был включен в другую группу, которой надлежало организовать технологический процесс обработки информации в самом центре – уже не во всей межотраслевой системе. Сначала ему пришлось оценить, какой нагрузке подвергнется по такой технологии центр, какие для этого потребуются людские и машинные ресурсы, чтобы не вышло так, что гора родила мышь. Однако Антипов желал другого – немедля, до проведения какого-либо проектирования, засадить всех имеющихся в институте специалистов по разным тематическим направлениям за работу в качестве аналитиков вне зависимости от их интеллектуального уровня и действительной компетентности. Чтобы активизировать порядком обалдевших от организационной перетряски людей, придать им уверенности и заинтересованности, Антипов приказал называть их не просто аналитиками, а эрудитами и прибавить рублей по пятнадцать-двадцать против того, что они получали до чудодейственного появления эрудиции в их головах по одному только приказу директора.

В качестве прототипа информационно-поискового языка, которым должны были пользоваться эрудиты, Антипов распорядился принять комплект предметных рубрикаторов все того же Смитсонианского института. Язык был примитивен и годился разве что для формирования документальных досье по тому или иному профилю, но отнюдь не для прямого поиска фактов. Антипов против такой оценки не возразил. Но с ним произошла еще одна перемена. Если раньше он готов был доказывать свою правоту, отбиваясь от чужих аргументов и отчасти соглашаясь с ними, то теперь перед сотрудниками это был не их старший коллега, а повелитель, не затрудняющий себя разъяснением причин своих предпочтений, и в то же время мэтр, изрекающий только абсолютные истины. Ни возражений, ни сомнений он уже не слышал. Группе, писавшей для него отчет, он устроил скандальный разнос с криком и угрозами, поскольку она не совсем укладывалась в сроки.

Короче, все свидетельствовало о крайнем нетерпении шефа и о том, что он сделал главную ставку в карьерной игре. Взлет на гребень волны он решил совершить немедленно и во что бы то ни стало. Очевидно, он очень боялся, что иначе найдется другой умник, который на той же американской основе предложит то же самое, но уже от себя, а если у него к тому же найдется высокопоставленный покровитель или родственник, то плакали расчеты Антипова сделать молниеносную карьеру, а другой возможности у него могло и не быть. Увязнуть на старте означало проиграть. Восхваляемая в свое время Сталиным американская деловитость сейчас – увы! – не опиралась на большевистский размах. Убожество ресурсов, которые находились в распоряжении Антипова, неизбежно должно было перелиться в убожество реализации его затеи. Спешка могла лишь усугубить профанацию.

Михаил написал Антипову докладную с предложениями вернуться к нормальному проектированию системы их центра, чтобы впоследствии не пожалеть о просчетах, но, прежде чем передать ее Антипову, показал своему непосредственному начальнику Белянчикову. По тому, как менялось в процессе чтения выражение его лица, Михаил понял, что Белянчиков чувствует крайнее неудобство для себя перед лицом дилеммы – поддержать Горского (как человеку неуверенному и осторожному аргументы Михаила должны были показаться ему серьезными и весомыми) или отмежеваться от предлагаемой линии поведения, поскольку она явно не соответствовала намерениям его школьного друга и шефа, огорчать которого своим несогласием Белянчиков безусловно не собирался. Отогнать от себя неприятности можно было только одним путем, и Белянчиков тут же отыскал его. – «Я не советую вам подавать такую докладную, – сказал он Михаилу. —Подумайте еще раз». Михаил подумал. Профанация дела, если не прямой провал, казалась ему неизбежной. Раз так, то будет учинен поиск виноватых. Кого Антипов найдет? Безусловно, не себя. А кого конкретно? Того, кому была поручена разработка технологии, определение пропускной способности системы и так далее, и того, кто не сумеет из-за бедности придать американский блеск компьютеризации по-советски. То есть Михаила и, возможно, кого-то еще. Белянчиков в любом случае останется в стороне и потому, что он приятель Антипова, и потому, что к докладной Михаила не будет иметь никакого отношения. Зная, насколько Антипов устремлен к обеспечению своего второго карьерного взлета, можно было не сомневаться, что он будет разгневан. Подавать писульки вместо того, чтобы заниматься экстренно насущным делом! Этого он от Михаила, который прежде за один квартал выполнил четыре годовых объема работ старшего научного сотрудника Академии Наук, не ожидал. Но и Михаил не хотел подставляться под чьи угодно глупости, в том числе и Антиповские, как ответственное лицо.

