Читать книгу Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский, Уманский Николавевич Алексей - Страница 11

Нельзя сказать, чтобы Михаилу хотелось вернуться в тот институт, из которого пять лет назад он ушел к Антипову – слишком уж хорошо он знал, как там ведутся дела, каким конъюнктурным изменениям в угоду сильным промышленным министерствам подвержена политика госкомитета, которому принадлежал институт. Вместе с тем, там уже не было того невыносимого заместителя директора Смирнова – Ачкасова, садиста и демагога, долго имевшего безграничную власть – его сменил на посту другой человек, внешне как будто более уравновешенный и заинтересованный в успехе дела. А главное, Люда Фатьянова собиралась оставить пост начальника отдела, который прежде возглавлял Михаил, с тем, чтобы в скором времени возглавить группу отделов по совершенно новой тематике и, стало быть, сделаться заместителем директора. Еще перед уходом к Антипову тогдашний директор Пахомов, сменивший Беланова – покровителя Ачкасова – сказал на прощанье, что если Михаил передумает, то в любой момент сможет вернуться обратно. И все-таки, не будь у него с Людочкой довольно странной, но нежной любви, с одной стороны, и ее особых приятельских отношений с директором Пахомовым, сложившихся во время их работы молодыми специалистами на агрегатном авиационном заводе, возможно, его возвращение в прежний институт так бы и не состоялось – так много народу в институтской верхушке воспротивилось этому. Во главе их был зам. директора по кадрам и режиму, который лично Михаила раньше не знал. Однако Люда, используя все доступные ей средства, добилась, чтобы её преемником стал именно он, Михаил Горский.

А началось все примерно за шесть лет до этих событий и притом со знакомства не с Людой Фатьяновой, а с Ниной Миловзоровой. Тогда, приехав в смежный информационный институт по общему делу, Михаил был встречен в нужном отделе молодой женщиной с добрым, открытым, хотя и немного грубоватым на вид лицом под пышной гривой волос цвета темного красного дерева и приятной крепкой фигурой. Он почувствовал по обращению Нины, что сразу понравился ей, и сам нашел ее симпатичной. Но само по себе первое знакомство не имело никаких последствий для них, пока примерно месяц спустя Михаил не столкнулся с Ниной на лестнице в своем институте, и она сказала, что теперь работает здесь. Время тогда шло к лету. Отношения же Михаила с Леной в тот период можно было назвать только временем полного взаимного охлаждения. Каждый из них вел свою жизнь как считал нужным почти без оглядки на другого. Но до разрыва еще не дошло. Михаил, однако, все-таки поинтересовался у Лены, пойдет ли она с ним в поход. Лена не захотела (это его не удивило), и тогда он сказал, что в таком случае он пойдет с другой женщиной. И этой другой женщиной опять-таки с радостью согласилась стать именно Нина. Казалось бы, все было ясно. Что еще можно подумать о женщине, которая уходит с мужчиной в поход только вдвоем на целый месяц, кроме того, что она готова стать его любовницей? И, тем не менее, казалось бы, вполне предопределенной близости не суждено было сбыться. По совершенно непонятным причинам (Михаилу казалось, что не только он, но и Нина их не понимает) она отказалась от сближения в их первую же походную ночь. Предприняв затем еще две попытки овладеть ею, не применяя грубой силы, он понял, что по доброй воле она не согласится, и пришел в состояние холодного бешенства и против нее, и против себя. На черта ему понадобилась охочая с виду женщина с таким комплексом? В этом следовало разобраться еще до похода, теперь же исправлять положение было поздно. На черта ей понадобился мужик, ради поездки с которым ей пришлось очень изобретательно обмануть мужа, а в итоге испортить отпуск не только Михаилу и своему мужу, но и себе? Кое-как справившись с гневом, Михаил решил на месяц смириться с дурацким положением, в котором оказался по собственной вине, но в отместку больше ничего не добиваться от женщины, которая в простоте своей даже не выглядела коварной. И в целом Михаил выдержал эту линию до конца. Лишь однажды он едва не нарушил данный себе зарок, глядя на Нину, которая в одном бикини улеглась на толстый ствол поваленного дерева, держа перед собой книгу. Он в деталях обдумал, как взять ее против воли, не допуская возможности сопротивления, и с большим трудом вернул себя к сознанию недопустимости той гнусности, которую всегда про себя принципиально отвергал. Он признался в этом Нине уже после возвращения в Москву, и тогда услышал от нее, что ближе к концу похода она уже была не против, но он ее уже больше не добивался. И лишь год спустя Михаил сумел догадаться, почему Небеса были против их связи, хотя они с Ниной оба как будто были к ней совершенно готовы. К этому времени они с Мариной полюбили друг друга, и именно Нина предоставила им для первых любовных встреч свой дом. Но это случилось потом. А всего через месяц после возвращения из похода, зайдя проведать Нину к ней в отдел, Михаил увидел там молодую золотоволосую женщину, живо напомнившую ему собственную маму с фотографии ее студенческих лет. Нина сказала, что это ее новая начальница отдела. – «Как она?» – спросил Михаил, не имея в виду ничего кроме оценки ее качеств в отношении подчиненных. – «Во!» – просто ответила Нина, подняв большой палец вверх. – «А как зовут?» – «Людмила Александровна». После нескольких мимолетных встреч они с Людой стали здороваться. И однажды после работы Михаил пошел проводить ее домой. Оказалось, она едет к сестре помогать чертить дипломный проект. Часть пути они прошли пешком, потом ехали в метро и снова шли, потому что хотелось спокойно говорить, а не толкаться в автобусах. А потом она предложила ему познакомиться с сестрой, и они поднялись в квартиру. Сестра оказалась не похожей на Люду ни внешне, ни по обаянию, ни, насколько успел узнать Михаил, по уму, хотя внешне была недурна, а бюст у нее порядком превосходил Людин. Появление Михаила она встретила с настороженностью и неприязнью. Михаил распросил ее о теме дипломного проектирования, тем более, что она училась в том же МВТУ, который кончили в разное время и Михаил, и Люда. Вскоре он распрощался и ушел, чтобы не мешать сестрам работать.

Вскоре им с Людой захотелось встречаться еще. Их прогулки заканчивались где-нибудь в центре. Люда старалась ехать к дому одна. Из этого Михаил сделал вывод, что пока ее муж в Москве, его туда не пригласят. В один из вечеров они зашли в кафе, которое выбрала она и в котором раньше явно бывала. Там были грузинские вина, но совсем не тех сортов, которые любил Михаил. Тем не менее, он заказал бутылку, и они за разговорами выпили ее, и все выглядело вполне обнадеживающе. Однако, когда они шли по бульвару из кафе к метро, и Михаил попытался ее поцеловать, Люда умело выскользнула из объятий. Потом она не согласилась, чтобы он поехал с ней до ее станции и снова уклонилась от поцелуя, когда они прощались перед дверью вагона. Но самое обидное случилось, когда она вошла в вагон и напоследок даже не подумала взглянуть на него. В том, что она сразу устремила взгляд вдоль поезда, Михаил углядел совершенно нарочитую и наперед хорошо рассчитанную холодность и понял, что его задевают сознательно. Цель могла быть только одна – чтобы он крепче сел на крючок и стал послушен своей избраннице во всем. Так с ним поначалу еще никто не обращался. И тогда, даже не покинув места, на котором стоял, провожая глазами проходящий мимо поезд метро, он твердо пообещал себе, что по-Людиному не будет, и что такая любовь ему не нужна. Через несколько дней досада прошла, а затем и забылась, но его решение осталось неизмененным.

Как раз в это время Михаил перешел на работу в Антиповский центр. Люда перестала вспоминаться. И тут вдруг обнаружилось, что Люда интересуется его делами и даже ищет встречи с ним. Он бы и не поверил, что холодная и расчетливая кокетка отбросила вдруг все свои приемы и стала жадно ловить любую возможность разузнать что-то о нем, но сомневаться не приходилось. В сектор Михаила поступила на работу Людина приятельница Нонна. Ему было несложно установить, что ее разговоры с ним о Люде не случайны и их цель, заказанная Людой, – дать ему понять, что его появления ждут, и он желанен. На эти слабо замаскированные призывы Михаил откликался вежливо, но очень сдержанно. Да, – соглашался он с Нонной, – Люда прекрасный человек. И очень красивая женщина. Безусловно, с хорошим умом. И он всегда рад возможности передать ей привет, поскольку людей с такими достоинствами встречается очень немного. И все.

А еще через пару месяцев Нонна наверняка должна была сообщить Люде по долгу дружбы, что у Михаила на работе начался новый серьезный роман. В ответ на расспросы приятельницы о новой избраннице Михаила – Марине – Нонна явно не могла сообщить ничего утешительного – женщина красивая, культурная, умная. Правда, замужем. Но и в этом Люда ее не превосходила. Окончательно же убедило его в неравнодушии Люды, даже много большем, чем в неравнодушии, когда узнал от своего кузена Володи – сотрудника Людиного мужа, что он был приглашен к ней домой, и там она расспрашивала о Михаиле. Это уже смахивало на вопль отчаяния. Люда хваталась за последнюю соломинку, чтобы вызвать Михаила к себе каким угодно путем. Это выглядело очень странно. Он совсем не собирался ни мстить Люде, ни привлечь к себе напускным равнодушием. Она не захотела честных отношений, прямых проявлений чувств – ну что ж, ее право. Зато его душа и сердце как нельзя более кстати освободилось от ненужной страсти, и это позволило ему без всяких внутренних помех пойти навстречу Марине. За такой поворот событий он мог только благодарить и благодарить судьбу. Переживания Люды не доставляли Михаилу никакого удовольствия, в душе он даже сочувствовал ей, но там для нее не осталось никакого места. Так он тогда полагал – и почти не ошибался. Но новая встреча с Людой убедила его, что и она, зная о Марине, все равно по-дружески расположена к нему, хотя он и не проявлял никакой готовности к интимному сближению, и она тоже перестала об этом думать – так по крайней мере казалось. Это открыло период встреч, во время которых сексуальное влечение друг к другу составляло только некий отдаленый фон, придавая особую искренность ее исповедальной откровенности. Михаил не уклонялся от этих встреч и разговоров. Он вновь ощутил радость отношений с интересной женщиной, которая не отягощалась ничем. Однажды он без обиняков спросил: – «Людочка, вы давно созрели для близости со мной?» – «Ой, Мишенька! – ответила она. – Так давно, что я уже, кажется, перезрела!» Этот обмен репликами вполне устроил обоих. Фактически они подтвердили, что теперь могут любить, не нуждаясь в постели. Марина была в курсе их отношений и не делала Михаилу по этому поводу никаких представлений. Иногда она улыбалась, находя запоздалыми и наивными некоторые действия Люды, но никогда не высмеивала ее и не возражала против их дружбы. И эти отношения сложились у них еще до того, как Михаилу понадобилось срочно уходить от Антипова (Марина ушла оттуда несколькими месяцами раньше, когда на их с Михаилом близости уже пробовали играть клевреты Белянчикова). Тут-то Люда и предложила Михаилу свое содействие, которое требовало от нее хоть и не самопожертвования, но все-таки готовности принять бесповоротное решение по поводу перехода на новую тематику, которую Михаил считал достаточно искусственной и конъюнктурной. Сам он по своей воле не стал бы с такой связываться, чего не скрывал и от Люды. Но у нее были свои предпочтения, и она перешла Рубикон, правда, как выяснилось спустя пару лет, сильно себе во вред. Но откуда людям знать свое будущее? Тем более, сначала ей все удавалось, судя по тому, как выходили постановления, проекты которых она готовила, как организационно разворачивалось новое дело, как быстро формировались новые отделы института в соответствии со структурными схемами, которые она разрабатывала «под себя». Сама Люда уже получила под свое начало головной отдел и рассчитывала, что ее вот-вот назначат заместителем директора института, и она выйдет из подчинения Баурсакова, сделавшись по рангу равной ему. Однако ее не назначили. И повинна в этом была прежде всего конкурентка, проигравшая ей в борьбе за пост секретаря парторганизации отделения института, которая постаралась отомстить Люде за свое поражение – особа без морали и комплексов, которая делала карьеру через ту или иную нужную ей постель, умело комбинировавшая методы интриганки и проститутки. Она была обладательницей грузноватого здорового тела (именно о ней Михаил однажды услышал суждение одной сотрудницы, которое нашел справедливым – «кусок толстомяса»). Она обычным для себя путем сделалась конфиденткой Баурсакова и быстро убедила его, что Фатьянова не просто хочет вывести новые отделы из-под его подчинения, но и вообще собирается вытеснить и заменить его собой как главу нынешнего отделения. Баурсаков, весьма чувствительный к опасным рейдам по своим тылам, принял меры, и еще одного заместителя директора в госкомитете решили не назначать.

