Читать книгу Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский, Уманский Николавевич Алексей - Страница 5

В те годы по Кантегиру еще почти не ходили – известна была лишь одна попытка туристского сплава до устья. Подходы к началу маршрута, да еще с полным грузом, справедливо считались слишком долгими – минимум сорок километров от ближайшей дороги, да еще и через высокий горный хребет. Даже прежний рекордный для них по протяженности и трудности волок с Подчерья на Щугор сильно поблек в сравнении с подходами от притока Абакана-Карасибо через перевал Кантегирского хребта, затем по Самбылу до его впадения в Кантегир.

За три года, прошедшие со времени похода по Приполярному Уралу, Вадим еще больше укрепился в амплуа адмирала и решил, что уже больше незачем так старательно играть в демократию, как в прежние времена. Наташа Фюрстенберг не пошла в Саяны, потому что незадолго до этого родила от Вадима дочку (впрочем, в тот же месяц другую дочку Вадиму родила его вообще не ходившая в походы жена). Теперь в одном экипаже с Вадимом шла Вера Соколик, пропустившая Уральский поход. Полтора десятка лет назад Михаил и Вера учились в одном институте, только Вера была двумя курсами старше его. Познакомились они на занятиях в альпинистской секции – там не имело большого значения, кто с какого курса. Особенно после того, как они вместе прошли майский тренировочный поход. Двигались они тогда длинной цепочкой —совсем как альпинистский отряд в горах, и первым был будущий корифей альпинизма Эргали Рыспаев (к сожалению, погибший на пике Победы всего через два с небольшим года), за ним председатель альпинистской секции института – длинный, с оттопыренными ушами, но деловой Юрка Плискин, далее командир отделения Сашка Поляков и Вера – первая из участниц, а за нею – Михаил. Вера, как и Эрг Рыспаев, шла в горных ботинках с триконями – то была величайшая редкость среди студенческой бедности, но не эта деталь постоянно привлекала внимание Михаила, а то, как движется потрясающе крупное Верино тело – размеренно, легко, но не как машина, а как дивный организм, в котором даже по отдельности все было прекрасно и разумно. В целом же, особенно если смотреть на нее не только сзади, но и видеть лицо, ею можно было любоваться как античной богиней, сочетающей в себе мощь постоянно тренированной на охоте Артемиды, совершенство черт великолепной лепки лица, достойного Афродиты, и чем-то незримым умудренные большие выразительные карие глаза Афины Паллады. Короче, внешне она была очень близка к совершенству, но, казалось, несколько холодна. К ее достоинствам можно было добавить звучный, чистый голос, который действовал на слушателей впечатляюще, когда она говорила и пела. Откровенно любуясь Верой, Михаил, тем не менее, легко избежал какой-либо зависимости от ее чар. Он даже нашел чужое подходящее выражение своему чувству к этой девушке (прежде чем сумел найти его сам) в романе «Жесткость» прекрасного писателя Павла Нилина, второстепенный герой которого так высказался предмету своего восхищения:

– «Я тебя, Клавдия, люблю не как женщину, а как изображение». Да и то верно – Михаила в то время больше интересовала шедшая в другом отделении Ира Савельева. После этого тренировочного похода они с Верой не виделись семь лет, покуда Михаил неожиданно не столкнулся с ней в компании, куда его ввели новые туристские знакомые. Вскоре там появился и Вадим. Михаил был вполне уверен, что если бы Вера Соколик дала Вадиму хоть малейший намек на особо благосклонное отношение к нему, то никакой связи с Наташей Фюрстенберг у него бы не случилось, хотя Наташа безусловно была хорошим человеком и несомненно приятной женщиной. Долгое общение с Верой в походах позволило Михаилу выяснить ее характер – как и ее красота, он был непреклонным. В каждый данный момент Вера либо кого-то или что-то поддерживала, любила и одобряла, либо столь же горячо и непреклонно кого-то или что-то отвергала, презирала и обличала (как со временем разобрался Михаил – руководствуясь больше чувствами, чем разумом, хотя часто внешне выглядело, что как раз разумом). Иногда – и не очень редко – объекты ее любви и неприязни менялись местами, причем для этого не обязательно требовались причины, понятные окружающим. Но каков бы ни был характер Веры, она всегда представала женщиной и человеком, которого стоит любить. И потому Вадим чрезвычайно воодушевился тем, что Вера согласилась войти к нему в экипаж, а, стало быть, и в палатку. Правда, это еще не означало ее согласия занять место Наташи в адмиральской постели, но теперь у Вадима на этот счет появился отнюдь не иллюзорный шанс.

Как раз незадолго до Кантегирского похода Вера решительно поменяла положительную настроенность к Сергею, с которым была близка года два назад (а заодно и к Михаилу и Лене как его родственникам), на резко отрицательную. Близость к адмиралу позволяла Вере успешно отвергать все инициативы и предложения Михаила. Разумеется, сам Вадим делал это и из собственного удовольствия, но главным было другое: Верой ну никак нельзя было овладеть без ее согласия – мыслимым оставался только один путь – заинтересовать собой, уговорить или ублажить, но ни в коем случае не использовать силу. Силовое соперничество с богиней исключалось совершенно. И Вадим горячо поддерживал даже Верины глупости, лишь бы Вера была им довольна. Правда, ей пришлось об этом сильно пожалеть, но это произошло тогда, когда исправить положение стало крайне сложно. А пока Вера с успехом утверждалась при поддержке адмирала в управлении ходом всех дел с целью свести на нет какое-либо влияние Горских.