Он передал докладную через секретаря. Реакция последовала на следующее утро. В начале рабочего дня Белянчиков вызвал Михаила к себе и протянул ему докладную с резолюцией Антипова. Там Белянчикову предлагалось рассмотреть вопрос о дальнейшем использовании Горского в качестве начальника лаборатории. Когда Михаил поднял от бумаги глаза и посмотрел на Белянчикова, тот напомнил: – «Я же вам не советовал подавать эту бумагу». – «Да» – подтвердил Михаил. Белянчиков помолчал, видимо, ожидая, что Михаил поинтересуется у шефа, что он услышал от директора еще. Уволит? Понизит в должности? Если так, пусть сам и говорит. Кончилось, правда, не увольнением и не понижением, а лишь отстранением Михаила от роли ведущего разработчика системы. За ним оставили только руководство разработкой рубрикаторов «эрудитов».

Михаил решил добиться создания частных фасетных классификаций, и при этом ему пришлось решить некоторые задачи цифрового и систематического индексирования, не описанных даже у самого Ранганатана. Дополнительная сложность состояла для него еще и в том, что Антипов выбрал для машинного ведения досье эрудитов весьма убогое, но зато уже готовое программное обеспечение, в котором заключалась куча противоестественных ограничений. В детали своего представления об использовании этого программного обеспечения Антипов Горского больше не посвящал. Поэтому однажды Михаил оказался виновником задержки хода дел по созданию рубрикаторов. Он потребовал от эрудитов, чтобы в каждой нижестоящей рубрике содержалось описание классификационных признаков подчиняющей ее рубрики плюс описание того признака, который конкретизировал состав подчиненной рубрики. Оказалось, что программное обеспечение допускает на каждом уровне использовать в качестве ее наименования только одно слово естественного языка. Поэтому иерархию классификационных признаков Антипов собирался фиксировать только с помощью цифрового индекса, без словесной формулировки. Когда Антипов обнаружил, в каком виде представляются рубрикаторы, он вызвал Белянчикова и велел все срочно переделывать. Белянчиков передал это распоряжение Горскому совсем как обвинительное заключение. Михаил понял, что Белянчиков настолько созрел к принятию административных репрессий против своего строптивого подчиненного, что если Антипов сам не потребовал его увольнения, то Белянчиков наверняка будет настаивать на этом по своей инициативе. Но о чем говорили насчет него начальники, Михаил от Белянчикова не узнал. Его вызвал к себе директор. Тот принял Михаила вежливо и внешне даже доброжелательно. Это выглядело странно и настораживающее. – «Скажите, Михаил Николаевич. То, что эрудиты в каждой рубрике давали полное словесное иерархическое описание их содержания, это их инициатива? Вы знали об этом?» – тон директора так и побуждал заявить о своей невиновности. Но Михаил не поддался.

– Генрих Трофимович, как я мог об этом не знать, если сам распорядился делать так, как они сделали, и следил за этим.

Лицо Антипова не изменило доброжелательного выражения. И тут Михаил окончательно удостоверился, что только что миновал западню. Если бы он принял ложно протягиваемую спасительную руку и сам в свою очередь соврал, будто он не при чем, директор пришел бы к выводу, что он ни на что не годный трус и выгнал бы его, как на том настаивал Белянчиков.

– Хорошо, – сказал Антипов. – Я понимаю, что с точки зрения классической классификации вы делали верно. Но нам действительно нельзя действовать иначе, чем добавляя на каждом нижнем уровне только одно слово к описанию верхней рубрики.

– Не все признаки можно описать одним словом. Бывают необходимы и словосочетания, – заметил Михаил.

– Бывают, – согласился Антипов. – Но надо будет как-то исхитриться.