Люда не опустила руки, но все-таки это было для нее ударом. К тому времени Михаил уже хорошо представлял, насколько ценна для нее успешная служебная карьера. Ему навсегда запомнился один разговор с Людой, когда она неожиданно спросила, какой брак для него более счастливый – первый или второй? – «Конечно второй! – ответил Михаил. – А почему вы спрашиваете?» – «Потому что все мои знакомые, которые завели вторую семью, дружно утверждают, что были больше счастливы в первом». – «Странно», – заметил Михаил. – «Почему странно?» – в свою очередь удивилась Люда. – «Мне думается, что после первого брака люди уже лучше разбираются в том, что им действительно нужно для счастья, и кто для этого больше подходит. Разве не так? Вам так не кажется?» – «Мне кажется, что первый брак был для меня лучше». – «Разве вы не первый раз замужем?» – «Нет, Мишенька. Правда, я второй раз замужем за первым мужем.» – «Вот так? Я не знал». – «Немудрено. Я ненадолго уходила к другому.» – «И были с ним счастливы?» – «Да, была». – «Так почему?…» – «Я вам давно призналась, что променяла любовь на карьеру». – «Я этого не понял буквально. Думал, что ваш муж или другой мужчина просто ушел на второй план». – «Может, вы и правы, что так поняли. Или что так пожелали понять. Дело в том, что муж после моего ухода совершенно взбесился. И стал терроризировать меня с разных сторон. Кричал, что сделает меня невыездной, что сообщит в парторганизацию, как я поступила с семьей. И, самое худшее, он устраивал дикие сцены при дочери, настолько дикие, что с ней уже начали происходить нервные припадки. Я не выдержала и вернулась». – «А тот?…» – «А тот спился». – «Да, грешно!» – выдохнул Михаил. – «Ох как грешно! – серьезно подтвердила Люда. – Плохо я выгляжу после этого?» – в упор спросила она. – «Нет, – ответил Михаил, – хотя безусловно вы сделали плохо человеку, которого любили и который любил вас. Но еще хуже, по-моему, вы сделали себе. Вы вернулись к мужу незадолго до нашего знакомства?» – «Да. Только-только начала приходить в себя» – «Пожалуй, по вашему поведению что-то такое чувствовалось. И теперь я, наконец, понимаю, почему ваша сестрица так негативно отреагировала на меня и на мое появление в ее доме. Думаю, она откровенно высказала вам свое неодобрение после моего ухода». – «Высказала». – «Вид у нее был такой, словно она одна – и уже во всяком случае лучше старшей сестры – знает, как надо вести себя порядочной замужней женщине. Кстати, ее собственный муж показался мне совершенно бессловесным. Она совсем подавляет его». – «Да, вы правы. Там заправляет она». – «Боюсь, как бы она таким методом не дозаправлялась до полного краха своей власти». – «Почему вы так думаете? Он с ней счастлив». – «На моих глазах уже не раз происходило такое, когда вполне послушный очарованный женой муж, добровольно лишивший себя какого-либо приоритета в семейных делах, неожиданно для жены преображался, делал финт ушами и заводил другую женщину, с которой чувствовал себя свободным». – «Ну, такое с моей сестрой вряд ли случится», – усомнилась Люда. И вновь оказалась неправа. Не больше, чем через три года муж – таки покинул ее сестру, обладательницу завидного бюста. Покинул ради женщины, с которой его чувство мужского достоинства не умалялось, а сам он перестал страдать.

Странно сложилась семейная жизнь обеих сестер. Одна хотела навсегда покинуть мужа – и не покинула; другая же и мысли не допускала, что ее могут оставить, но ее оставили. Если бы надо было доказывать кому-то, что семейные узы возникают и распадаются отнюдь не только по воле супругов – и даже не столько по их воле, потому что к этому в первую очередь причастны Небеса, то более убедительного примера не стоило бы искать. Впрочем, вся дальнейшая Людочкина жизнь, к великому огорчению Михаила, напоминала слишком прямолинейное назидание любому, кто размышлял, что ему выбрать – любовь или карьеру.

Едва из института ушел директор Пахомов, который всегда поддерживал Люду во всех начинаниях, ее положение сильно осложнилось. Новый директор – Болденко – был членом бюро райкома КПСС и еще большим конъюнктурщиком, чем прежний. Ему очень хотелось безостановочно продвигаться наверх. Поэтому он крайне заинтересовался, как он считал, вполне многообещающим лозунгом «Пятилетке качества – отличную документацию!», придуманным сотрудником Людиного отдела. Этот сотрудник обладал отличным политическим нюхом, но его дарование на данном лозунге практически иссякло. Наполнять формулу хоть каким-нибудь смысловым содержанием по должности пришлось прежде всего Люде. Болденко поручил ей обеспечить идейную обработку первого секретаря одного из центральных районов Москвы. Без его поддержки нельзя было начать кампанию по выдвижению всесоюзной инициативы, венчаемой настолько красивым лозунгом, что на него непременно должны были бы клюнуть в ЦК КПСС. Болденко уже прикинул, на какую высоту он сможет взлететь после соответствующей раскрутки дела. Там, в ЦК, таких инициаторов ценили, брали на учет и при первой открывшейся вакансии в партноменклатуре назначали на более ответственный пост.

На беду Люды Фатьяновой, наполнять лозунг было нечем. Это Михаил откровенно объяснил ей заранее. Люде было нечем возразить, но он видел, что ей хочется, чтобы лозунг заработал на карьеру – и не только Болденковскую, но и ее собственную. Заместитель директора Баурсаков тоже не хотел, чтобы поезд ушел без него. На раздувании пустого пузыря сосредоточились интересы всего руководства института – с позволения сказать – научного, а также партийного. Низовая партийная организация всегда обязательно должна была находиться в гуще событий и создавать творческую атмосферу, в которой, по мысли высшего партийного руководства, только и могла возникать всесоюзная инициатива, идущая снизу, от масс. Желающих получить дивиденды от задуманной спекуляции оказалось более чем достаточно, однако доказывать первому секретарю райкома, чем отличная документация должна отличаться от нормальной, ни трусоватый Болденко, ни многоопытный Баурсаков сами не стали, а выставили вперед себя на авансцену коммуниста товарищ Фатьянову. Первый секретарь райкома (или попросту «первак»), выслушав Людины доводы в пользу продвижения инициативы, сразу почувствовал, что кроме демагогии ничего в предложении института нет. Конечно, он знал, что демагогия в таком деле – это самое важное, и он готов был бы ее поддержать, если б она действительно обещала дать хоть что-то, похожее на реальный эффект в деле повышения качества продукции, однако ничего обещающего не почувствовал. Его собственный опыт подсказывал, что с инициативами опасно ошибаться, что тут надо действовать наверняка. А как он сам будет убеждать секретаря московского горкома или, к примеру, самого заведующего промышленным отделом ЦК, если ему ничего вразумительного не могут сказать сейчас.?

Видя, как Фатьянова «поплыла» на простых вопросах, заданных «перваком», Болденко и Баурсаков даже не подумали придти ей на помощь. Впрочем, это-то было не удивительно, – им вообще нечего было сказать. Мыльный пузырь лопнул в первой инстанции. Хорошо еще, что Болденко провел апробацию инициативы не в своем райкоме по территориальной принадлежности института, а в соседнем, поэтому провал завиральной идеи не должен был сильно замарать его в глазах своего «первака», даже если соседний «первак» по телефону или при встрече на каком-нибудь совещании расскажет, как опозорились перед ним институтские пустозвоны, которые – подумать только! – собирались на такой туфте раздуть всесоюзное кадило! Хуже, если бы он еще заключил свое сообщение обидным назиданием: «Ты бы, это, повнимательней следил за своими архаровцами! Ведь не в бирюльки играем!» – или чем-то вроде того.

Короче, Болденко и Баурсакову, да и секретарю парторганизации института было отчего придти в ярость, и виновник был очевиден – Фатьянова! До ее сотрудника с политическим нюхом их гнев, естественно, не дошел. Что с него взять? Кандидат наук, старший научный. И идею выдвинул в общем-то подходящую и проходную. Так Фатьянова исхитрилась все провалить. Надо делать оргвыводы. Оргвыводов, то есть понижения в должности, Люда дожидаться не стала. Хорошо еще, что ей сразу удалось найти подходящую работу, правда, в совершенно иной предметной области, но все равно в сфере информации. Время от времени Михаил встречался с Людой в рамках каких-либо общих официальных мероприятий, чаще же она сама приезжала к нему на работу, и они уходили в какой-нибудь сквер и там беседовали на скамейке – почти как парочка, лишь недавно ощутившая тягу друг к другу. Михаил замечал, что Люда выглядит большей частью усталой и удрученной. Ее по-прежнему влекла к себе и административная, и партийная работа, хотя какой смысл был в их сочетании, Михаил не мог понять. Или Люда таким образом пыталась упрочить свое положение, понимая, что быть просто научным работником и самой участвовать в разработке автоматизированных информационных систем ей уже просто скучно и даже чуждо? Со временем у нее везде появлялись враги, сперва на одной работе, потом на другой, наконец, на третьей. Этому-то как раз Михаил совсем не удивлялся. Люда многих задевала простым фактом своего существования, будучи и образованной, и культурной и по-женски более привлекательной, чем большинство окружающих. Все это она, конечно, понимала и принимала как данность, а потому на уговоры Михаила найти себе занятие поспокойней, лишь с чуть меньшей зарплатой, она с грустной улыбкой отвечала, что, к сожалению, сама на такой шаг не способна. И отец у нее всегда был таким, а она на него очень похожа. Странно, но Люду совсем не настораживала и не страшила участь ее отца. Еще прежде она рассказывала Михаилу, что отец был необычайно деятелен, энергичен, всегда жил работой, но кончил тем, что впал в детство и делал все под себя. Казалось бы, что еще могло бы предостеречь ее от искусственной и суетной интенсификации активности, не дающей никакого творческого удовлетворения? Но нет, не предостерегло. Она по-прежнему сжигала свою свечу с обоих концов – административного и партийного. Михаил чувствовал, что с ней творится что-то неладное, но Люда об этом не говорила, а сам он не мог понять. Их встречи становились все реже. Потом Люда совсем перестала звонить. Михаил пытался соединиться с ней со своей стороны, но никогда не мог застать Люду на месте. В какой-то момент выяснилось, что до нее не может добраться никто из знакомых. Самое большее, что им удавалось узнать, что Людмила Александровна нездорова. Михаил не имел о ней других сведений в течение примерно трех лет, пока его двоюродный брат Володя – тот самый, которого Люда когда-то пригласила к себе, чтобы через него как-то попытаться воздействовать на Михаила – не спросил случайно при встрече, знает ли он, что его знакомая и бывшая сотрудница Люда Фатьянова умерла? – «Как умерла?» – оторопел Михаил – «От какой-то сложной болезни, – пояснил Володя. – Вроде бы от опухоли в мозге. Муж ее совершенно извелся, прямо стал на себя не похож. Ты ведь дружил с ней?» – «Дружил, даже очень нежно. И никак не мог понять, почему она вдруг так изолировалась от всех». – «Она долго болела». – «Вообще-то я так и предполагал». – сказал Михаил. Ему живо вспомнились прежние дурные предчувствия насчет того, что Люду может ожидать судьба ее отца. Поэтому Володино сообщение о ее смерти не стало для него совершенной неожиданностью. Но все, что было раньше связано с ней, теперь окрасилось горечью утраты обаятельной женщины, которую он отказался любить, но которая сумела все осознать и вернуть себе его расположение, только уже не прежнее – с обычными желаниями и страстями, а новое, прежде ему неизвестное, замешанное не прямо на сексуальном влечении к красивой и умной женщине, а на какой-то удивительной его сублимации, приведшей к непосредственному соприкосновению их душ без помощи стриптиза и постели.

Из всех соблазнившихся прелестями и выгодами служебной карьеры людей, кого Михаил хорошо знал и наблюдал рядом с собой, Люда Фатьянова осталась единственной, о ком он вспоминал только с симпатией и теплотой.

Еще двоих, кому, кстати сказать, помогла начать оперяться как будущим администраторам именно Люда – как секретарь партбюро отделения – Михаил относил уже к совсем другой категории искателей Фортуны на служебном поприще.