Вера заведовала продовольствием, и на первых порах еды готовилось так много, что половину ее приходилось выливать на землю. Это содействовало облегчению рюкзаков, но было чревато неприятностями в дальнейшем. Михаил считал, что к продуктам надо относиться бережней, однако Вера закусила удила и на практике ничего не меняла до тех пор, пока задержки в пути не приобрели угрожающий характер. Перевалив через хребет, они решили сплавляться к Кантегиру на байдарках прямо от верховьев Самбыла. Против этого решительно возражал один Михаил. На дневке он не поленился просмотреть путь по этой речке, пройдя дальше других, обнаружил, что водность ее ничтожна, а потом еще и очень осложняется маловодными же многокаскадными порогами и понял, что как ни прискорбно, но гораздо удобней и быстрей окажется пронести упакованные байдарки по тропе, нежели делать непрерывную проводку и обносы собранных судов. Когда он сообщил компании свои выводы, Вера, даже не спрашивая Вадима, отрезала: «Все смотрели Самбыл и сказали, что можно пройти, один ты заявляешь, что нет». Михаил твердо знал, что он прав, а все остальные вместе взятые (Лена не в счет) – вполне заблуждаются. Но остальным это стало ясно лишь через два дня, в течение которых они прошли всего четыре километра. Пешком они бы уже достигли Кантегира, а так корячились на Самбыле еще в течение трех дней. Сначала Самбыл почти иссяк как ручей, затем все-таки возродился, но вступил в зону такого падения, какого в их практике еще не бывало. Там, где согласно карте-километровке средний уклон Самбыла был шестьдесят метров на километр, они еще кое-как прыгали со ступеньки на ступеньку в тощей струе воды, частично с обносами, но когда уклон Самбыла достиг девяноста метров на километр, вся работа свелась к обносам, причем без троп. Последние километры по Самбылу мучили камнями при совершенном обмелении. Короче, на подходы к месту начала сплава они затратили десять дней. А остальные резервы времени и продуктов питания взыскал уже сам Кантегир. Здесь Вера с Вадимом отвергли еще одно – пожалуй, самое важное требование Михаила – сплавляться только после просмотра каждого участка с берега, потому что это был уже мощный поток, камней в нем было великое множество, а уклон составлял десять метров на километр пути. Практически горная река представляла собой почти сплошной порог, и только дураку могло показаться, что можно сэкономить время, если он будет сплавляться в них без просмотров на таких уязвимых судах как байдарки. Вера специалистом по водному сплаву не считалась, но Вадим, обычно достаточно осторожный перед лицом реальных угроз, все равно решил предстать перед Верой мужчиной, достойным ее ожиданий и готовым к любым импровизациям на воде. И тут уже Михаилу осталось только теряться в догадках, отчего адмирал так поглупел: действительно ли только «от любви» или еще от приобретенного на высоком посту свойства потери ответственности перед спутниками, в том числе перед Верой и даже перед собой.

Первый день сплава на Кантегиру, когда на борту находились только рулевые, а матросы шли по берегу пешком, сплав без просмотров еще кое-как сошел им с рук. Но стоило на второй день начать сплавляться полными экипажами, случилось то, что заставило их сперва потерять кучу времени, а затем и свои суда. В самой же первой шивере Вадим и Вера проскакали в своей байдарке сверху донизу по окатанным валунам как по камнедробилке, в которой разбили на куски буквально весь каркас – кильсон, шпангоуты, стрингера и фальшборты. Практически к концу шиверы добралась аморфная оболочка, наполненная вещами, водой и обломками каркаса. Сутки с лишком ушли на его ремонт, точнее на полное возрождение из руин посредством различных импровизаций, поскольку таких поломок еще никогда не бывало. Но и эта авария ничему не научила. Вадим даже стал торопить еще больше, поскольку катастрофически приблизился контрольный срок.