На этом инцидент с директором оказался исчерпан, но, как выяснилось без промедления, к величайшему разочарованию Белянчикова. С этого времени его отношение к Горскому радикально переменилось. Вместо уважительного внимания выражалось полупрезрение. Очевидно, Белянчиков решил, что он уже во всех делах научился разбираться лучше Михаила. Этому сопутствовал менторский и взыскующий тон хозяина, едва выносящего присутствие рядом с собой опасного и вредного человека исключительно из нежелания спорить с шефом, однако с неослабевающим желанием в нужный момент добиться своего. Перемена отношения Белянчикова к Михаилу была столь разительна даже на фоне антиповского нерасположения, что Михаил не находил удовлетворительного объяснения его мотивам. Обычным административным хамством дело явно не ограничивалось – если бы все заключалось только в нем, то Белянчиков не забегал бы в своем усердии избавиться от Михаила вперед паровоза, то есть Антипова. Объяснение нашлось неожиданно и случайно. У Михаила где-то в транспорте вытащили кошелек, а в нем незначительную, но в то время очень нужную сумму – около пятидесяти рублей. От этой потери он испытывал острую досаду, которая только усиливала общее плохое настроение на работе. При мысли о работе в памяти всплыла и фигура Белянчикова, рьяного в ненависти и вполне самодовольного – и вдруг Михаил понял, в чем дело. Если его самого так расстроила и даже слегка выбила из колеи такая однократная и в общем незначительная потеря, то с какой силой должен был ненавидеть его Белянчиков при мысли, что если бы он поддержал позицию Горского (а, видимо, сделать так его все-таки подмывало), то он, возможно, рисковал потерять от немилости Антипова много-много больше. Если директор во гневе, вызванном нелояльностью и бесполезностью своего школьного друга, разжаловал бы его из начальников направления в начальника сектора или, того хуже, в старшего научного сотрудника (а такие случаи уже бывали), то он терял бы не пятьдесят рублей, а втрое или даже вчетверо больше и не единожды, а ежемесячно. Тут уже действительно было за что ненавидеть Горского, если не как вора-карманника, то как провокатора, по милости которого он рисковал лишиться минимум трети зарплаты или даже больше того. Пока что Белянчиков вынужден был из-за умеренности Антипова ограничиться мелкими пакостями. Однажды он отказал Михаилу в просьбе отпустить его с работы (раньше Белянчиков разрешал это с готовностью). Больше Михаил к нему ни с какими просьбами не обращался. Нередко он проверял, на месте ли Горский, когда до конца работы оставалось секунд десять или вызывал к себе после работы для специально спланированного на это время разноса или под предлогом срочности дела. Все говорило о том, что Михаилу в интересах собственного спокойствия надо скорее уходить.

Между тем затея Антипова взлететь на фоне американского уважения к его компетентности и готовности действовать по-американски в своей стране была дружно провалена коллегами-директорами и даже более высоким начальством. Отчет Антипова в высшие сферы не проник. Туда отправился отчет, написанный другими лицами, стоящими на позициях реализма и неприемлющими выскочку-наглеца. Лобовая атака на рутинную организацию информирования специалистов самого разного уровня и положения провалилась. Неудача сильно задела самолюбие Антипова, но не заставила опустить руки. Он решил провести фланговый маневр, и если не удалось захватить главную господствующую высоту, то надо постараться оседлать другую высоту, контролирующую подходы к главной, и это каким-то образом ему удалось. Антипов очаровал критической настойчивостью руководство ВАК»а и был назначен председателем экспертного совета по диссертациям в области научно-технической информации. Теперь мимо него, не заплатив (в переносном, конечно, смысле) какой-либо дани, не мог проскочить никто из его амбициозно настроенных коллег. Они должны были поддерживать миф о его лидерстве и в той или иной степени принадлежать к «школе Антипова» – к единственной, заслуживающей права на существование в СССР. Несогласным оставалось лишь пытаться получить вожделенную ученую степень в смежных областях, где положение контролировалось другими Антиповыми, которые были вряд ли лучше его. Теперь Антипов мог вести себя как сильная личность. Он – и только он – регулярно возглавлял оргкомитеты всесоюзных конференций по информатике и выступал на них с основными пленарными докладами. В его власти было допускать или не допускать к печати чьи-то доклады и тезисы, которые шли в счет необходимых перед защитой публикаций, и ему уже стало казаться, что обходная дорога приведет его к овладению и главной высотой, как вдруг..... Та монополия, которую он взлелеял для своего успеха, сыграла с ним злую шутку. На очередной всесоюзной конференции в Сибири заинтересованные в его поддержке хозяева места ее проведения угостили Антипова, а с ним и еще нескольких важных членов оргкомитета номенклатурной баней в загородном пансионате. Разумеется, баня была там не единственным угощением для сильной личности. Антипов и в самом деле был в ударе, молодецки, не хуже сибиряков, хлопал стакан за стаканом. Он действительно умел хорошо держать градус, но на этот раз «термы» в сочетании с водкой оказались сильнее его организма. С тяжелым инфарктом он был перевезен перепуганными хозяевами из пансионата в реанимацию, где он и пробыл несколько недель, прежде чем смог вернуться в Москву. А там ему скоро дали понять, что для напряженной работы по руководству системой НТИ для ряда отраслей он со своим подорванным здоровьем не подходит.