Первый, Григорий Вальцов, имел вполне приличные умственные способности. Более того – он даже выглядел как плакатный молодой ученый. Темноволосый, со слегка непослушной, чуть взлохмаченной шевелюрой, выдающий ершистый и самолюбивый характер, с красивым лицом, которому шел волевой подбородок, с решительным взглядом глаз сквозь стекла очков, обладатель спортивной фигуры выше среднего роста, физик, способный поддержать любой разговор.

Он удачно, то есть в достаточно молодые годы, подготовил и защитил диссертацию на степень кандидата физико-математических, а не технических наук, как большинство его коллег, отступившихся от физики и выбравших более легкий путь получения заветного кандидатского диплома (чем нескрываемо и гордился). Тем не менее, других физиков с честно заработанными степенями рядом с ним оставалось слишком много, чтобы в их среде можно было рассчитывать скоро занять какой-нибудь приличный пост в академическом институте. Там доктора наук годами ждали очереди на получение должности заведующего сектором. Кандидат мог затратить на это лет десять – двенадцать. Вальцова это не устраивало. Поэтому свой следующий после защиты диссертации ход он сделал как шахматный конь – на три клетки в сторону от физики к информатике, но зато и сразу вперед на одну, то есть в зав. сектором. Такому выбору способствовал случай. Вынужденный самостоятельно обрабатывать на ЭВМ результаты своих экспериментов, когда еще никто не слышал о готовых пакетах пользовательских программ, он занялся программированием исключительно как подсобным делом при подготовке диссертации, но скоро открыл для себя, что продвинуться на кормную должность на поприще программирования можно гораздо дальше и выше, чем в любой другой доступной ему области физики. В этом он ничуть не заблуждался. Многие физики, математики и инженеры-электронщики, испытывая давку в тесноте исконной профессии, предпочитали уходить в профессиональное программирование, если их способности в исконной профессии особо не выделялись среди дарований других коллег. В программировании же в те годы можно было достаточно легко отхватить себе очень хорошие места, даже не будучи корифеями этого дела – настолько велик был кадровый голод в специалистах, которые должны были обеспечивать работу ЭВМ в массе только что открывавшихся вычислительных центров. Дисциплинированный математикой ум легко воспринимал правила и условия построения алгоритмических процедур. От прикладного программирования требовалась скорее памятливость, сосредоточенность и скромная изобретательность, чем способность к научным новациям. И все равно прикладное программирование казалось им (но еще больше несведущим посторонним) неким таинством и искусством, а не сложным в исполнении ремеслом.

Поступив в информационный институт старшим научным сотрудником, Гриша Вальцов при поддержке Люды Фатьяновой всего через полгода стал заведующим сектором, а еще через год уже заведующим отделом разработки программного обеспечения для институтского вычислительного центра. В этом качестве он утвердился достаточно добросовестным образом, хотя порой позволял себе ловчить, доставая через знакомых пиратские копии программ и выдавая их за свои. Впрочем, подобное происходило повсеместно и считалось вполне в порядке вещей, поскольку начальство, как правило, ни черта не понимало в программировании, а в авторском праве тем более. Михаил тоже не считал это большим грехом, тем более, что чувство меры Вальцову не изменяло, и он вовсе не пытался создать у собеседника впечатление, что здесь, в отделе программирования, он занимается наукой, а не интеллектуальными поделками ради денег и карьеры. До науки и в самом деле было достаточно далеко.

Почти одновременно с Григорием Вальцовым в тот же отдел занесло еще одного физика, переделавшегося в программиста, правда, помоложе и не кандидата каких-то наук – Валентина. У него тоже была заметная внешность, только не плакатная, как у Вальцова, а скорее слегка карикатурная – высокий рост, толстое туловище, непропорционально маленькая на его фоне голова с мясистым, однако, лицом, в складе которого угадывалось нечто восточно-азиатское. Тем не менее он подчеркнуто старался выглядеть исключительно человеком западной культуры. Михаил услышал от Вальцова, что на прежней работе Феофанова лишили будто бы темы диссертации, над которой он начал было работать, и это стало причиной его закомплексованности; как только речь заходила о чьих-то успехах в диссертационных делах, в его лице проявлялась страдальческая и одновременно презрительная гримаса. Он явно чувствовал себя незаслуженно обойденным, и Михаил допускал, что это действительно было так, поскольку Валентин ему нравился. Несмотря на громоздкость фигуры и большой вес, Феодосьев двигался свободно, вертелся легко, словно был горнолыжником (хотя на самом деле не был), выражал вслух либеральные соображения на грани диссиденства (правда, никогда не за гранью) и отличался на удивление высокой производительностью как программист, несомненно, в первую очередь благодаря отличной памяти. Григорий Вальцов, начальник и приятель Валентина, щедро нахваливал его и, как только сам стал начальником отдела, рекомендовал Феофанова на свое прежнее место. Валентин, интенсивно занимаясь программированием, находил на работе время и для трепа, и для шахмат, за что кадровики по чьей-то наводке исправно преследовали его. Михаил же всегда считал, что человек вправе заниматься на службе чем угодно, если он более чем успешно справляется с заданиями. А Валентин справлялся за троих. И очень много читал.

Разумеется, и Вальцов, и Феодосьев свысока смотрели на большинство других работников института – и как люди, посвященные в недоступные обывателям глубины серьезной науки – физики, и как члены пока еще узкого круга программистов, чей снобизм стал в стране общепринятым знаком принадлежности к этому клану. Однако разработчиков информационно-поисковых языков они считали людьми своего уровня, поскольку те тоже естественным образом входили в свой элитарный интеллектуальный круг. Проблемы, которыми они занимались, по существу были много более сложными, нежели задачи прикладного программирования. Поэтому задирать перед ними нос программисты не могли и предпочитали приятельствовать.

Первым нащупал для себя дальнейший путь наверх, как и следовало ожидать, Гриша Вальцов, уже не в институтском, а главном ведомственном вычислительном центре, но не все ли было равно, где, лишь бы стать заместителем директора. Он с таким энтузиазмом занялся делами на новом месте, что это немедленно вызвало у его директора подозрение, не собирается ли этот умник из физиков подсидеть его самого. Подозрение такого рода было почти равносильно обвинению в интриганском коварстве, и оно сразу же сильно осложнило положение Григория. Что можно было сказать по этому поводу? Сам виноват, потому что слишком умен, но все же еще не знает, что по правилам номенклатурной игры это свойство ума надо маскировать. Иначе, как говорил баснописец Крылов, будет «не дело, а только мука».

Уход Вальцова снова освободил место для Феодосьева. Последнему даже не пришлось ни о чем хлопотать. Он казался единственным достойным претендентом из всех имевшихся в наличии. Валентину оставалось только постараться, чтобы никого не позвали со стороны. Автоматически сделавшись преемником Вальцова на посту заведующего отделом, он первым делом обзвонил всех коллег на стороне, чтобы сообщить, кем он стал. С одной стороны это выглядело даже немного комично, но с другой настораживало. Неужели для него не было ничего важнее, чем дать знать знакомым, что он не просто достойный человек, но и ровня большинству из них по рангу? Может, ранг даже значил для него больше, чем все остальное? Пока Михаил не спешил давать ход сомнениям, однако внутренний голос предупреждал, что если человек рассматривает такое событие как чрезвычайно знаменательное и для себя, и для других, то с его психикой и честолюбием далеко не все в порядке. Таким людям на памяти Михаила всегда оказывалось важнее казаться кем-то, чем кем-то стать по существу. И наоборот – постоянного и всевозрастающего уважения заслуживали исключительно те, для кого кем-то значиться не доставляло никакой радости. Для них было важно только и именно кем-то БЫТЬ. Однако такие люди встречались крайне редко. К их числу Михаил с полным правом мог отнести своего старшего по возрасту коллегу, именно коллегу, а не подчиненного (хотя он был подчиненным до ухода Михаила к Антипову) Михаила Петровича Данилова. С его интеллектом и эрудицией вообще мало кого можно было сравнить, а уж на поприще информатики и подавно. Но сейчас Михаил Петрович работал в другом месте. Унаследовав отдел от Горского, он руководил им немного больше года и ушел после хамской выходки дирекции в свой адрес. Выходка, как догадался Михаил, была целенаправленной – так директор Пахомов, проводя очередную реорганизацию в институте, хотел поместить на пост зав. отделом разработки информационно-поисковых языков свою давнюю приятельницу Люду Фатьянову. Рафинированные интеллигенты таким, как Пахомов (тем более, тем, кто был хуже Пахомова) не требовались, видимо, потому, что рядом с подобными Данилову они чувствовали себя ущербно.

Феодосьев, конечно, оказался порождением другой культуры, и хотя он в должности заведующего отделом продолжал заниматься программированием, некоторым посторонним очень скоро стало ясно, что, во-первых, он посвящает этому меньше времени и сил и, во-вторых, программирует медленней и хуже. В этом Михаил убедился вполне определенно, видя, что новая программная продукция Феодосьева, предназначенная для машинного ведения лингвистического обеспечения, дает сбои и ошибки много чаще, чем прежняя, и что Валентин даже не всегда в состоянии самостоятельно понять, в чем состоят его ошибки. Феодосьев делался все капризней и все чаще нарушал обговоренные сроки. Из человека слова, каким ему вполне удавалось казаться раньше, он на глазах превращался в нечто совершенно другое – в обычного администратора советского учреждения, меняющего компетентность на упрочнение карьеры и власти. Теперь основной его заботой стало стремление завязать программное обеспечение всех создаваемых в институте автоматизированных систем в один общий узел, в котором мог бы разобраться только он один – и тем гарантировать свою незаменимость. По логике вещей универсальное программное обеспечение для разнородных задач могло быть в каких-то условиях сопоставимо по эффективности с набором специальных программ – и сама по себе такая идея не была порочной, но факт состоял в том, что дела с универсализацией давались Феодосьеву плохо. Сложность задач возрастала, способности точно и правильно действовать в таких условиях убывали. Стало ясно, что как честолюбивый профессионал Валентин Феодосьев мечтал шутя раскалывать проблемы, чтобы слава о нем вознесла его на новую высоту, но проблемы поддавались решению крайне неохотно, а его мозг работал на пределе своих возможностей и большего обещать не мог.

Однако именно в это время произошло еще одно обыкновенное советское чудо, благодаря которому Феодосьева снова автоматически вознесло на новую высоту, и для этого ему совсем не потребовалось демонстрировать феноменальные способности, которых, как оказалось, у него все же нет. Как программист-профессионал Валентин уже начал пускать пузыри.

Причиной воистину судьбоносного свершения в жизни Феодосьева явился очередной уход на другую работу – только на этот раз не Вальцова, а заместителя директора Максимова, который в то время курировал разработку и лингвистического, и программного обеспечения. Снова срочно решался вопрос, кого ставить на его место – своего или чужого? Чужой всегда представлялся котом в мешке, если раньше сам не был хорошим знакомым директора, в то время уже не Болденко, ставшего крупным чиновником в госкомитете, а Пестерева. А из своих в первом приближении подходил только Феодосьев, как единственный человек, по роду занятий знакомый с деятельностью всех отделов, для которых его отдел разрабатывал программное обеспечение. Выбор сделали в пользу своего. Так Валентина Феодосьева в возрасте чуть за тридцать назначили исполняющим обязанности заместителя директора. Пестерев не сомневался, что Феодосьев будет землю носом рыть, лишь бы закрепиться в должности, которая свалилась на него как снег на голову.

Несомненно, это событие потрясло Феодосьева до глубины души. Он узрел в этом хоть и запоздалое, но зато безусловное признание его заслуг и даже мистический знак, предопределяющий его карьерный прогресс после внезапного вывода его персоны на начальную номенклатурную орбиту. Он мог поклясться, что лучшего выбора не смог бы сделать никто. Это был для него Перст Судьбы. Михаил отнесся к появлению над собой нового, но уже знакомого заместителя директора с настороженным интересом. Все-таки он считал, что Валентин, став начальником, еще может остаться приличным человеком. Он даже хотел, чтобы вышло именно так.