Следующей была очередь Михаила. Он первым выскочил из стремительной узкой протоки Кантегира на простор вновь собравшей все свои воды реки и слишком поздно увидел, что она бьет в завал у левого берега. Михаил все же попробовал причалить выше завала, и это у него получилось, но выскочив на берег, он не сумел удержать байдарку на месте – течение прямо стаскивало ее вместе с ним, и у него остался лишь миг для выбора – отпустить байдарку и устоять самому или вместе с судном устремиться к завалу, от которого уже вряд ли можно было успеть отвернуть. Он предпочел второе. В нескольких метрах от нагроможденных друг на друга и уже оголенных, побелевших стволов и ветвей, сквозь которые фильтровался мощный поток, Михаил догадался, что если хочет остаться живым, нельзя оказаться между судном и завалом – коли его сразу не проткнут насквозь один или несколько суков, из него в два счета выжмет весь сок под давлением навалившейся лодки – как из зверька в ловчей пасти под бревном – давком. И он изловчился-таки повалить байдарку на борт перед самым завалом так, чтобы вывалиться прочь от него. И тотчас ощутил, что ее прочно припечатало килем к бревнам. Ухватившись за них, он вытянулся из воды наверх, успев порадоваться, что капкан выпустил его живым, и сгоряча сделал ошибку, которая дорого обошлась им с Леной. Он попытался выяснить, прочно ли прижата к завалу байдарка и с этой целью нажал ногой на косо выступающий из воды борт. В тот же миг байдарка легко совершила три четверти оборота, погрузившись глубже, а, главное, обратившись кокпитом, из которого он не догадался сразу достать все мешки, к бревнам завала. Теперь байдарку припечатало намертво. Подошедшие один за другим спутники, видя, что стало с Михаилом, сумели избежать опасности, но все старания восьми человек, направленные на то, чтобы отжать байдарку от завала, в тот день оказались тщетными. Завал мгновенно сделал Горских нищими и плохо одетыми. На Михаиле остались высокие сапоги, штормовой костюм с десятком патронов, трусы и рубашка, на Лене еще тонкий свитер, легкий болоньевый плащ и ружье, с которым она шла по берегу. В ту ночь они ощутили на себе, что значит пользоваться приютом из милости – и не потому, что пришлось об этом просить – нет, их, конечно, позвали – Михаила к Сергею с Володей, а Лену к Вадиму и Вере, но одеться и укрыться от холода тем, что им смогли выделить спутники, было явно недостаточно. Угнетало сознание неполноценности и дискомфорта. Когда Михаил не спал и не задремывал, он неотрывно думал, что предпринять.

На следующий день ему дважды пришлось нырять в пугающий холодный поток возле форштевня байдарки, чтобы завести за него петлю основной альпинистской веревки. Чувство, особенно перед погружением, было омерзительным из-за невозможности предугадать, прижмет ли его под водой течением так, что он не сможет подняться к поверхности, или нет. Но и после того, как конец с петлей был уже заведен – нет, не им – со второй попытки Володей, байдарку не удалось оттащить от завала до того, как у нее, отжимая от бревен вагами, не разломали на части почти весь каркас – без малого так же, как у байдарки Вадима.

Из вещей ничего не было потеряно, но даже в прорезиненных мешках все промокло насквозь. Весь день и следующее утро потратили на ремонт, и поэтому ни их палатку, ни тем более их спальные мешки не удалось как следует просушить до ночи. Однако они с Леной дружно отказались от приюта в чужих палатках и ночевали в своей на высохших надувных матрацах и укрывшись сверху еще сырыми простыночными вкладышами. Снова было холодно и неуютно, зато к ним вернулось чувство людей, потерпевших аварию, но не потерявших достоинства.

Закончив сборку байдарки и еще раз критически оглядев результаты ремонта, Михаил понял, что прочность каркаса, несмотря на все их старания, далека от прежней, в то время как нагрузки, которым должен был вновь подвергнуть его Кантегир, могли только возрасти из-за увеличения водности и мощи потока. Теперь стало ясно одно – если байдарку разломает еще раз, восстановить ее в виде, сколько-нибудь пригодном для дальнейшего сплава, будет уже невозможно. Это означало, что перед прохождением любого участка, любого препятствия надо будет обязательно просматривать весь путь, но Вадим опять был глух даже к таким доводам. Он был в ужасе от задержек, представляя, что после истечения контрольного срока их могут начать искать со всеми вытекающими и в высшей степени неприятными последствиями, особенно для него, «адмирала». Вера же впервые за весь поход осознала, что если дело пойдет так и дальше, ей вскоре станет нечем кормить людей. Вывод из всего этого был сделан один – надо очень спешить – поэтому предварительно разведывать путь некогда.

Однако, едва они продолжили сплав, случилась очередная катастрофа. Идя первым и совершая прыжок в пороге – полуводопаде высотой около двух метров, Вадим приложился дном прямо на камень и даже с берега было видно, что каркас по крупному изломан в двух местах. Остальные капитаны проскочили сбоку от аварийной байдарки удачно. Перекинув веревку с берега, они легко сдернули ее с камня, и, глядя на Вадима, который молча вылез из судна, держась за руки Веры и Гури, Михаил мгновенно понял, что перед ними уже не адмирал и даже не будущий капитан, а вообще больше никто в сложном спортивном туризме. Трудно было определено назвать все причины, заставившие Михаила сделать столь определенный вывод, но взгляд Вадима, потухший и устремленный куда-то внутрь, уже ничуть не твердый, не раздосадованный, ни даже не обещающий себе поправить, выполнить в будущем неудавшееся сейчас, говорили о том, что это больше не занимает бывшего лидера, а сознание его поглощено какой-то новой идеей – отнюдь не той, которая привела его сюда во главе компании. Он больше не надеялся, что им не будет преград в любом походе, какой они выберут для себя.

О том, какова именно новая идея Вадима, все узнали достаточно скоро, однако не в этот день.

А на следующее утро, когда вновь первым проходил очередной участок Михаил, и ему пришлось распрощаться с байдаркой. Все крушения происходили именно с первыми, – так сказать – при чтении Кантегирской партитуры «с листа». Проскочив достаточно обыкновенный слив, Михаил не успел отвернуть подальше от скального берегового выступа, нос байдарки и утянуло за него в улово. Он сразу стал табанить, чтобы выйти из водоворота, и это ему удалось, но вновь оказавшись кормой вперед в основном потоке, он не успел еще развернуться носом вниз, как байдарку прямо миделем навалило на торчавший из воды здоровенный валун и тотчас сломило пополам. Он запоздало осознал, что надо было двигаться со струей улова, пока она не вернется к скальному мыску, и тогда резко развернуться носом вниз и проскочить мимо валуна. Теперь же ему осталось только выйти на его пологий купол и выгрузить в последний раз вещи. Его судно кончилось, так же как и Вадимово. Пол-флота коту под хвост из-за нежелания считаться с реальностью обстоятельств, главным из которых была небывалая скорость и сила воды. Решать задаваемые задачи экспромтом было невозможно – во всяком случае на каркасных байдарках пятиметровой длины.