Его сняли с поста директора центра, потому что он надоел хозяевам не столько «западными» увлечениями (хотя и ими, конечно, тоже), сколько тем, что они так и не ощутили никаких значимых изменений в своем информационном обеспечении за то время, пока он отвечал за это – а прошло с тех пор, как его назначили, ни много ни мало около двенадцати лет. Колоссальные затраты своих собственных и чужих сил, громадные, хотя и недостаточные для получения эффекта затраты государственных ресурсов и финансовых средств – все пошло для него прахом. Если что созданное им и осталось на пользу дела, то работало уже не на него, а на тех, кого он и в грош не ставил, поскольку давно уже привык считать, что его интеллекта с лихвой достаточно для всего информационного центра, и потому оставлял рядом с собой только тех, кто без собственных закидонов делал, как он приказывал, а непрошеных инициатив не проявлял. Надо сказать, что своих подхалимов и льстецов Антипов не уважал никогда и мог обращаться с ними вполне бесцеремонно, зная, что такая публика выдерживает любое обхождение с собой, хотя при смене господина обязательно старается вцепиться прежнему повелителю сзади в штаны. Но без льстецов и подхалимов он давно разучился жить и без их славословия просто плохо себя чувствовал.

Видимо, самым главным своим достижением в карьере и вообще обретением в жизни Антипов считал власть над людьми. Он привык ощущать себя повелителем сотен людей, работавших в его центре, и весьма влиятельным лицом в глазах еще двух-трех тысяч людей, собирающихся защитить и утвердить в ВАК»е свои диссертации. Он совсем не пресытился сладостным чувством власти, когда его отлучили от нее, и вовсе не собирался от нее отказываться. У него под рукой остался очень скромненький запасной аэродром – должность профессора при кафедре высшей математики в учебном институте, даже не заведующего кафедрой. Конечно, он получил возможность рассчитывать на благосклонность хорошеньких студенток, пренебрегавших изучением точной науки, в обмен на приличную оценку в зачетной книжке, или аспирантки, которой мог понадобиться научный руководитель по теме, требующей применения серьезного математического аппарата, но это в принципе была весьма краткосрочная власть, а ее корыстная – с одной стороны, – и весьма смахивающая на вымогательство – с другой стороны – природа была очевидна до неприглядности даже ему самому. Не этого требовательно жаждало его честолюбие. Женщины сами должны были желать сближения со столь сильной личностью, почти сверхчеловеком, каким он себя представлял – пожалуй, кем-то вроде Бонапарта, имевшего неограниченное предложение со стороны дам, заинтересованных в близости с ним.

Остатки возможностей выглядели скудными и жалкими. Слишком малое осталось в руках еще далеко не вполне развернувшегося в полную меру директора, когда он перестал быть директором. Теперь ему трудно было чем-то серьезно утешить себя.