У Феодосьева тоже имелись свои планы относительно Горского. Он сходу призвал Михаила к себе в советники, поскольку на первых порах был еще не в состоянии трезво и адекватно оценивать весь распахнувшийся перед ним горизонт. Но прежде чем давать советы по тематике работ, Михаил заметил, что новое положение обязывает Феодосьева к двум вещам. Во-первых, он должен будет срочно вступать в коммунистическую партию (в которую он раньше как будто принципиально вступать не собирался). Во-вторых, ему надо поторапливаться с подготовкой и защитой диссертации, над которой, судя по его словам, Валентин уже трудился несколько лет. Говоря все это, Михаил пристально следил за реакцией Феодосьев на его первые рекомендации. Тот без промедления кивнул головой. И приступил к их реализации тоже без промедления. Это уже был окончательный выбор. Как ответственный работник, он без очереди получил возможность сделаться кандидатом в члены КПСС (как он, наверное, жалел, что нельзя вступить в члены партии немедленно!). Кроме того, он срочно оформил соискательство кандидатской ученой степени в смежном институте, где был соответствующий и правомочный ученый совет. Дальше все пошло как по маслу. Он уже больше не бравировал рискованными либеральными высказываниями, не вспоминал о своих соображениях относительно рационального общественного переустройства. Этим мог баловаться еще не вполне созревший обладатель чересчур беспокойного ума, которому до всего есть дело – в том числе и до того, на что не следовало тратить ни мыслей, ни времени. Жизнь в состоянии изменять только те, в чьих руках оказывается власть. А взять в свои руки власть он мог, лишь выбросив глупости, в том числе благоглупости, из своей головы. Это Валентин решил бесповоротно, правда, полагая про себя, что никакого ухудшения в его существе из-за этого не произойдет. Напротив, перед ним открывалась перспектива стать еще более высокоразвитым интеллектуалом и интеллигентом, чем он был до сих пор.

Для Валентина почти сразу перестала существовать личная жизнь, настолько много времени он теперь проводил на работе, причем почти без всякого видимого смысла, поскольку все восемь часов официального рабочего дня он проводил в нескончаемых разговорах с Михаилом, силясь объяснить, насколько он образованнее и умнее своего подчиненного. В ход шли любые аргументы: – от его любимого офицерского (отец Валентина был подполковником) «ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак» до аналогий, не имеющих никакого отношения к рассматриваемому делу. Между этими крайностями новый зам. директора использовал якобы логические доказательства, основанные на ложных посылках, которые Михаилу не составляло труда изобличать. Все это было бы даже забавно, если бы не поглощало такой уймы времени. Но ведь не зря же Феодосьев с маниакальным упорством продолжал свои атаки, которые наверняка называл про себя «мозговым штурмом». И не из-за одного же только чудовищного честолюбия, жаждущего немедленного удовлетворения. Должно было скрываться за этим что-то еще. И Михаила, наконец, осенило – да этот тип нагнетал свой прессинг с вполне определенной целью! Раз Михаил однажды согласился написать книгу в «соавторстве» с директором Болденко – и в самом деле написал, а «соавтор» лишь обеспечил ее издание, то все можно будет повторить, только заказчиком будет он, Феодосьев, а продуктом труда Горского будет его, Феодосьева, диссертация и, может быть, книга от имени двух соавторов. В лучшем случае от обоих. А то и одного, понятно от какого. Феодосьев делал все, чтобы Горский поскорей догадался и сдался. Сдался на условиях шефа. То есть делал бы всю работу и не смел возникать вслух со своими идеями, оценками, суждениями. Он должен был строго воплощать идеи Феодосьев. Будьте уверены, он выдать идеи Горского за свои безусловно сумеет. Поэтому главное – так хорошо поставить Горского на место, чтобы он и не пикнуть никогда не посмел, будто это он написал диссертацию и книгу, а если даже и пикнет, чтобы никто ему не поверил. План можно было признать превосходным. Единственное, что пускало его под откос – так это издевательское нежелание Горского. Поэтому в наказание надо было пустить под откос Горского. В особенности сильно кулаки у Феодосьева зачесались после заседания научно-технического совета, на котором он докладывал о своих диссертационных намерениях, чтобы получить официальное одобрение. В состоявшейся дискуссии кто-то назвал Феодосьева практически готовым кандидатом. Соискатель после этих слов расплылся в улыбке как блин на сковородке. Но эта улыбка исчезла с его лица, когда заговорил Михаил. Он заметил, что неверно сравнивать Валентина Ивановича с готовым кандидатом. На самом деле знаний у него хватило бы на трех кандидатов (здесь Михаил не кривил душой, поскольку начитанность и памятливость были у него действительно большими), однако до сих пор он не выдвинул ни одной собственной оригинальной идеи, которая могла бы стать элементом научной новизны, которая согласно положению ВАК требуется от каждого диссертанта. А потому ему хотелось бы знать, что Феодосьев может сообщить о своих намерениях в этом аспекте? Валентин едва дождался, когда ему дадут заключительное слово. В нем он сразу откликнулся на обвинение в отсутствии какой-либо новизны, но предметно возразить Михаилу и указать, что его оригинальная идея состоит в том-то и том-то, не смог. Естественно, что он этого не забыл.

Через несколько дней он в обвинительном тоне заявил Михаилу, что не ему принадлежит идея создания комплекса информационно-поисковых языков. – «Что вы говорите?!» – деланно всплеснул руками Михаил. Он тут же полистал собственную книгу и передал ее Феодосьев, указав нужный абзац. Там значилось «В 1967 году идея построения комплекса информационно-поисковых языков на основе дескрипторных словарей, связанных посредством полииерархической классификации, была выдвинута М. П. Даниловым». – «Вы этому собирались меня научить?» – в упор спросил Михаил. – «Все равно вашего там ничего нет», – грубо отрезал Феодосьев. Он явно хотел поставить Михаила вровень с собой. – «А вот на этот счет вы ошибаетесь, – улыбнулся Михаил. – Идея параллельного функционирования эталонных и рабочих дескрипторных словарей – моя. Идея построения и функционирования информационно-сопоставительного тезауруса – моя. Идея автоматического сопряжения рубрикаторов на основе тезауруса, описывающего лексику рубрик – моя. Можете узнать из библиографии. Это ваших работ по данной тематике нет.» – «Будут!» – угрожающе произнес Феодосьев. – «О, не сомневаюсь! Все так просто! Вы не подписываете мне акт экспертизы на право публикации моих статей, а себе, как я догадываюсь, все же подпишите? Или я неправильно понимаю величайший стратегический замысел? Ведь есть же мысль, что через четверть века можно будет идеи Данилова, Влэдуца, Горского представить как свои?» Феодосьев, злобно набычившись, смотрел в свой большой замдиректорский письменный стол. Вот так примерно наливался злобой рабоче-крестьянский поэт Рюхин, думая о поэзии Пушкина в «Мастере и Маргарите». Бессмертный образ, созданный Булгаковым, нисколько не устаревал. Что было, то и будет – во все времена. Зависть и наглость. Ненависть и бессилие в творчестве. Готовность ограбить и вознестись в недосягаемость. Все как всегда.

На том данный сеанс и закончился. Но он не был последним. Началась эра безумия, исходящего от пышущего ненавистью и ненасытной жаждой порабощения человека, как будто совсем недавно принадлежавшего к тому же кругу, к которому относил себя Михаил, а ныне тривиального представителя правящего класса в его самом нижнем слое, однако истово верящего в достижимость для него настоящего крупномасштабного успеха, если он будет твердо придерживаться правил поведения номенклатурного клана – и никаких других. Он занял достойное место среди тех, кого по незрелости ума еще недавно презирал, повторяя разные интеллигентские глупости.

Именно такие, как Феодосьев, заставили Михаила впервые усомниться в правильности привычного марксистского стереотипа «бытие определяет сознание». Не менее справедливо выглядело обратное – «сознание определяет бытие», тем более, что только сознание лежит в основе грядущих изменений бытия, будь то жгучая мечта о славе, о власти, о богатстве или о великих свершениях совсем другого рода. Каждого снедает свое основное устремление, оно-то и заставляет в подходящий момент делать решающий выбор.

Феодосьев дождался своего часа и сделал выбор насчет себя, а также насчет Михаила. Ни келейно, ни прилюдно он не мог прищучить Горского и заставить плясать под свою дуду. А играть в свою дуду, да так, чтобы все вслушивались и обмирали от восторга, хотелось до смерти. Лесть подчиненных – всех без исключения – нужна была ему не меньше, чем тем, кому по правилам карьерного продвижения на новую высоту обязан был льстить он. Никакого изъятия в пользу Горского из этого принципа нельзя было допустить. И если состязательные методы, принятые среди интеллектуалов, не годились для того, чтобы оседлать этого мерзкого упрямца, что ж, он имел полную возможность и право прижать и раздавить его административными воздействиями. Самыми разными, лишь бы оказались эффективными. Тем более, что обстановка для этого в институте сложилась вполне подходящая. В качестве преемника ушедшего в ведомственный аппарат с повышением Болденко был поставлен Пестерев. В институте его никто не знал. С трудом удалось навести о нем справки через знакомых, работавших в Зеленограде. Сведения были неутешительными. Очень серенький доктор технических наук в области элементной базы ЭВМ или чего-то в этом роде. Подсидел в своей фирме заместителя директора. Постарался очистить поприще от более умных людей. Кто предложил его в директора института, принадлежащего другому ведомству, не знал никто.

На первых порах Пестерев особенно не вмешивался в ход институтских дел и больше слушал, чем говорил. Единственное, что в его поведении сразу насторожило Михаила, была чрезмерная похвала, публично и неоднократно высказанная Пестеревым в адрес нескольких человек, не сделавших и даже не предложивших чего-то особенно серьезного. В этом заключалась некая загадка. Но она разрешилась через месяц с небольшим, когда выступавшие с тривиальными речами люди, ждавшие новых похвал, были в упор безжалостно и бессовестно сражены хлесткими, прямо-таки издевательскими оценками Пестерева. Вывод напрашивался сам собой. Заставить людей поверить в свое доброжелательство и в деланное проявление уважения, а когда они доверчиво раскроются перед ним, врезать им по самому чувствительному и незащищенному месту. От такого фрукта можно было ждать что угодно.

Феодосьев постарался проявить себя полезным директору человеком прежде всего лестью. Зная, как обычно радуются люди, попавшие на незнакомое поприще, всякой возможности показать свою компетентность в прежних профессиональных делах, Валентин несколько раз угодливо предлагал директору вопросы, касавшиеся элементной базы ЭВМ, нисколько не сомневаясь, что Пестереву будет в высшей степени приятно в подробностях ответить на них перед подчиненными. Но реакция была совсем не та, на какую рассчитывал подхалим Феодосьев. Пестереву явно не хотелось говорить что-либо по предложенной теме. Он едва-едва выдавливал из себя неопределенные по смыслу общие фразы, недотягивающие даже до уровня описаний соответствующих вещей в научно-популярных изданиях типа журнала «Наука и жизнь», и старался как можно скорей перевести разговор на другие рельсы.

Это могло означать только одно. Что он не просто серый доктор, но и вообще никакой, а лишь обычный грабитель чужого интеллекта, защитившийся на чужой диссертационной работе, которую сумел у кого-то отобрать, пользуясь своим административным положением. Видимо, он даже не мог в полной мере понять, что написано в «его» диссертации – иначе безусловно был бы более красноречив, дабы все знали, как далеко он сумел продвинуться в неведомое по прежней специальности и, следовательно, как он еще сумеет показать себя в новом деле.

Ничего этого он ни проявить, ни доказать не сумел. Однако это не имело никакого значения для его устремления к высотам официальной науки. Пестерев был безусловно убежден, что получение ученого академического звания – это и есть главная цель любой научной работы, а то, что приводит к званию члена-корреспондента или академика – это, собственно, и есть научная работа – независимо от того, чем в действительности был занят соискатель – получением новых знаний или интригами, или грабежами продукции чужих умов – лишь бы Великая Мечта осуществилась. Подходящих примеров возленаучной карьеры перед глазами Пестерева было хоть отбавляй. Но он не был просто мечтателем. В институте появился весьма опытный инструменталист своего дела, страстный поклонник идеи, что весь коллектив должен работать прежде всего на его личный успех. Это была даже не идея, а маниакальная убежденность психически ненормального человека, что только так может и должно быть. Противоположная постановка дела – что директор должен трудиться ради успеха институтского коллектива – была для него совершенно абсурдна и недопустима. Каждый сотрудник института в меру его сил и возможностей (а на самом деле даже больше) должен был работать на его научную репутацию, на увеличение его личных денежных доходов, на удовлетворение его страстей и капризов. Видимо, Пестерев подозревал, что не обладает ни неотразимой внешностью, ни чарующим умом, ни душевным обаянием, но зато он точно знал, что институт должен поставлять ему любовниц столько, сколько надо – и надо сказать, что насчет этого почти не заблуждался, поскольку всегда для достаточно большой доли дам любого коллектива директорский пост – сам по себе чарующее украшение мужчины, и поэтому его дело – лишь выбирать из их числа ту, которая представляется привлекательней других в данный период времени, с тем, чтобы в следующий период воспользоваться услугами другой, а там и третьей – и так далее. В глубине души он был убежден, что ему может принадлежать любая подчиненная. Но вот с этим у него получалось не всегда, и тогда психозность его состояния обострялась. Михаил очень быстро понял, что зацепляет болезненное само – и честолюбие директора сразу по трем статьям. Во-первых, он мог мыслить и умел писать, о чем свидетельствовала оригинальная, а не компилятивная книга, которую он издал в «соавторстве» с Болденко, но не проявлял никакого желания вступать в подобные отношения с ним, новым повелителем. Это была, несомненно, дерзость. Правда, сам предложить такое же «соавторство», какое было у Горского с Болденко, Пестерев не решался, видимо, прослышав, что эта пара условилась написать и издать еще одну книгу. Страх перед прямым ведомственным начальником, разумеется, лишал Пестерева возможности действовать напролом, но мысль о том, что кто-то в ЕГО институте смеет работать не на него, была для его нервного устройства непереносима.