Камень, на котором стоял Михаил, находился метрах в двадцати пяти от правого берега Кантегира, по которому сейчас двигалась пешая партия – Лена, Вера, Гуря, Володя и Вадим. Вскоре они поравнялись с местом аварии. Основная альпинистская веревка была у них, и Михаилу предстояло перебросить им легкий шнур, чтобы за него вытянуть к себе веревку. Михаил действовал быстро, но с оглядкой, потому что соскользнуть с валуна самому или столкнуть в воду мешки было совсем несложно. Подготовив к броску бечеву, Михаил стал судорожно соображать, к чему можно было бы привязать ее, чтобы метнуть на берег, как камень из пращи. Взгляд его шарил по байдарке в надежде что-то найти. Внимание привлек обломок деревянного фальшборта длиной сантиметров сорок, державшийся на последних волокнах. Михаил нагнулся и отломил его до конца. Все равно он уже был ни на что другое не годен. Раскрутив брус за бечеву над головой, Михаил метнул его к берегу, до которого тот чуть-чуть не долетел, но, заступив в воду, его там все-таки поймали. Когда Михаил начал перетягивать веревку, она значительной частью своей длины стала полоскаться по поверхности воды, и сдергивающее усилие оказалось опасно большим. Балансируя и укладывая бечеву поверх камня так, чтобы она не путалась и в свою очередь не сползла в воду, он, наконец, подтянул к себе начало основной веревки, продел его сквозь обвязки всех мешков, завязав булинем петлю, Михаил проводил глазами путь переправляемого груза, который ему вскоре предстояло повторить самому. Глядя, как пришлось упираться находившимся на берегу и удерживающим веревку людям, покуда мешки маятником не поднесло к кромке воды, он невольно подумал о том, какое давление придется вынести его бренному телу.

Михаил еще раз перетянул за бечеву конец веревки на опустевший камень, отвязал тонкий шнур и, напомнив себе, что грудную обвязку надо завязать узлом не спереди, а сзади, чтобы не полоскаться в воде вниз лицом – передвинул завязанный на груди булинь за спину. На случай непереносимости давления на грудь он достал из кармана складной нож и раскрыл его, чтобы было чем перерезать веревку. Теперь можно было переправляться, но он вдруг почувствовал острую необходимость облегчить мочевой пузырь перед тем, как окунуться в воду. Неловко отвернувшись от ждавших на берегу, он излил то, что обязательно требовало выхода. Мысль о том, чтобы сделать это под водой в штаны, отчего-то претила сильней, чем неловкость отливания на виду у женщин. Закончив, он застегнул штормовые штаны и дал сигнал, что идет.

Ухнув в холодную воду, Михаил сразу понял, что действительно не холод, а дикое давление обвязки на грудь представляет главную угрозу его жизни. Его в самом деле несло маятником к берегу лицом вверх, но дышать все равно было почти невозможно, словно на нем висели всем весом еще несколько человек, и он понял, что если через несколько секунд не ухватится за берег, ему придется резать веревку, невзирая на последствия. К счастью, его поднесло к берегу чуть раньше, чем потребовалось вдохнуть, и Вера с Гурей подхватили его за руки. – «Спасибо, девочки!» – поблагодарил их Михаил, нисколько не думая о том, уместно ли в такой обстановке проявлять явно не ожидаемую дамами воспитанность. И все-таки оказалось, что она произвела впечатление. Уже в Москве Вера призналась, что и Гуря, и она в один голос отметили тогда, что Вадим и не подумал их благодарить, и обе поняли, что Михаил остался, каким был прежде, несмотря на все произошедшее.

С того момента спасения из Кантегирских вод для Михаила начался долгий путь возвращения на эту дивную по красоте и могуществу реку на другом судне – и снова в роли капитана. Но сперва надо было мысленно попрощаться с судном, так верно служившим ему в течение десяти лет и которое он не сумел уберечь и спасти. Михаил думал, что так и придется уйти, оставив в памяти байдарку, обнявшую валун, но получилось иначе. Кантегир шевельнул потерявшую привычную форму оболочку и стянул ее с камня в сторону. Погибающее судно само пошло вниз в свой последний путь к Енисею и Ледовитому океану. Михаил провожал байдарку взглядом, покуда мог видеть, и странным образом укоренился в уверенности, что действительно остался капитаном, хотя только что видел, как кончился его корабль, а для капитана хуже гибели его судна вряд ли что-то бывает. Но доказать себе и другим (прежде всего себе), что он действительно способен пройти весь прерванный маршрут, он сумел лишь десять лет спустя вместе с Мариной и Терри. Все эти годы, когда ходил в другие края, его не оставляло сознание долга вернуться на Кентегир и сделать то, что надо. И все это время он искал и анализировал все ошибки – свои и чужие – и продумывал способы исключить их. Кантегир влек его к себе как сильнейший магнит, и Михаил ощущал себя не только должником, но и очарованным странником, ради однажды увиденной красоты обязанным вернуться назад в Саянскую тайгу.