Белянчиков был самым близким из приближенных Антипова. Считая себя уже крупным специалистом в информатике, поскольку солидным тоном повторял сентенции шефа, он на самом деле давным-давно превратился в простого диспетчера и передатчика директорской воли, не проявляя никаких инициатив и лично не участвуя ни в научной, ни в практической деятельности центра как разработчик. Михаил не помнил ни единого случая, чтобы Белянчиков, когда это зависело от него, принял бы какое-либо решение из нескольких вариантов, кроме самого-самого худшего. В конце концов это стало раздражать – нет, не Антипова – а нескольких новых и более карьерноустремленных сотрудников, которые стали доказывать Антипову, что Белянчиков должен был бы много лучше воплощать в жизнь идеи и волю директора, чем он делал. И в конце концов они сумели предметно доказать Антипову свою правоту. В то время Михаил уже давно не работал в центре, но знал, что против Белянчикова были пущены в ход и его аргументы. Антипов предложил бывшему другу неподобающе низкую должность и тот вернулся в институт, в котором прежде работал с Антиповым по инженерной специальности. Десятилетнее служение личным интересам Антипова как своим собственным дорого обошлось Виктору Белянчикову, когда-то нормальному студенту, человеку с собственной головой, смелому, умеющему рисковать мотокроссмену. Если не считать денег, получаемых у Антипова, он ни в чем не преуспел и вернулся на прежнее поприще, отстав от специальности почти на целую эпоху. Снова надо было доучиваться вместо того, чтобы сразу идти вперед. Хорошо еще, что по старому знакомству его взяли обратно после такого перерыва. Но жизнь, столь быстро набравшая карьерные обороты в кильватере у Антипова, оказалась растраченной впустую, и эту потерю уже ничто не могло восполнить. Видимо, он проклял новую специальность, в которой не преуспел. Иначе чем было объяснить, что он категорически отказывался встречаться с теми, кто пытался о чем-то расспросить его по тематике Антиповского центра. Куда только девался былой апломб. Впрочем, за это его можно было даже уважать. После утраты иллюзий и должности он все-таки постарался восстановить свое собственное достоинство в том деле, которым успешно занимался раньше и которое впредь мог надеяться двигать вперед своим умом не хуже многих.

Как ни странно, но со временем Михаил стал вспоминать об Антипове и Белянчикове даже с неведомо откуда взявшейся жалостью. Продолжай Антипов заниматься прикладной математикой, глядишь, на всю жизнь стал бы уважаемым лицом среди коллег, а не просто скороспелым доктором наук, о трудах которого в кругах специалистов по его тематике даже не вспоминали – Михаил специально узнавал. Но он, похоже, отдал всю силу ума и духа преходящим ценностям, суете, умеренно преуспел в своем сомнительном предприятии и довольно капитально обанкротился. О Белянчикове и говорить было нечего. Если человек перестает быть творцом по своей воле, выбрав в качестве своего пути следование в кильватере за сильным лидером, то он напрочь теряет себя и становится куда более зависимым, чем когда был победнее, да самостоятельней в выбранном деле.

Михаил ушел из Антиповского центра с чувством облегчения. Найти подходящую работу долго не удавалось, пока ему не помогла Люда Фатьянова, которая сделала это по двум причинам – во-первых, потому, что собираясь прыгнуть наверх, освобождала свое место (кстати, бывшее место Михаила перед уходом к Антипову), и, во-вторых, потому что продолжала его любить, хотя Михаил от своего увлечения ею давно отказался. Но все равно Михаил никогда не жалел о пяти с лишним годах работы в Межотраслевом центре, о достигнутых успехах и о полученных ударах, о том, что нравилось и о чем не нравилось вспоминать по одной причине – именно на работе в этом центре он познакомился с Мариной, полюбил ее и соединился на всю дальнейшую жизнь.

Вместе с любовью ему было легче поддерживать свое достоинство, хотя кое – в чем и сложнее, поскольку на их отношениях Белянчиков и его клевреты в конце концов попытались сыграть. Достоинства он не уронил, о чем ему сообщил не кто-нибудь, а секретарь партийной организации центра, вполне официальное лицо, который наблюдал за ним, за Антиповым и Белянчиковым со стороны, не вмешиваясь в их дела, поскольку его об этом не просили. Это признание кое-чего стоило, тем более, что этот партийный секретарь знал, что против вступления в партию Михаил имеет стойкое предубеждение, поскольку не хотел дать властям еще один способ вмешательства в свою жизнь и судьбу, еще один рычаг принудительного управления его личностью и волей.