Во-вторых, оказалось, что дама, которую он счел особо сексуально притягательной для себя, заинтересована в Горском. Доверенные лица, которых Пестерев сам привел в институт, да и штатные стукачи тоже, докладывали ему, что связь между объектом его вожделений и Горским, несомненно, есть, хотя узнать, где и когда они встречаются вне института, им не удавалось. В институтских же помещениях, кроме как за беседами, их так и не сумели накрыть. Это для Пестерева было уж слишком. Нередко признавая на словах правоту Горского в его постоянных стычках с Феодосьевым, Пестерев, тем не менее, в итоге поддерживал Феодосьева. Иногда, правда, директор подкалывал своего заместителя аргументами Михаила, но делал он это просто из любви покрепче сталкивать лбами начальников с подчиненными (равно как и наоборот), полагая, что из таких соударений обязательно посыпятся искры все равно от кого, но которые окажутся полезными для разжигания огня, согревающего его, директора. Одна из конфиденток Пестерева, которой тот создал необременительную синекуру и которая по должности могла совать свой некомпетентный нос в дела Михаила, однажды с деланным участием поинтересовалась причиной, по которой директор так неравнодушен к нему. Прекрасно зная, с кем говорит и не желая оставлять нападки Пестерева без ответа, Михаил ответил ей грамматически нарочито усложненной фразой: «Потому, что я пользуюсь благосклонным вниманием дамы, благосклонным вниманием которой хотел бы пользоваться директор». Высказавшись, он еще полминуты с интересом наблюдал, как доносчица, напрягая от избытка усердия мускулатуру лица, вслух слово за словом, медленно воспроизводила эту фразу, постигая в уме ее очевидный смысл и стараясь один к одному обеспечить ее передачу Пестереву. Удостоверившись, что процесс постижения и запоминания его высказывания завершился, Михаил пожелал ей успеха как раз в тот момент, когда ей сильнее всего хотелось услышать подтверждение из первых уст имени той дамы, при виде и даже при мысли о которой темперамент директора просто вспыхивал огнем. Разумеется, Михаил переходил таким образом все допустимые пределы – и так считал не только Пестерев с его камарильей, но и сам Михаил. Он совершенно четко представлял себе, что его все равно выживут из института в достаточно скором времени – иначе это будет не возглавляемое маньяком Пестеревым советское учреждение, но ярость, в которую впадали начальники, сталкиваясь с сопротивлением и насмешками Горского, могла подталкивать их делать глупости, а уж это можно было использовать для продления его пребывания в институте, покуда не найдется другая работа.

Наконец, в-третьих, за весь период пребывания у власти Пестерев не получил от Горского ни одного признания его умственных способностей, тем более интеллектуального превосходства. Пестерев не бился с ним за это, как Феодосьев, однако нежелание хвалить и одобрять все равно должен был расценивать как вызов. Подчиненный на то и подчиненный, что обязан следовать курсу руководства, каким бы этот курс и само руководство ни были бы. Феодосьев об этой административной премудрости не забывал никогда. В глаза и за глаза (поскольку знал, что сообщат) отзывался о знаниях директора благоговейно, никогда не скупясь на преувеличения. Например, он сообщал подчиненным, что Пестерев в совершенстве владеет английским, хотя тот ни разу не решался выезжать за границу без личного переводчика средней руки или самому беседовать по-английски с иностранцами дома, в институте.

Нахваливая директора, Феодосьев не забывал заботиться о сокрушении Горского. После выхода в свет книги, написанной Михаилом, он прямо-таки вникал в ее текст глазами в поисках ошибок, заранее приготовившись разоблачать и уличать. Его особенно взбесило, что книгу действительно издали на хорошей финской бумаге (об этом позаботился Болденко), что в ней было двадцать авторских листов, что Михаил не поднес ни ему, ни директору экземпляра с верноподданнической надписью (хотя тем, кого уважал, Михаил дарил книгу сам, и Феодосьеву было об этом известно) и, наконец, что в ней не нашлось ничего, что можно было изобличить по существу. И нашел он всего одну ошибку, одно криминальное место, но зато какое! О большем бывший полудиссидент по убеждениям не мог бы и мечтать!

Вызвав Михаила к себе, он без обиняков объявил ему: «Вы исказили Ленинское определение материи». Голос его звучал торжествующе и зловеще. Поскольку это было единственная цитата из классиков марксизма-ленинизма во всей книге, Михаил во избежание придирок к этому обязательному компоненту в любой книге советских авторов постарался воспроизвести ленинский текст точно и полностью, без расхожих купюр. Изобразив на лице неподдельный интерес (а не испуг, как рассчитывал Феодосьев), он с улыбкой произнес: «Очень интересно!» – Феодосьев, слегка озадаченный его реакцией, но еще не сбитый с толку, раскрыл криминальную книгу на заложенной странице, потом нарочито долго, рассчитывая испытывать терпение Горского, рылся в толстом энциклопедическом словаре, положенном ему как заместителю директора, близоруко щурясь в поднесенные к лицу страницы. Наконец, он решил, что выматывающая нервы пауза достаточна, а психическое давление достигло предела, и зачитал вслух определение из словаря. – «Ну и что?» – откликнулся Михаил. – «А то, что после слов, – Феодосьев назвал слова, – вы внесли отсебятину,» – и зачитал текст по книге Михаила. – «Вы полагаете, что это мои слова?» – не пряча иронии, отозвался Михаил. Феодосьев впервые взглянул на него с некоторым беспокойством за успех своей затеи. – «Продолжайте свои похвальные изыскания, продолжайте, – поощрил его старания Михаил. – Возможно, вы найдете еще что-нибудь полезное для себя». – «Что вы хотите этим сказать?» – буркнул Феодосьев. – «Что вы не утруждали себя знакомством с ленинским текстом. Больше ничего». – «Я процитировал точно». – Голос Феодосьева вновь зазвучал угрожающе и надменно. – «А мне кажется – нет. Как образцовый марксист, притом еще и кандидат в члены партии, вы обязаны знать, что цитировать классиков марксизма-ленинизма полагается по первоисточникам, а не по вторичной и справочной литературе. В книге же указан том собрания сочинений и номер страницы. Не пойму, что сбило вас с толку?» – «Но ведь Ленина не могут цитировать неточно в энциклопедическом словаре!» – защитился Валентин. – «Неточно? – почти наверняка не могут, – подтвердил Михаил, – а вот неполно – другое дело!» Феодосьев снова уткнулся в словарь. Когда он выискивал в текстах что-то нужное, он просматривал их от начала и до конца, а потом обратно – от конца к началу. Так было и на этот раз. Наконец, не отрываясь от словаря, он пробормотал: «Действительно, тут после слов (он снова назвал слова, за которыми следовал псевдокриминальное продолжение) есть…многоточие». – «Вот видите, – ласково укорил его Михаил, – а вы претендовали на то, что воспроизводите верно!» – «Ну, положим, при чтении вслух многоточие не произносится». – возразил Феодосьев, но Михаил уже резким тоном оборвал его: «Как программист вы обязаны знать, что каждый символ в тексте имеет определенное значение, и оно должно приниматься в расчет. Но вы горите слишком сильным желанием обвинить меня в идеологической диверсии, а потому и позволили себе небрежность в своем, с позволения сказать, анализе. Я думаю, моему соавтору будет небесполезно знать, в чем нас с ним подозревали, да еще с каким рвением».

Феодосьев долго не отзывался. Михаил прямо-таки чувствовал, как тяжелыми гирями перекатываются туда-сюда в голове Валентина напрягшиеся мозги в попытке найти сколько-нибудь пристойный путь назад. В эту минуту его лицо напоминало корову, тупо пережевывающую жвачку. Сверхсамолюбивый и сверхобидчивый, он теперь не решался и слова сказать в свое оправдание, опасаясь, как бы ни оно было использовано против него «на уровне Болденко». Он мучился страхом за судьбу карьеры, которой не имел права рисковать. «Поделом, – мелькнуло в голове Михаила. – В следующий раз семь раз подумай, прежде чем меня обвинять».

– «Хорошо. Можете идти», – наконец, изрек Феодосьев, по-прежнему глядя в стол.

После этого случая он окончательно оставил попытки что-либо доказать Михаилу и перенес борьбу из плоскости умственных столкновений в плоскость закулисных игр. Он знал, что при таком директоре как Пестерев, проиграть компанию по изгнанию Горского из института невозможно. В этом они были заодно. Конечно, им требовалось перед решающей атакой нейтрализовать Болденко, сделав так, чтобы тот отказался от своей моральной обязанности поддержать соавтора в трудный для него момент, но Михаил сознавал, что это не представит для них особого труда. Не мог же Болденко совсем спокойно жить рядом с настоящим автором книги, в которой сам далеко не все понимал – и при этом не соблазниться предложением избавиться от присутствия того, в кого окружающие тыкали пальцами – «на самом деле писал только он!»

Пестерев нюхом чувствовал, что надо делать – и делал. В успехе его предприятия сомневаться не приходилось. Тем более, что, добравшись до номенклатурного директорского кресла, Пестерев вообще перестал беспокоиться, что есть силы, которые способны его остановить – ведь он уже мог творить чудеса! Именно такую способность порождало его абсолютное верховенство в подведомственном ему научном учреждении. Он мог сформулировать любую задачу, какую ему будет угодно, в том числе и неразрешимую, и потребовать от избранного им в исполнители подчиненного, чтобы тот решил ее к такому-то сроку или убирался из института ко всем чертям, раз он окажется неспособен. Припирать людей к стенке под угрозой увольнения как раз и означало творить чудеса. Пестерев был уверен, что человек, оказавшийся в безвыходном положении, обязательно сумеет найти выход ради собственного спасения или спасения близких. В подобных представлениях о чудотворстве Пестерев был совсем не одинок. Даже имеющий с ним крайне мало общего настоящий смельчак, прекрасный подлинный писатель, гуманист и талант Антуан де-Сент-Экзюпери в своей повести «Военный летчик» предлагает в принципе точно такое же решение, как Пестерев, для ликвидации проблем в самолете-разведчике, возникающих при полетах на больших высотах. Пилоты той части, в которую он прибыл служить в начале войны с Германией, предупредили, что на высоте 10000 м у него замерзнет гидроуправление горизонтальным рулем и замерзнут пулеметы. Так и произошло. В сердцах пилот Экзюпери, взбешенный этими пороками, действительно делающими самолет легкой добычей противника, думает, что для ликвидации неполадок всего-то требуется вызвать толкового техника унтер-офицера и объявить ему: «Вот вам неделя срока и или вы устраняете дефекты систем, или идете на каторгу» – как все будет исполнено. Право слово, великий гуманист и талант готов был зайти даже дальше бездари Пестерева в своих рецептах обеспечения чудотворчества, хотя и в условиях войны.