Однако в тот день крушения он напомнил себе, что для этого надо сначала не загнуться в данном походе. А выжить и вернуться домой было теперь совсем непросто, хотя Михаил и ни на секунду не позволял себе усомниться в том, что задача посильна, и поход, несмотря на потерю половины флота, будет завершен, пусть, конечно, и не так, как планировалось. С сознанием ущербности и в памяти и в душе.

Возвращение и выживание давалось всем им очень дорогой ценой. Груз за плечами был изнуряющие тяжел для постоянно и очень сильно недоедающих людей, несмотря на то, что Сергей Горский и Слава Пономарев оставили на Кантегире возле устья Красной Речки те части каркаса своих уцелевших байдарок, которые можно было без труда изготовить в Москве.

Богатейшая горная тайга, в которой они почти не встречали дичи, выставляла на их пути одно препятствие за другим. И Михаил все мучительней переживал свое несоответствие давней и очень дорогой, лелеемой в глубине души мечте – свободно существовать в тайге, как это умеют эвенки или даже русские – уроженцы глухих таежных мест. Но факт оставался фактом – жить в тайге сколько-нибудь пристойно городской турист, даже мастер по прохождению любых маршрутов, мог лишь за счет ресурсов, приносимых с собой из жилых мест. Это стало ясно как никогда раньше – и все же мечта не обесценилась и отнюдь не перестала быть мечтой, а тайга как и прежде представлялась ему далекой прародиной, в которой когда-то сформировался его менталитет. Несмотря ни на что, из тайги не хотелось уходить. Это просто стало необходимо.

Вадим же считал, что убираться из тайги не просто необходимо, а остро необходимо – и как можно скорей. И вот именно это «как можно скорей» стало его новейшим кредо, которым он хотел наделить каждого человека в компании, но неожиданно для себя наткнулся в этом деле на полное неприятие и неповиновение. Когда они готовились уходить от устья Красной Речки на север через хребты «к жилухе», Вадим уже понимал, что его приказы, в какой бы форме он их ни отдавал – в императивной (как требовали обстоятельства) или в прежней псевдодемократической – не будут выполняться никем и ни за что. И это вынудило его пытаться убеждать, а точнее – пугать, сначала кое-кого по отдельности, затем всех вместе. Он говорил, что с таким грузом они никогда отсюда не выйдут, что лучше его бросить сразу – черт с ними, с вещами – пусть пропадут, но зато не придется бросать их по пути по мере истощения сил – ведь сколько народу в экспедициях погибало именно из-за этого, так зачем повторять их ошибки, за которые люди расплачивались жизнью? Да, Вадим безусловно и искренне верил в то, о чем говорил. И Кантегир с его беспощадной водой и безлюдная бездорожная тайга испугали его не на шутку. Он чувствовал дыхание смерти если не на своем затылке, то на затылках большинства спутников. И Михаил обрел, наконец, полную уверенность в том, что единственное, что удерживает Вадима от бегства из компании глупцов, так это его прежний (ныне только номинальный) статус руководителя, адмирала. Об этом хорошо знали оставшиеся в Москве, и в случае чьей-то или всеобщей гибели в этом обязательно и прежде всего обвинят именно его. И тогда прощай его карьера в академическом институте после того, как она успешно началась. Но если выяснится, что он бросил погибающих в тайге, то будет и вовсе гроб. И потому, к его величайшему огорчению, индивидуальный путь спасения – единственный, в который он теперь верил, – начисто исключался.

Михаил в ответ на его призывы бросить все, в чем нет острейшей необходимости (то есть кроме палаток, спальников, теплой одежды и остатков еды), заявил, правда, только от себя, что уже достаточно натерялся в этом походе и не собирается терять еще. Оказалось, что так же считали и остальные. В отчаянии Вадим продолжал крутить вслух пластинку на тему «все мы останемся в тайге», пока Гуря, жена Славы, самая малоопытная и потому, наверное, самая наивно-откровенная, не заткнула его одной-единственной фразой: «Ты просто не имеешь права нас пугать!» – которая раздалась в его ушах будущим прокурорским обвинением. С этой идиотской догмой, действующей в советских и партийных органах в качестве непреложного правила и гласящей, что руководитель всегда обязан вдохновлять и организовать коллектив на преодоление трудностей, а не пугать и деморализовывать, воевать было бессмысленно. И Вадим замкнулся в себе, чувствуя себя почти обреченным на ту же участь, которая ожидала остальных, и судорожно пытаясь все-таки найти какой-нибудь способ обмануть безнадегу.