Очевидно, именно по иронии Бытия, что раз он не хотел вступать в партию, его туда четырежды приглашали партийные функционеры. В их числе были и двое весьма высокопоставленных: оба друзья его первой жены Лены по учебе на философском факультете университета. Один стал секретарем ЦК ВЛКСМ, другой – секретарем Московского комитета партии. На их вопросы, почему он до сих пор не в КПСС, он отвечал по-приятельски откровенно, что ему претит попасть в общество карьеристов и подлецов, старающихся преуспеть в жизни за счет эксплуатации неких идеалов. На это партийные деятели достаточно резонно замечали ему, что если порядочные люди не будут вступать в партию, то кто же там в конце концов окажется, кроме карьеристов и подлецов? С их рекомендациями он мог получить вожделенное членство вне всякой очереди, в то время как многие охочие управленцы и научные работники ждали этого годами, ведь только рабочих принимали сразу, как только они об этом заикались или соглашались на уговоры, так мало их было в «рабоче-крестьянской партии трудящихся». А вот занять сколько-нибудь заметный и выгодный пост, не имея в руках партбилет, было более чем проблематично. Исключений было крайне мало, таких, например, как великий авиаконструктор Андрей Николаевич Туполев, которого, конечно же, приглашали в КПСС самые высокие люди в партиерархии, но который предпочел не забывать, по чьей милости он дважды оказывался в заключении в компании с лучшими представителями культурного слоя страны. Видимо, на него махнули рукой и даже решили указывать пальцами иностранцам: вот, мол, пожалуйста, не коммунист, а каких служебных высот он у нас достиг!

У Михаила не было столь весомых личных причин отказываться от членства, как у Андрея Николаевича Туполева, хотя он не только из книг и из прессы знал об издевательствах над гордостью отечественного авиастроения. Один из сотрудников в ОКБ стандартизации, Александр Никитович Свистунов, в годы войны молодой техник-конструктор, рассказывал Михаилу: «Помню, помню Андрея Николаевича на Омском авиационном заводе в сорок третьем году, как ходил в телогреечке под конвоем». Эти простые слова, от которых щемило душу сильнее, чем от квалифицированных рассказов посторонних лиц, запали в память Михаила навсегда. Но сам он отказывался вступать в КПСС не столько из-за того, что не забывал о таких людях, как Туполев. У него имелся, так сказать, и свой семейный повод. Однажды, когда Михаил был уже инженером, мама проговорилась, что отец еще в послевоенные годы подал заявление в партию, но ему отказали. Должно быть, из-за того, что его отец был полковник царской армии. Если партия действительно нуждалась в честных людях, чтобы в ней не преобладали карьеристы и подлецы, то почему туда не приняли безусловно порядочного человека, особенно дорогого ему? Этого Михаил прощать не собирался. Он знал, что определенно вредит своей карьере, особенно когда в партию зовут не какие-то далекие высшие функционеры, о близком знакомстве с которыми на работе никто и не подозревал, а свои, местные партийные секретари, которые, вероятно, и должны были сообщать наверх о тех, кому была предложена «высокая честь» и кто от нее отказался, чтобы тому затем воздали поделом. «Тот, кто не с нами, тот против нас». Этот лозунг был не просто словесной формулой. Он служил прямым руководством к действию. Михаил помнил об этом и потому не формулировал отказ с откровенной и грубой прямотой. К несказанному удивлению партийных секретарей он ссылался на то, что в соответствии с уставом член партии обязуется ставить партийные интересы выше личных, а он, если говорить правду (и он действительно говорил правду), такому высокому критерию членства, увы, еще не отвечает. Иногда ему казалось, что на него смотрят как на идиота – ну кто ж идет в партию не ради достижений своих личных интересов? – однако прямо разъяснять ему, что партийную демагогию не стоит понимать буквально, никто не решался. Проще было не выполнить поручение, нежели дезавуировать идеологическую догму. Поэтому последнее слово оставалось за ним: НЕТ, НЕТ, НЕТ и НЕТ. Самое смешное, что ему совсем не мешала партийность обеих жен. И Лена, и Марина не вызывали никаких сомнений в своих высоких человеческих качествах ни у кого, кто их знал. Пожалуй, Лена вступила в партию потому, что сам род ее занятий обязывал ее быть членом партии. Философия, марксистско-ленинская философия, считалась матерью всех идеологических дисциплин, и потому в этой области контроль за партийностью кадров осуществлялся особенно строго. Но главное, что влекло в партию порядочных девушек и женщин, и не думавших делать таким путем свою служебную карьеру, был, с одной стороны, романтизм, сохранившийся в сознании общества со времени революции, несмотря на то, что она собой представляла, и неисчезнувший в результате бессчетных репрессий времен советской власти; а, с другой стороны – столь же чистая, сколь и наивная вера в то, что партийность открывает им путь к активному участию в улучшении жизни общества. Должно быть, партийных секретарей, читавших анкеты Михаила, в которых он по обязанности сообщал о партийности жен, удивлялись, как это они не содействовали его вступлению в КПСС. Нет, они со своей стороны содействовали. Было время, еще при Лене, когда Михаил, смеясь, рассказывал некоторым знакомым, что и жена, и любовница (в то время Оля – кстати тоже член партии) советовали ему вступить в КПСС, но тщетно. Он НЕ ХОТЕЛ, а, значит, и любые выгоды не имели значения. Да, он был в комсомоле, повинуясь душой принятому в обществе стандарту для молодых и будучи стандартно подготовлен к вступлению в комсомол унифицированной партийной пропагандой. Но тогда у него все-таки не было самостоятельно развитого мышления, а когда появилось, он стал наблюдать, кто же на самом деле идет в партию. Если говорить о мужчинах, то они обычно не производили ощущения наивных людей, чаще даже совсем не наивных, а наоборот – расчетливых и трезвых, отнюдь не романтиков коммунистической идеи. Безусловно, на первый взгляд эта идея имела немалое обаяние. Все объявлялись равными. Любой человек поэтому имел право считать себя не хуже того, кто на самом деле был лучше или гораздо лучше. Обаяние заманчивой лжи о равенстве качеств и достоинств предполагала и равенство всех прав и состояний каждого индивида в идеальном обществе, в котором была обещана только необременительная и приятная работа по призванию и по способностям. Трудно было не признать такую жизнь действительным идеалом любого человека, желающего попасть в рай, не стараясь заслужить право на это. Конечно, коммунисты обещали райскую жизнь на Земле только потомкам, когда будет повержена и рассеяна в прах мировая буржуазия, когда нынешние поколения завершат тяжкий труд по созданию материального фундамента коммунизма. Однако они уверяли, что так обязательно случится, потому что иначе не может быть. Постоянное пропагандистское противопоставление коммунизма гнусному со всех сторон капитализму породило блестящий анекдот – пожалуй, самый любимый Михаилом из разряда политических. «Чем отличается коммунизм от капитализма?» – «Тем, что капитализм – это эксплуатация человека человеком, а коммунизм – как раз наоборот!»