Эскалация требований и претензий к Михаилу и его отделу, а затем и сектору (когда с согласия Болденко упразднили отдел информационно-поисковых языков – прогноз относительно Болденко полностью сбылся) показывала, что выживание Горского из института вступило в решающую стадию. Пестерев вынашивал идею переориентировать институт из информационного в институт по разработке персональных ЭВМ. С этой целью он уже два года в тайне от своего ведомства, которому данная тематика была абсолютно несвойственна и чужда, держал группу во главе со своим сотрудником по прежней работе Мотылевым, который в кустарных условиях старался воплотить в металле и полупроводниках мечту своего шефа. Михаилу поневоле приходилось вспоминать, что разрешение на создание института было дано госкомитетом по науке и технике при условии, что тематика, по которой работал Михаил, должна быть центральной во всей его научной деятельности. Будущий первый директор института, в прошлом генерал политического управления армии, Беланов клятвенно заверил высшее начальство ГКНТ, что так и будет. Институт учредили, Беланов, долго не думая, совсем не так распределил штатный состав, как приказывали из ГКНТ, и не так, как предусматривал перспективный план на пятилетку. Большую часть штатной численности генерал перебросил с тематики информационно-поисковых языков на то, что было ближе его насквозь политпропагандистскому сердцу – на организацию ведомственного пресс-центра, отделов печатной, радио – и телевизионной пропаганды. В своем госкомитете – не в чужом ГКНТ —Беланова за эту вольность не ругали. Наоборот – Глава госкомитета был очень доволен, что у него есть свой пресс-центр, который подготавливал с ним «интервью», писал от его имени статьи для публикации в центральных газетах, снимал с его участием в главных ролях телевизионные и слайдфильмы, короче всячески пропагандировал его деятельность и укреплял реноме в глазах хозяев страны в ЦК КПСС. Впрочем, это была иллюзия председателя госкомитета. В ЦК такого рода авторитеты не признавались. Там знали истинную цену тем, кто себя таким образом пропагандировал, и зорко следили за тем, чтобы в этом деле не было излишеств сверх установленных партийным руководством нормативов. Начальник прессцентра шепотом делился с Михаилом на совещаниях своими трудностями. Председатель требовал, чтобы его статьи появлялись в «Правде» и «Известиях» чуть ли не ежемесячно. – «Ну не могу я их пробивать с такой частотой, хоть тресни. Мне там прямо заявили, что как министр СССР он имеет право на два «подвала» в год – и все!». И тут уже не имеет значения, знаком мне главный редактор или нет – ему самому так и так нельзя подставляться!» Государственные мужи весело и дружно обманывали родное государство и не чувствовали за собой при этом никакой вины. А в чем им, собственно, было виниться? Что они делали точно то же, что и другие, кто в больших масштабах, кто в меньших? Такова была их игра. А решалась ли общегосударственная проблема, им было мало дела. Какие-то исследования проводились, какие-то идеи выдвигались и обсуждались, а тот ли размах придавался делу, чтобы оно привело к практической реализации всесоюзной системы информации, комитетских и институтских руководителей занимало мало. Там больше думали о других задачах. О СВОИХ. Пахомов, второй директор, преемник Беланова, уже и знать не хотел, о чем клялся в ГКНТ Беланов. При нем штатное расписание вновь и не раз пересматривалось, и почти не было случая, чтобы при реорганизации чего-нибудь не отщипывали бы от численности отдела информационно-поисковых языков. Болденко, унаследовавший институт от Пахомова, придерживался примерно той же линии. Если он не видел политической выгоды в какой-либо тематике (включая сюда, конечно, и личную выгоду для себя), она переставала его интересовать и переходила в разряд нежелательных. Пока Михаил писал книгу, все было относительно спокойно, и отдел считался занятым очень нужным делом. Но еще до прихода Пестерева интересы Болденко сместились в другую сторону, хотя и не очень резко. Но зато при Пестереве процесс сведения тематики ИПЯ на нет, начатый еще Белановым, был практически доведен до конца. Нельзя сказать, что соответствующие чины в ГКНТ ничего не замечали. Нет, они смотрели и даже время от времени делали окрики. Но, поскольку эти окрики никакими серьезными санкциями в адрес институтского и комитетского руководства не сопровождались, на них не обращали внимания. В конце концов, все определялось позицией отдела промышленности и отдела науки в ЦК КПСС. Там знали истинные приоритеты власти, вот их и обеспечивали ресурсами. А тому, что не входило в число приоритетных тем, давали в лучшем случае тлеть, но для хорошего костра дров не отпускали. Ну, а тлеть оставляли из соображений государственной предусмотрительности (кстати сказать, не лишней) – ведь из искры при надобности можно быстро раздуть большое пламя.

Все как один директора института были достаточно беспринципными конъюнктурщиками. Очевидно, иных в номенклатуру не зачисляли. Все они неплохо понимали, куда дует ветер и как лучше подставлять под него свои паруса. Каким бы курсом они ни шли, институту от этого лучше не становилось. И все-таки в нем удалось, скорее вопреки дирекции, нежели с ее помощью, воспитать немало грамотных специалистов, каких ни в одном вузе страны тогда не готовили. С ними можно было бы решать сложные вопросы в информатике, если бы Родина этого хотела. Но так как Родину олицетворяли Белановы, Пахомовы, Болденко, Пестеревы разных калибров на разных местах, ей постоянно хотелось иметь от науки нечто другое, а именно то, чему по-настоящему честный научный работник не соглашался служить ни под каким видом (или только делая вид) – подстраивать результаты исследований под конкретные нужды карьеры начальника – и как можно скорей. Вот как раз – то для этого тематика информационно-поисковых языков совершенно не подходила. Как нельзя вырастить строевой лес за пять или даже десять лет, так невозможно было выстроить и полноценную систему обеспечения общения локальных систем друг с другом и со множеством потребителей информации, очень по-разному опирающихся даже на один и тот же естественный язык, за меньший срок, чем вырастить лес, да еще и при большей нехватке специалистов, чем в лесном деле.

Михаил всегда смотрел на свою работу только как на способ зарабатывать деньги, а не как на исполнение призвания, но это вовсе не означало, что ему было все равно, что из этого получается – хорошее или плохое. Мысль Паскаля о том, что все, что имеет смысл делать, имеет смысл делать хорошо, была справедлива и в его случае. Информационно-поисковыми языками безусловно имело смысл заниматься, ибо общество и понятия не имеет, сколько оно теряет без них из того, что могло бы служить на пользу его членам, в том числе и властителям – и даже прежде всего именно им. Поэтому было обидно не только за себя. Не нравился Горский, но прежде чем его самого, собирались уничтожить тематику, которой он занимался. Значит, и то ценное, что ему удалось сделать, обречено было пойти жирным котам под хвост. А поиски новой работы затягивались, и его могли выставить вон еще до того, как он сумеет найти пригодный для себя аэродром.

Приближался съезд КПСС. Михаилу было известно, что в соответствии с партийной демагогией именно он считался высшим правящим органом страны, что по логике вещей – и с точки зрения практики советской власти тем более – было лишено всяких оснований. Но догма есть догма, и единственная партия страны не раз оказывалась в положении жертвы собственной демагогии. В адрес каждого партийного съезда направлялось множество обращений от коллективов и от отдельных граждан, и об их числе секретариат каждого съезда сообщал трудящимся по телевидению и радио. Оно было астрономическим. И по любому обращению от имени съезда следовал тот или иной ответ – не обязательно тому, даже почти всегда не тому, кто обращался – как правило в ту инстанцию, которая могла принять меры по фактам, приведенным в обращении. Процедура выдачи ответов затягивалась надолго, далеко выходя за время действительной работы съезда. И покуда из этой инстанции, в которую секретариат съезда переправил обращение, не будет дан ответ в ЦК КПСС, того, кто ждал ответа из высшего органа партии и страны, побаивались трогать. Обращение в адрес съезда сулило дать возможность растянуть время пребывания в институте худо-бедно месяца на два, а то и на четыре. Прибегать к этой технологии все равно не хотелось, но выбора они Михаилу не оставили. Уходить в никуда означало всерьез подорвать семейный бюджет. В угоду своему чистоплюйству перекладывать все тяготы добывания средств к существованию на Марину Михаил не собирался.

И он написал «на съезд». Весь огонь он сосредоточил на Пестереве и Феодосьеве как авторах липы о сданных в промышленную эксплуатацию четырех институтских автоматизированных информационных систем.

Каждое слово там было правдой, но Михаил наперед знал, что первое, что сделает институтское начальство – это постарается обвинить его в клевете. Ну, что ж, обеим конкурирующим сторонам присуще свое суждение об истинности – в свете тех интересов, которые у них есть. И еще было ясно, что никаких видимых изменений к лучшему в институте не произойдет, даже если проведенное по обращению расследование «вскроет имеющие место отдельные (или серьезные – смотря как предпочтут решить в госкомитете) недостатки». Ведь в государственной машине страны визжала или скрипела без денежной смазки и хорошего управления и ухода каждая кинематическая пара, каждый шарнир, а другой машины в стране уже почти семьдесят лет как не было. За счет чего же можно было бы улучшить работу одного узла или агрегата этой машины, не ухудшая работу других узлов? Нет, на положительный сдвиг надеяться было нечего.

Отправив свое писание «на съезд» заказным письмом (для этого на почте понадобилось предъявить паспорт), Михаил сразу проинформировал об этом секретаря партийной организации института. Эта дама девять лет назад была в его отделе заместителем. Сообщая ей о своем шаге, он убивал сразу двух зайцев – уведомлял ее саму, чтобы могла наперед подготовиться к звонку из райкома, и освобождал себя от нужды выдумывать, каким путем дать знать Пестереву о том, что он, Горский, до завершения разбирательства остается на своем месте.

Ждать реакции секретариата съезда КПСС пришлось четыре месяца. Проявилась она в том, что Михаила уведомили о приказе госкомитета создать комиссию по рассмотрению его обращения. В ее составе оказались: в качестве главы-чиновник из управления Болденко (стало быть, недоброжелатель), два члена, в человеческом и профессиональном плане вполне симпатизирующих ему (о чем Болденко мог и не знать, но все равно это были люди подневольные, и от их участия вряд ли можно было ожидать принципиальной неуступчивости официальной установке от Болденко) и две давних недоброжелательницы, от которых понятно чего следовало ожидать.

Комиссия приступила к работе в институте, и через какое-то время его вызвали туда. По существу и по форме задаваемых вопросов он понял, что там уже поработали и Феодосьев, и Пестерев – чтобы он, Горский, «поплыл» в своих объяснениях. «Претензии к руководству – претензиями, но что, дескать, он сам от себя предлагает? – Ничего!» С этим было нетрудно справиться. Михаил заявил, что свое видение рациональной деятельности института по своей проблеме он изложил в соответствующем разделе прогноза на следующую пятилетку, который был составлен по приказу госкомитета, и насколько ему известно, этот раздел без правок и купюр вошел в итоговый прогноз. В свое время и Пестерев, и Феодосьев оставили этот материал без внимания, никак не считая себя обязанными вспоминать через шесть-семь лет о том, насчет чего они когда-то расписались. С другой стороны, Михаил предъявил комиссии в копиях свои многочисленные докладные записки на имя Феодосьев и Пестерева по поводу текущих безобразий, творимых по административному произволу Феодосьев и оставленных Пестеревым без принятия мер. – «Вы передавали свои докладные через канцелярию?» – поинтересовался председатель комиссии, очевидно, уже зная, что в канцелярии никаких следов докладных нет. – «Я передавал их лично Феодосьеву и директору во время приема по существу затрагиваемых вопросов. Поскольку по устному докладу решений, удовлетворяющих меня, не было, я оставлял им заранее подготовленный письменный текст». – Председатель признал, что это вполне допустимо. Пока что комиссия не влезала в подробности по поводу обвинений в том, что ни одна из автоматизированных систем, сданных а промышленную эксплуатацию, не работает. Пикантность этих вопросов состояла в том, что Пестерев и Феодосьев подсовывали липу, а комиссии, присылаемые Болденко, принимали и «актировали» ее. Но вот что всерьез заинтересовало и председателя, и двух членов, которые могли оказать посильное содействие Михаилу – так это намерение Пестерева в недрах института полу-конспиративно вести разработку персональных ЭВМ. Это был вызов государственной системе управления научно-техническими разработками и еë прерогативе заказывать технику в высочайше определенных компетентных организациях. – «От кого вам известно о разработке в институте персональной ЭВМ?» – напрягшись как пойнтер на стойке, спросил председатель. – «От самого директора. На совещании, где я ставил вопрос об установке в отделе дисплея для непосредственного ввода словарной информации в память ЭВМ. Пестерев сказал, что группа Мотылева вскоре сделает опытный экземпляр персональной ЭВМ и что программное обеспечение для нее создается в другом отделе – кстати сказать, не в отделе Феодосьева». Михаил видел, что все его ответы подробнейшим образом записываются. Это означало, что Пестеревская затея переориентации института на новую тематику накрылась.

Михаилу уже было через его доброжелателей известно, что с момента образования комиссии и по сей день в институтском вычислительном центре без выходных идет работа по завершению якобы давно уже сданных систем и что с Феодосьевским программным обеспечением все никак не ладится. Несомненно, комиссия об этом тоже знала. Но вот о существовании целой группы Мотылева, о ее планах и отчетах в госкомитете и понятия не имели.