Впрочем, позже, в Москве, выяснилось, что мысль как можно скорей бежать с Кантегира родилась у него еще до безвозвратных потерь флота. Вера, уже в середине похода вернувшая прежнее расположение к Лене и Михаилу, рассказывала, как Вадим приставал к ней по ночам с просьбами отдаться, объясняя, что нет смысла уклоняться – все равно они живыми отсюда не уйдут. Почему-то он был уверен, что не отдаться перед смертью особенно глупо, просто непростительно глупо – ведь такого удовольствия уже больше не будет никогда. Вера вздрагивала от омерзения, и ей больше всего хотелось врезать Вадиму по морде и еще по одному месту, а потом уйти из его палатки прочь. Это можно было сделать. Но беда, как понял Михаил, состояла еще и в том, что Вера сознавала свою вину, помня как подыгрывала Вадиму, а он ей, как она делала глупости, а он их поддерживал. И за все это она обрекла себя на такое искупление, наложила на себя такую епитимью – оставаться в обществе презираемого ничтожества до конца похода. Ночные страдания дополнялись ежедневными – чем кормить людей. Оставалось чуть-чуть вермишели, немного сахара, чай и шесть банок превосходного вологодского консервированного масла, какого ни до, ни после Кантегирского похода они никогда не имели. Но масло без хлеба как-то не шло. Выручали кедровки. Это была единственная дичь, которую им удавалось без особого труда добывать по пути. Однажды их удалось настрелять шестнадцать штук – по две на брата, и из них даже приготовили в чесночном соусе «кедровок табака», но чаще кедровок бывало три или четыре. А один раз – так и вовсе одна. Хорошо еще почти у каждой в подъязычном мешке было битком набито кедровых орехов. У одной из них Михаил посчитал, сколько именно. Получилось сто шестьдесят штук. Другим подспорьем служили грибы. Их встречалось немало, но в истощенных телах, видимо, не хватало каких-то веществ для их успешного переваривания, и они плохо усваивались в кишечнике.

Михаил замечал, как день ото дня ускоряется похудание и изнурение в его организме, и, раздумывая, на сколько его еще может хватить, решил, что на всякий случай надо кое-что сэкономить для Лены – чтобы хоть она-то гарантировано дошла. Вера выдавала каждому по три кусочка сахара на день. Два он решил сохранять. При этом он ничуть не отступился от своей позиции, что они должны выйти из тайги живыми и обязаны это сделать сами (однажды он с такой резкостью отверг предложение Володи остановиться и ждать, не двигаясь с места, пока их не спасут, что больше к этой мысли никто не возвращался). Однако на тот случай, если он окажется неправ, и голодная патология возьмет над ним верх, ему надлежит сделать все, чтобы жена смогла вернуться к их десятилетней дочери. В Москве, правда, ждала не только дочь, но и замечательная по своей притягательности любовница, с которой они уже думали соединиться в новом семейном союзе. Тяга к Оле тоже служила мощным стимулом для преодоления немощи, но, как выяснилось, совсем не мешала абсолютно искренне поддерживать Лену. И то и другое он считал одинаково естественным. В походах Лена всегда была на высоте, и уважение к ней у него никогда не пропадало, хотя со временем очень сильно пострадала любовь. И теперь ему оставалось, исподволь подкармливая Лену сахаром, истово стараться дойти и до Олиной постели. Оба стремления не требовали от него никаких особенных волевых усилий, не вызвали никакой внутренней борьбы – и это приятно удивило Михаила. Оказалось, достаточно было сознавать, что в данной ситуации он поступает правильно. А дальше как Бог даст. И Бог Дал. Уже во второй половине того памятного десятого дня пешего пути от Кантегира в долине Тебы, когда отдыхать приходилось особенно часто, они вновь сидели на рюкзаках, обессиленные и мрачные, Володя, прошедший немного вперед, видимо, по нужде, вдруг вернулся назад с сияющим лицом, пряча что-то у себя за спиной. – «Угадайте, что у меня?!» – радостно выпалил он и, не в силах сдержаться, выхватил из-за спины то, что там прятал. Это был плакат «Берегите лес от пожаров». – «Дорога! – разразился воплем Володя, – Там, в пятидесяти метрах! Я думал – вы не поверите! Мы вышли!»

До поселка Чехан оставалось, правда, еще несколько километров, но они действительно вышли, в этом больше не осталось сомнений, поскольку дальше путь был уже по автодороге, а не по тайге. Однако, и здесь их ждало еще одно испытание. Рядом с глубоким автомобильным бродом для пешеходов с одного берега реки Чехан на другой был свален гигантский кедр больше метра в диаметре. И идти по нему над быстрой и опасной водой, чувствуя, как вибрирует ствол под ногами других людей, было непросто, но они постарались и не упали, и это добавило им хорошего настроения.

Незадолго до поселка им встретился человек, которого тоже звали Михаил и который сразу смекнул, как давно они нормально не ели. Он отвел их за собой прямо в магазин. Поселок как раз к их приходу накрыли ранние сумерки. По позднему времени магазин уже не работал, однако встреченный Михаил знал, где искать продавщицу, и вытащил ее из-за праздничного стола. Они сами услышали, как, выходя из дома, эта женщина сообщила кому-то:

– «Всего два стакана успела выпить»!

В магазине они вели себя как дети, попавшие в страну чудес и не верящие своим глазам. Они тихо переговаривались, показывая друг другу: – «Смотри, есть то, и то, и то!…» – и продавщица из деликатности их не торопила. Постепенно магазин начал заполняться людьми, смотревшими на то, как они смотрят на полки, наконец, поговорив между собой, они стали называть, что возьмут, и продавщица пару раз успокаивала их: – «Да куда вам столько, вы ведь завтра уедете!…», – но они отвечали, что нет, ничего, все понадобится. Надо думать, продавщица беспокоилась, чтобы они не объелись с голодухи, но они твердо знали, что обилие пищи им неопасно (и они действительно не объелись, хотя съели больше, чем посторонние люди могли бы считать безопасным). Только Вадим съел заметно меньше прочих и первым отошел от стола. Вера тогда сказала Славе Пономареву, проявившему самый несдержанный аппетит: – «Пономарев! Вон Вадим насколько меньше тебя съел. Смотри, проживет дольше тебя!» – На что Слава под общий хохот резонно ответил: – «А я что, спорю?».