Михаилу было совершенно очевидно даже без знаний порядков, установленных в архипелаге Гулаг, что потогонная система на советских предприятиях была ничуть не менее изнуряющей, выматывающей и жестокой, чем на капиталистических. Это он сам наблюдал на многих заводах. Защита интересов трудящихся, не только рабочего класса, которой так гордилась советская власть, на поверку оказывалась чистой фикцией. Крестьянам (колхозникам – как было принято говорить) платили за непомерный труд так называемыми «палочками» – трудоднями, за которые полагалась крайне скудная или вовсе символическая натуральная плата, настолько недостаточная для поддержания жизни, что власти разрешали людям кормиться с небольших приусадебных участков, что было, конечно «гуманной» уступкой мелкобуржуазному сознанию земледельцев. Интеллигенции, называемой «классовой прослойкой» между классом «гегемонов» рабочих и низшим классом крестьян (его низшим, разумеется, не называли, но относились к нему воистину как к низшему) – приходилось выдерживать наибольшие измывательства власти над ее интеллектом, устремлением к свободному творчеству, к высокому духовному развитию. Михаил отвергал трескотню пропаганды о том, будто все материальные блага мира создаются руками рабочих. Как и в прежние времена, но особенно в двадцатом веке эти блага начинали создаваться в умах ученых, инженеров, изобретателей в лабораториях, технических и конструкторских бюро, в мастерских – и лишь потом становились предметами, которых касались руки индустриальных рабочих, поскольку все чаще работу выполняло сложное автоматическое оборудование, облегчающее труд или вовсе его заменяющее. Весь прогресс производительных сил, перед которым так преклонялись марксисты, определялся трудом интеллигентов, которым платили мизерные деньги – меньше, чем рабочим средней квалификации, да при этом еще приговаривали, что они – ничто в сравнении с пролетариатом. Рабочим такая декларация была очень и очень по вкусу. И они, разумеется, считали очень правильным, что инженерам и мастерам платят меньше, чем им. Многие в цехах смотрели на инженеров свысока. Конечно, среди рабочих находилось немало людей, которые уважали инженеров за умственные умения, но таких было вовсе не большинство. Михаилу запомнился один случай в цеху завода электросчетчиков. Там был слесарь-наладчик примерно его возраста, который не только обливал его молчаливым презрением, но даже проходил мимо него, выпячивая пузо вперед, чтобы казаться более значительным. Этот слесарь считался изобретательным, подавал рационализаторские предложения по оснастке, в том числе и по приспособлению для намотки токовой катушки. Михаил спроектировал полуавтомат для этой операции. Слесарь с выпяченным пузом и презрительной миной подошел посмотреть, как работает эта глупость. Вся ручная работа сводилась только к тому, чтобы вставлять концы отрезков медной проволоки в гнезда. Остальное совершалось «само собой». Несколько минут слесарь смотрел молча. Собственно, за все время, пока он стоял, губы его не разжимались. Но зримо менялось выражение его лица. Сначала в нем проявилась легкая растерянность, затем явное мыслительное напряжение, удивление и, наконец, Михаил прочел в нем признание слесаря самому себе, что такого он бы сам ни за что не придумал. С той поры этот слесарь стал здороваться с Михаилом первым, и его пузо при этом больше не выпячивалось.