О том, как реагировали на это открытие комиссии «в верхах», Михаил узнал уже через день. Перепуганный Пестерев немедленно уволил Мотылева, дабы тот не мог быть допрошен комиссией. Расправа с Мотылевым, да еще такая бесцеремонная, в намерения Михаила никак не входила. Не Мотылев был виновником кражи ресурсов и штатов из других подразделений института, причем больше всего из отдела Горского. Но, как всегда, когда паны дерутся, не у них, а у холопов чубы летят. Пестерев получил жестокий, но всего лишь устный нагоняй, а лишился работы буквально в одночасье Мотылев, виновный лишь в том, что связал свою судьбу с Пестеревым и работал по своей специальности не там, где надо, а, главное, совсем не там, где полагалось. Михаил не хотел считать себя виноватым в увольнении Мотылева и формально имел на это право – но в душе все равно остался неприятный след. Оказывается, его борьба за свои законные интересы не получалась безупречной. Впрочем, в абстракции он все это представлял себе очень давно – в столкновении с мерзавцами поневоле окажется с ними в одной плоскости, иначе противостояние невозможно.

Никаких других острых вопросов комиссия Горскому не задавала. Снова потянулось ожидание. Через два месяца, в течение которых Михаил так и не нашел новую работу, ему позвонил давно знакомый заместитель Болденко и сказал: «Михаил Николаевич, я должен согласовать с тобой проект приказа по комитету, в котором подводятся итоги работы комиссии по твоему обращению к съезду партии» – «Согласовать со мной?» – усмехнулся в трубку Михаил, и собеседник этот тотчас понял. – «Ну скажем так, условно. Там же сказано о мерах, которые комитет обязывает принять, и руководству надо знать, что ты думаешь на этот счет». И собеседник зачитал текст. Суть его была и смешна и печальна в одно и то же время. Там говорилось, что из четырех неработающих автоматизированных систем, на самом деле не работают две. Что срок для ликвидации недостатков определен такой-то. О незаконной разработке за казенный счет персональной ЭВМ говорилось, что информация не подтвердилась. За выявленные упущения и недостатки в работе директору института Пестереву объявлялось замечание. Тут Михаил чуть не прыснул от смеха. В КЗОТ, е, насколько он знал, не существовало такого вида взыскания как «замечание». И снова собеседник уловил по телефону некую реакцию Михаила, поскольку, разумеется, ее ожидал. – «У тебя есть возражения?» – спросил он. – «По поводу взыскания? Что вы, Аркадий Андреевич! Это ваша компетенция! Ваше право и благодарность объявить!» Тот понял и больше не спрашивал. Зато спросил Михаил: «А мне будет послан приказ после его подписания?» – «Нет, он уйдет в ЦК. А там – как они сочтут, направлять тебе ответ или нет. Ты же туда обращался». В словах Аркадия просквозила маскируемая деланной корректностью обида. – «Понятно», – сказал Михаил. Процедура пришла к завершению. Теперь ему осталось работать от силы месяц с небольшим. Пока подпишут приказ, отвезут, по-видимому, с какими-то еще бумагами в ЦК, прождут еще сколько-то, пока их там прочтут, и если оттуда не выскажут неудовольствия (а на какой черт их оттуда высказывать – что, у ЦК мало других, куда более важных дел?), кандидатуру Горского провалят на конкурсе, который уже был объявлен, поскольку из должности заведующего отделом его перевели приказом в должность исполняющего обязанность заведующего сектором, и пора было решать вопрос, оставаться ли ему «и. о». Ответ был заранее известен. Ни в коем случае нет. И все же спектакль получился немного интереснее, чем рассчитывал Михаил.

Начать с того, что среди других кандидатов на конкурсные должности, ждавших в очереди вызова на заседание научно-технического совета института, Михаил был единственным, кто чувствовал себя совершенно спокойно. Особенно нервничали дамы. Две из них, хорошо знакомые с Михаилом, даже поделились с ним своими проблемами и спросили, как им поступить. Их маята была вызвана вещами совершенно ничтожными в сравнении с теми, с какими вышел к своему конкурсу Михаил, но он ничего не сказал им об этом, понимая, что каждому своя рубашка ближе к телу. Он дал им несколько советов, а, главное, убедил, что их карьере ничего не грозит.

Отрицательные результаты голосования были заранее предопределены только по его кандидатуре. Михаил был уверен, что за него проголосуют два человека, невзирая на обработку и инструктаж со стороны Пестерева и заместителя директора по кадрам и режиму Картошкина, которому поручали как полуявному представителю органов госбезопасности все тайные и грязные дела. Михаил был уверен, что подготовкой его провала на конкурсе Картошкин занимался не только по обязанности, но и, если так можно выразиться, по велению души. О том, как он относится и в чем подозревает «ненадежного начальника отдела» (свои подозрения и информацию, их подкрепляющую, Картошкин, бесспорно, воспринял еще от предшественника на посту зам. директора по кадрам и режиму Плешакова), Михаил получил представление из одного как будто совсем малозначащего происшествия. Как-то раз сотрудница Михаила, отвечавшая как член профкома за физкультурно-спортивную работу в институте, спросила его, хочет ли он участвовать в очередных институтских соревнованиях по пулевой стрельбе. Михаил еще со студенческих времен любил этот вид спорта, и потому сразу дал согласие на включение в список для посещения тира. Достаточно быстро сотрудница вернулась к нему, и, явно обескураженная, сообщила, что Картошкин вычеркнул его из списка, предварительно спросив, зачем вообще она включила туда Горского. – «Он хорошо стреляет». – объяснила она, и в ответ на это после паузы услыхала: «Он начальник отдела и в рабочее время должен быть в институте», хотя в качестве члена профсоюза Михаил мог участвовать в соревнованиях, как все. Он успокоил сотрудницу, сказав, что понимает, откуда растут эти ноги и что не собирается по этому поводу «качать свои права». Несколько времени спустя Михаил удостоверился, что Картошкин не только запретил его участие в стрельбе, но еще и через своего специального подосланного доверенного стукача пожелал удостовериться, что Горский не ушел самовольно в тир.

Все было предельно ясно. Как сотрудник системы органов госбезопасности Картошкин прекрасно знал, для чего его коллеги из КГБ обязаны посещать тир – для того, чтобы метко стрелять по врагам советской власти. Ему и без того было неприятно узнать, что потенциальный враг режима, так называемый интеллигент, уже хорошо стреляет. Поэтому допустить, чтобы Горский с его разрешения получил возможность повысить свою стрелковую подготовку, он безусловно не мог. К тому же он наверняка полагал, что после стрельбы Михаил, как и все другие, не вернется из тира в институт и, может быть, даже рассчитывает в это время на интимную встречу с дамой, «благосклонным вниманием которой хотел бы пользоваться директор» (дама в прошлом была мастером спорта по стрельбе – ага! Вот еще одна ниточка, подтверждающая связь, мысль о которой так нервировала Пестерева!).

Этого из сексуальной корпоративной солидарности с директором его зам. по линии госбезопасности Картошкин тоже никак не хотел допустить. Не стоило сомневаться, что он носом рыл землю, чтобы исполнить волю Пестерева немедленно изгнать Горского из института. Состав научно-технического совета был таков, что в принципе обработать его было совсем нетрудно.

Явные «неуправляемые» – в первую очередь сам Горский – были уже давно выведены из его членов. Остальные были людьми, вполне зависимыми от дирекции и казались безусловно послушными. Заместителем председателя был Григорий Вальцов, вернувшийся не так давно из отраслевого вычислительного центра и занявший пост заместителя директора по науке, обязанности которого до него исполнял Феодосьев. К слову сказать, Валентин Феодосьев воспринял возвращение Вальцова не только как личную катастрофу для своего честолюбия, но и как предательство со стороны давнего приятеля. Впрочем, Вальцова возникшие моральные коллизии с судьбой карьеры Феодосьева нисколько не взволновали. Он и прежде был начальником Валентина, да и по разуму и административному опыту безусловно превосходил его – в этом у Григория не могло быть ни малейших сомнений. Попытки Феодосьева проводить мелкие акции служебного саботажа Вальцов, как правило, быстро подавлял. Но это не значило, что в отношении Горского их позиции особенно разнились. Конечно, в то время как Феодосьев ненавидел Михаила всеми фибрами своего существа, Вальцов всего лишь полагал, что Горский способен только к научной работе, а к административным обязанностям относится совсем не так, как следует. Но даже не это определило его решение присоединиться к диктату директора и голосовать против Горского, хотя пост заведующего сектором по сути исполнения какой-либо административной функции не предусматривал – просто Григорию совершенно незачем было конфликтовать из-за Михаила с Пестеревым, на которого и так нельзя было в достаточной степени полагаться. Рядовые же члены совета либо не любили Михаила за самостоятельность, какую не могли себе позволить, либо просто боялись, что в случае сопротивления с ними расправятся точно так же, как с Горским – даже проще.

И все-таки в двух голосах членов НТС в свою пользу Михаил был уверен. Согласно положению в состав совета с правом решающего голоса входил секретарь комсомольской организации института. Им была молодая красивая, по слухам, еще незамужняя женщина, как и Михаил, закончившая МВТУ им. Баумана, только лет на тридцать поздней. Звали ее Алла, работала она в другом отделе, но иногда они по-дружески перебрасывались несколькими словами, как выпускники одной альма матер. Однажды Михаил вышел из своей комнаты на лестничную площадку и, посмотрев вниз, увидел чудный идеал молодости и чистоты. Аллочка была в простом, удивительно идущем белом летнем платье, и от нее исходило такое сильное ощущение полноты своей готовности к счастью и любви, что и Михаил с первого взгляда тоже проникся искренним убеждением, что да, все это так, она нисколько не ошибается, и сказал первое, что пришло на ум: «Здравствуйте, ваша свежесть!» И Аллочка сразу поняла, что он заметил именно то, что надо, и вместо ответного: «Здравствуйте!» или «Доброе утро!», выдохнула из глубин груди: «Спасибо, Михаил Николаевич!» Михаил был уверен, что этого она не забыла и не забудет. И будет голосовать «за», к чему бы ее ни обязывали.

Вторым человеком, на поддержку которого вопреки логике служебного преуспеяния мог рассчитывать Михаил, был заведующий отделом из другого отделения института, скромный и деловой человек, с которым у Горского не было никаких служебных соприкосновений. Но как-то раз Михаил случайно услышал, что этот человек увлечен моржеванием, и вскоре зашел к нему, чтобы прояснить для себя способ преодоления неприязни к выходу из холодной воды на морозный зимний воздух, рассказав, что сам уже больше четверти века круглогодично принимает холодный душ. «Трудно ли вам было преодолевать этот барьер? Купания в холодной воде я не боюсь, весной плавал среди льдин, а вот в зимнюю стужу выход после купания на воздух, боюсь, как радость для тела не восприму». В ответ собеседник заверил Михаила, что до нормального моржа ему осталась самая малость и даже посоветовал поменять квартиру, чтобы переехать в район Химкинского водохранилища, где в майне купался сам. Чувство возникшей тогда взаимной симпатии не могло подвести. Но этими двумя людьми список сторонников и исчерпывался.

Рассмотрение конкурсного дела Михаила началось с полуобвительных выступлений Вальцова и Феофанова. Говорить о его научной некомпетентности ни тот, ни другой не посмели. Упомянутые же ими административные проступки, в особенности так травмировавшая психику Феодосьева «неуправляемость», строго говоря, относились ко времени его работы в должности заведующего отделом, а не сектором. Других обвинений не последовало. Михаилу предложили ответить на высказанные претензии. К этому времени он уже взвесил все «за» и «против» своей самозащиты. Можно было, конечно, сказать, что среди претендентов на место заведующего сектором нет ни одного, кто имел бы монографию по специальности, не считая многих десятков других публикаций и научных трудов. Но зачем было метать бисер перед свиньями и полу-свиньями? Один из членов совета как-то пришел к Михаилу и, волнуясь, рассказал ему, что в своем научном отчете просто привел большой отрывок из его книги без ссылки на источник. Этот человек, остроумный толстяк, прежде работал где-то на более видной должности, но за что-то был снят и разжалован в зав. отделом в научно-исследовательском институте. На нем висел партийный выговор от райкома КПСС. Михаил оценил тогда, чем рисковал плагиатор – Михаил мог поднять скандал, если бы узнал об этом самостоятельно, не от него. А так, обратившись напрямую, он честно покаялся, без слов взывая к прощению. Такие умники встречались не часто, особенно среди жуликов, и Михаил дал ему индульгенцию. Но это не значило, что теперь этот зав. отделом посмеет нарушить приказ дирекции. Нет, в этом кругу не стоило тратить слов. Поэтому Михаил в заключительном слове отметил только одно – претензии, которые он услышал, относились к его работе в должности заведующего отделом, а не сектором. После этого его отпустили, и он ушел, не дожидаясь объявления результатов голосования, которые знал наперед. И все-таки, когда вечером ему домой позвонила сотрудница, узнавшая по своим каналам, чем кончилось конкурсное голосование, он был удивлен. Против было подано шестнадцать голосов, за – целых шесть.