Казалось, все кончилось: и неудавшийся сплав, и переход от устья Красной Речки через три перевала (после первого они оказались в долине Калган-Сука, по которому Вадим собирался спуститься вниз, обратно к Кантегиру, не понимая, что надо идти на северо-запад, а не на восток – Михаил тогда с трудом доказал, что это ошибка; после второго очень крутого перевала они перебрались из верховьев Калган-Сука к подножью красивейшего хребта, по гребню которого плавной дугой прошли километров семь среди редко стоящих на высоте кедров под основной перевал через водораздельный Саблинский хребет, с которого спустились уже в долину Тебы); и, наконец, трехдневный переход по долине Тебы длиной в тридцать километров (насчет него Михаил из Чехана сообщил, что по Тебе уже лет десять после пожара никто не ходит, там ведь сплошные лома – и уж это-то они и сами узнали. Причем не только лома, но и сплошная молодая поросль, буйно разросшаяся за эти годы на удобренной пеплом земле, а им, по словам Михаила, следовало из верховьев Тебы еще раз перевалить в верховье реки Чехан – там хорошая тропа, а затем дорога. Словом, вся их Саянская эпопея, в основном бесславная, но все-таки завершенная в сознании того, что, потерпев поражение, они не сдались и кое-чего достигли, казалось, ушла в прошлое.

Однако выяснилось, что это еще не все. На станции Абаза, до которой они доехали из Чехана на автобусе, Вадима ждало еще одно испытание. В вокзальной кассе спросили его фамилию, а, узнав, отказались продать билеты, сославшись на указание милиции. В милиции же, куда он тут же пошел выяснять причину, ему сказали, что по имеющимся сведениям в их группе погиб один человек. Вадим клялся, что все живы, и милиция, пересчитав их по головам, вынуждена была согласиться. В конце концов выяснилось, что гибель туриста произошла в другой группе, но то, что фамилия Вадима оказалась на заметке у милиции, свидетельствовало о том, что в Москве уже подняли тревогу, и что теперь неприятности не будут исчерпаны задержкой в приобретении билетов.

Поэтому в поезде Абаза-Абакан Вадим попытался как бывший адмирал договориться со спутниками, о чем и как им рассказывать, а о чем – нет, когда начнутся расспросы. Лена прервала его словами: «Если будут спрашивать, что произошло, я скажу все как было». Вадим тотчас изобразил на лице оскорбленное достоинство: «Во-от оказывается, какие вы друзья!» – «Да, такие!» – последовал ответ, и Вадим умолк, уже самостоятельно соображая, как выходить из положения, если его будут атаковать не только извне, но и изнутри компании.

А на вокзале в Абакане их встретил знакомый Веры Гена. Они работали на одном предприятии. Два года назад Гена ходил из поселка Арбаты на Кантегир с кем-то из местных и тем же путем вернулся обратно. Оказалось, что по просьбе родственников пропавших туристов он согласился отправиться в Сибирь для организации спасаловки. Михаил, правда, подумал, что Гена и сам бы оказался здесь ради одной Веры. В распоряжении Гены находилась некоторая сумма денег, собранных родными, которую Гена хотел потратить на аренду вертолета, но, к их счастью, еще не потратил, поскольку из Москвы, куда пропавшие телеграфно дали знать о себе, сообщили ему в Абакан, что все слава Богу. Гена не являлся официальным представителем спасательной службы (которая, кстати сказать, отреагировала на сигнал невозвращения туристской группы к контрольному сроку только одним вопросом: кто будет платить?). Тем не менее Вадим из вполне разумной предусмотрительности постарался составить у Гены приемлемое для себя мнение о событиях похода и причинах задержки. При этом он учитывал, что Гена был лично знаком с условиями пешего перехода к Кантегиру и обратно. Рассказ Вадима был сдобрен умеренной самокритичностью. Да, была серьезная задержка на подходах – так уж больно подходы длинны и изнурительны. Да, была недооценка препятствий на Кантегире (но о них вообще никто толком не знал до сих пор). Да, предварительно не продумали как следует запасных путей выхода с маршрута, но ведь прошли же такой путь, причем без потерь.

Официально поход не оформлялся, они уже много лет ходят слаженной компанией как самодеятельные туристы. Руководителем он, Вадим, тоже был неофициальным и ничего не предпринимавшим без согласия большинства участников. Если лично он и допускал ошибки, то по сути точно такие же, как и остальные участники похода.

Гена еще до разговора с Верой успел составить собственное представление о том, каковы были отношения между Вадимом и остальными людьми. Выглядел Вадим наименее изнуренным из всех. С ним никто из спутников не разговаривал. Его даже не замечали. И он чересчур явно поспешил дать Гене свою версию происшедшего – прежде, чем тот послушает кого-то еще. Так что откровения других участников похода Гену не удивили. Внешне он выглядел сдержанным человеком, и все же было понятно, что он больше всего радовался тому, что они вышли сами, и спасаловка, которую он уже начал раскручивать, обратившись в партийные органы, стала не нужна.