Нет, в его родной стране издевались не только над такими великими инженерами как Рамзин, Туполев, Королев, Лангемак, издевались и над такими, которые находились и в середине, и в самом низу инженерской иерархии. Издевались размером зарплаты, посылкой в колхоз на уборку урожая овощей, а затем на их переборку на овощных базах, где они гнили из-за ненадлежащего хранения. Уж это Михаил знал предметно по собственному опыту. Но достаточно быстро выяснилось, что подобный опыт имел каждый советский интеллигент, в какой бы сфере он ни трудился. Врачи знали, что хирургу академику Юдину ломали его творившие волшебные операции пальцы, что много раз сажали и высылали хирурга академика Войно-Ясенецкого. Биологи знали, как власть расчищала дорогу полуграмотному академику Лысенко, посадив и уморив голодом крупнейшего ученого академика Николая Ивановича Вавилова. Химики знали, что светило подобной величины в области химии Ипатьев остался во время командировки в США, поскольку руководство советской делегации пообещало за его «поведение», разобраться с ним после возвращения домой. Писатели могли сходу назвать десятки фамилий своих исчезнувших из их окружения коллег. И то же самое могли сказать о ситуации в своей среде деятели театра, кино, а также военные и всевозможные управленцы.

В каких странах, кроме «стран мира и социализма» происходило такое? Очевидно, что ни в одной, ибо о таких случаях советская пропаганда кричала бы и кричала. Но насчет подобного «у себя» был молчок.

Михаил постепенно переходил в сознании от частного к общему, прежде чем завершил свою оценку действительной системы советского социализма. В решающем факторе соревнования социальных формаций – в развитии производительных сил – вопреки прогнозу Маркса – Энгельса – Ленина социализм последовательно проигрывал якобы обреченному на скорую гибель капитализму. Эту картину не в силах были перечеркнуть даже такие выдающиеся советские достижения как запуск в космос спутников, космических кораблей с людьми и мягкая посадка автомата на Луну и возвращение его оттуда с лунным грунтом, неслыханной мощи водородные бомбы и самые большие в мире автономные подводные крейсера. Однако в скором времени в мире капитала в достатке оказывалось нечто подобное и плюс к этому имелось многое такое, чего не было или о чем даже слыхом не слыхали в советской стране. Сплошная автомобилизация, компьютеризация и видеомагнитофонизация всех слоев общества, не говоря об изобилии каких хочешь продуктов питания, одежды, обуви, бытовой техники – и даже каких не хочешь.

Михаил, конечно, радовался, когда Советскому Союзу удавалось в чем-то вырваться вперед – знай наших! – но в целом в пользу СССР ничто от этого не изменилось. С какой стороны на его практику и идеологию ни смотри, коммунизм не выглядел жизнеспособным без террора. Шаг влево, шаг вправо считается побег....

То была ранняя стадия его философского созревания. С одной стороны, он уже начал критически оценивать свой более или менее сложившийся под влиянием среды обитания менталитет, с другой стороны, приступил к радикальному освобождению сознания от лжи и заблуждений, которых придерживался прежде.

И ему уже делалось стыдно, что он живет в стране с ее нынешним устройством, но храбрости, которая требовалась для выступления против существующей системы, у него не было. Михаил знал, что посягни он на нее, система раздавит его в два счета. И не его одного, а всех, кто ему дорог и нужен. В этом он видел свой грех, но совершать безусловно опасное и одновременно совершенно бесполезное все равно не мог и не хотел.