Впервые Михаил увидел собственное отражение в зеркале только в Абаканском аэропорту. На него смотрел настолько исхудавший лицом человек, что даже несмотря на небритую щетину под кожей явно вырисовывался череп. Правда, на Веселого Роджера Михаил еще не тянул, но ему все же стало ясно, почему случайные люди, встретившись с ним взглядами, спешили отвернуться. В его глазах действительно появилось нечто, ранее им не свойственное, словно они и впрямь заглянули за пока недоступный другим смертным барьер. Это удивило его, ибо сам он так не считал. Но факт оставался фактом. Глаза выдавали изменения, которых он за собой не замечал.

А еще ему, как и всем остальным, очень хотелось есть независимо от количества и качества уже поглощенной еды. Позже, в Москве, Вера с улыбкой напомнила ему, как всего через час после великолепного очень обильного, да еще с добавками обеда в лесорубной столовой Чехана, во время остановки автобуса по дороге к Абазе на четверть часа в каком-то поселке Михаил спустился от дороги к реке с полукилограммовой пачкой сахара в старомодной синей бумажной обертке и долго пил воду, отправляя в рот кусок сахара за куском. Михаил и сам нередко возвращался в мыслях к этому случаю. Синяя обертка сахарной пачки остро напомнила еще довоенное детство как почти утраченную, но все еще дорогую реликвию бытия. Да, потянуть за собой нить воспоминаний нередко могла какая-нибудь полузабытая мелочь. А там, глядишь, возникала целая вереница столь ярких картин, словно в памяти воспроизводилось что-то совсем недавнее.

Более ранящим было воспоминание о вмятине на стволе ружья. Это случилось в долине Тебы на второй день. Михаил уже не чувствовал ни всю свою левую руку, ни даже левую половину груди. Началось, конечно, раньше – с возникновения бесчувственности под грузом, но уже очень скоро она перестала проходить и после снятия рюкзака. Команды из головы на поднятие руки, на сжатие в кулак левой ладони проходили очень медленно, и мышцы ослабели, но Михаил еще не привык постоянно учитывать это —и потому однажды не сумел удержать ружье, переложив его из правой руки в левую. Так и не подхваченное левой ладонью, оно рухнуло на землю, приложившись к ней всей длиной, и Михаил, похолодев от ужаса в предчувствии повреждения, поднял ружье, которое, Славу Богу, от встряски не выстрелило. Однако на левом стволе осталась заметная вмятина, которая непрерывно терзала его сознание до тех пор, пока, возвратившись в Москву, почти бесследно не устранил повреждение любимого оружия.

Михаил хорошо помнил, как в последние дни стрелял из него кедровок. Наверное, со стороны было чудно смотреть на ходившие ходуном вверх-вниз стволы, когда он прицеливался, но еще удивительнее было то, что несмотря на слабость рук, он при этом не мазал в надрывно орущих птиц. Жаль, что мяса в каждой из них было совсем немного. Вот Сергею однажды больше повезло. На соседний с ним кедр присел ястреб-тетеревятник. Всех тогда изумило, что его мясо оказалось нежней и вкуснее куриного, не говоря о том, что самого мяса было не меньше, чем в хорошей курице. Правда, несравненно труднее, чем курицу, было ощипывать пух и перо.

И еще одно не забывалось – последние километры до Чехана ружье несла уже Лена. У Михаила появилась боль в сердце, и Вера дала ему валидол. Он впервые в жизни принял это лекарство и обнаружил, что там почти сплошная глюкоза. Поэтому по пути к поселку он с удовольствием рассосал во рту таблетки три или четыре.

В общем, тот Саянский поход заставил их по-новому взглянуть на многое. Пришлось переоценить умение и кажущиеся вполне привычными отношения друг с другом. Каждый показал, чего он стоит и в чем относительно слаб. Однако в итоге серьезной девальвации подверглась только репутация Вадима. Его даже не пригласили следующей весной в майский поход, появиться же без зова он не рискнул, хотя, безусловно, знал, когда и по какой реке они на сей раз отправятся.

Как всегда, собралось много народу за счет тех, кто только в майские дни присоединялись к ядру компании, не в силах противостоять зову весны и освободившейся ото льда воды, даже если они уже не ходили в дальние походы.

На одной из первых стоянок вспомнили, что адмирала теперь у них больше нет, и поэтому надо выбрать другого. Михаил уже забыл, кому пришло в голову назвать кандидатуру их с Леной уже одиннадцатилетней дочери Ани. Ни она, ни родители не возразили, и ее единогласно выбрали, представляя, как покривится физиономия бывшего мэтра, когда он узнает, кого нашли взамен ему. А что узнает, ни у кого сомнений не было. Но удивительней всего оказалось то, что Аня, к которой с шутейной серьезностью по разным делам обращались взрослые, выносила вполне разумные и уместные решения. Вот тогда-то Михаил и понял, что, по крайней мере, в простых обстоятельствах бесхитростный ребенок, открытыми глазами смотрящий на окружающий мир и людей, способен предлагать целесообразные действия не хуже старших, если определенно представляет себе ответственность за свои слова.