Оказалось, Михаил не вполне точно оценивал публику. Шестеро не побоялись ослушаться хозяина, наперед зная, что он – псих и что его заместитель из органов госбезопасности с помощью отпечатков пальцев на бюллетенях постарается выяснить, кто ослушался приказа. Значит, он был все-таки более уважаем, чем думал, и это было утешением, правда, слабым. Любопытно, что когда через несколько месяцев конкурс на замещение должности заведующего отделом проходил Феофанов, за него проголосовали шестнадцать членов НТС, а против – все те же шесть, по крайне мере, хотелось думать, что те же. Как-никак, что-то вроде свидетельствовало, что у некоторых есть и стойкие симпатии, и стойкие неприятия, на которые извне невозможно повлиять.

На следующее утро в самом начале рабочего дня Картошкин вызвал Михаила к себе и сразу сказал, что зря тот не дождался окончания заседания НТС. – «А зачем?» – спросил Михаил. – «Чтобы узнать результаты голосования по вашей кандидатуре. Вы не прошли по конкурсу». Видя, что эта новость не огорошила Горского, Картошкин добавил: «Шестнадцать против и только шесть – за». Михаил пожал плечами. Картошкин явно ожидал чего-то другого. Они помолчали. Затем режимник сказал: «Если вы не хотите увольняться из института, вы будете переведены в должность и. о. старшего научного сотрудника с окладом…». – Он назвал сумму на двадцать процентов меньшую, чем сейчас. «Так что решайте», – заключил Картошкин. – «Когда?» – поинтересовался Михаил. – «Как когда? Конечно сейчас!» – стараясь (все-таки стараясь) спрятать улыбку, ответил Картошкин. – «Сейчас – вряд ли, – спокойно сказал Михаил. – В проведении НТС я усматриваю определенные нарушения установленной процедуры и по этому поводу собираюсь обратиться в госкомитет». Этого Картошкин не ожидал. Он сделал строгое лицо и соответствующе строгим тоном ответил: «Никаких нарушений не было». – «А по моему мнению, были». – «Об этом вы скажите председателю совета». – «Ну уж дудки, – подумал Михаил. – Об этом ты доложишь ему сам, как только я выйду из кабинета». Но вслух ничего не сказал. Он поднялся со стула и вышел. Сотрудники сектора сказали, что все это время по местному телефону звонил стукач – конфидент Картошкина – заведовавший сектором в том же отделе, в который теперь входил сектор Михаила. – «Мы ему объясняли, что вы уже у Картошкина, но он не верил и требовал, чтобы ему сказали, где вы». – «Во как старался выполнить поручение! – удивился Михаил. – И все же отстал от своего шефа. Картошкин оказался еще нетерпеливее его». – «Что он вам сказал?» – Михаил объяснил. Сотрудники подавлено молчали, думая, конечно, не только о нем, но и о себе. Ничего хорошего их не ожидало. Отношение к ненавистному начальнику руководство почти всегда обращает и против его подчиненных. Особенно против тех, кого он сам отобрал для себя из прежнего большого коллектива. В это время позвонил Вальцов и попросил к себе. Как ни странно, Григорий сразу повел себя как человек, чувствующий неловкость за себя. Это было ново. Он спросил, есть ли у Михаила куда уходить? – «В данный момент нет». – «Тут Полкина, спрашивала у меня, может ли она предложить вашу кандидатуру в…» – Вальцов назвал другой институт, принадлежащий же госкомитету. Полкина была заведующей отделом, которая по жадности и глупости, а самое главное – по уверенности в безнаказанности (у нее была как тогда говорили, своя «волосатая лапа» в комитете – и Михаил даже знал, что это за лапа и какое должностное лицо. Это был руководитель плановой службы, и он уже много лет пользовался квартирой Полкиной для свиданий с любовницей). Однажды она попросила для знакомства две работы Михаила по тематике, смежной с ее собственной. Михаил не отказал, но обратно своих рукописей не получил. Полкина, упиваясь сознанием недосягаемости, сообщила ему, что потеряла их и улыбнулась. В институте у нее была репутация человека, у которого не пропадает ни единая бумажка. Михаил тогда ничего не сказал, но и не спустил наглости и хамства. Полкина потом сильно об этом пожалела, потому что Михаил очень умело и аргументировано поддержал человека, который заявил на НТС, что Полкинская диссертация – почти сплошной плагиат из его прежних и действительно приоритетных работ. Несмотря на все ухищрения Полкиной, Михаил попал на ее защиту и выступил там с разгромным отзывом. Полкина не ответила на его обличения ни единым словом. Ей это было ни к чему. С председателем ученого совета уже «поговорили», совет был у него в кармане, и поэтому все его члены единогласно проголосовали за присуждение Полкиной ученой степени кандидата технических наук – что было совсем уже смехотворно, поскольку тема тяготела к лингвистике, а диссертация не содержала даже намека на использование машинных процедур для обработки лексики, идея которых тоже не была предложена Полкиной. Она была уверена, что теперь Михаил ей не помеха. От своей «агентуры» он знал, что на ВАК имеет влияние очень высокопоставленный родственник уже ее собственного любовника. Однако ВАК диссертацию не утвердил. Полкина попыталась защититься в ученом совете в МВТУ им. Баумана. Там ей Михаил уже не мешал. И без него нашли, что работа хорошая (это по дурости), но подтвердили, что никакого отношения к циклу технических наук не имеет. К этому времени Михаил уже знал, что Всевышнему неугодно, чтобы кто-то старался за ограбленных больше, чем они сами старались за себя, а, видя как работает против Полкиной Михаил, они вообще устранились от дела. Поэтому он прекратил преследование плагиаторши, и года через два она после третьей попытки в конце концов защитилась. Естественно, ни благодарить Михаила, ни сочувствовать ему она не собиралась. Все было как раз наоборот. И все же ее предложение помочь Михаилу устроиться на другую работу не было совсем необъяснимым. По-видимому, Полкиной было известно, что Михаил никогда не требовал ее изгнания из института или просто понижения в должности, а этого она когда-то боялась и ждала. Как бы то ни было, Михаил сказал Вальцову, что не возражает – пусть Полкина узнаёт, хотя и не думал, что из ее «помощи» что-то выйдет.

Когда Михаил вернулся к себе, одна из сотрудниц отвела его в сторону и сообщила, что ее близкая знакомая из институтского пресс-центра, хорошо разбирающаяся в политической ситуации (а как раз началась перестройка) предлагала Михаилу помощь в борьбе через прессу за свое место. Она приводила примеры успешных баталий, выигранных через газеты, должным образом вскрывавших скандальные безобразия. Иногда это плохо кончалось для гонителей, в этом журналистка была права. При изменении курса партии в номенклатурных кругах еще не вполне понимали, как повернется ситуация и пребывали в некоторой растерянности, а, главное, в ожидании – будут приниматься против них серьезные меры или нет. Но Михаил знал точно и определенно – не будут. Реформа шла сверху, то есть от той же номенклатуры, и потому проводиться против ее исконных привилегий и интересов просто не могла. Нет, система переставала быть системой, если она не умела себя защищать, а уже советская система всегда бесспорно умела. Так что после считанных сбоев она должна была выработать контрмеры против новомодных покушений на себя снизу. Все это Михаил высказал сотруднице, и очень скоро она убедилась, что он был прав. От фельетонной защиты (или от контратаки методом фельетона) Михаил отказался без сожаления, даже не вполне отдавая себе отчет, почему. То ли от того, что она слишком напоминала процедуры разбирательства по поводу обращения к съезду партии, то ли от того, что чувствовал изначальную ущербность для себя в том, чтобы победить не самому.

В этот день больше ничего не произошло. А на следующий день Михаила уведомили, что он принят в институт патентной информации, и это последнее место работы оказалось наилучшим из всех и по атмосфере, доминировавшей в нем, и по обилию интеллектуалов, подобного которому он не встречал нигде, и по полноте совмещения своих творческих устремлений со служебными. Именно в то время он и на работе, и дома завершил свой главный философский труд. Именно там он, наконец, освободился от нужды все время чувствовать себя как на войне.

Примерно через год после ухода Михаила из прежнего института дела директора Пестерева заметно ухудшились. Чем он перестал устраивать комитетское начальство, осталось неизвестным, но определенно перестал.

Об этом однозначно говорили суровые, то есть строгие выговоры от министра, которые он стал получать даже за сущие пустяки, в то время, как прежде он за серьезнейшие грехи получал совсем пустяковые наказания типа «объявление замечания». Конец этому мог быть один – снятие с должности, как только об этом удастся договориться в ЦК.

Пестерев предпринимал судорожные усилия, чтобы перейти директорствовать в академический информационный институт, пользуясь патронажем со стороны помощника председателя государственного комитета по науке и технике, имевшего ранг заместителя председателя совета министров СССР, но свое ведомство еще долго било и не отпускало его, тираня ничуть не меньше, чем сам Пестерев тиранил своих подчиненных. Наконец, его все-таки отпустили, и свое директорство на новом месте он постарался осуществлять с той же пользой для себя и с таким же вредом для дела, какие были присущи ему прежде. Как обычно, он первые два месяца, вникая в обстановку, сдерживал себя. Как раз в это время достаточно высокопоставленные работники этого академического института через общих знакомых обратились к Михаилу за сведениями о Пестереве. Он дал ему точную, без эмоциональных излишеств характеристику, зная, что в данный период ему не очень поверят или даже не поверят совсем. Так поначалу и вышло, зато еще через месяц до сведения Михаила специально довели, что его прогноз поведения Пестерева сбылся до мельчайших подробностей, до последнего слова. Это было равносильно извинению за первоначальное недоверие. Да Бог с ним, с этим недоверием. Сам-то Михаил точно знал, что не ошибается. Не ошибся и в том, что в попав в академический институт, Пестерев возомнил, что уже оказался на пороге получения вожделенного звания члена-корреспондента. Для начала ему требовалось получить соответствующую рекомендацию от институтского ученого совета. Однако его там дважды прокатили на вороных. Пестерев пришел в бешенство и начал срочно перемещать непокорных на низшие должности или совсем выживать из института, пересматривать состав ученого совета и все прочее, чему его не надо было учить. Не исключено, что третья попытка вырвать у совета рекомендацию в академию оказалась бы успешной, но до нее не дошло. В жизни Пестерева впервые выпал случай крупно сыграть в свою пользу на политическом поле. Едва путчисты из ГКЧП в августе 1991 г объявили, что этот «комитет» берет всю власть в стране в свои руки, Пестерев поспешил издать в институте собственный приказ, обязывая сотрудников неукоснительно выполнять все постановления ГКЧП. Буквально на следующий день путч завершился полным провалом. Шок от краха его политической ставки был столь силен, что Пестерева хватил инфаркт. Он был уверен, что его арестуют как Янаева, Лукьянова, Шонина, Павлова и прочих. Однако его не арестовали. Во-первых, как больного, во-вторых – как незаслуживающую внимания мелочь. Но с директорского поста стряхнули. Оставили, правда, в штате института научным консультантом. В итоге большого приза в карьерной игре он не сорвал, но балластом в советской науке продолжал оставаться.

А Феодосьев при новом директоре, преемнике Пестерева, сперва было даже расправил крылышки, увидев новые возможности для себя в том, что директор сходу возненавидел достаточно умного и потому потенциально опасного Вальцова. Вскоре Григорию пришлось уйти в другой институт той же ведомственной системы, только категорией пониже, хотя все равно заместителем директора. Вероятно, Феодосьев оказал в этом деле директору посильную помощь и вообще был ему полезен. Однако вскоре настроение директора переменилось, и Валентин из фаворитов превратился в гонимого. Директор был совершенный хам и наглец и, по примеру Остапа Бендера, считал, что других хамов и наглецов ему в институте не требуется. Оскорбленный в своих лучших подхалимских чувствах и ожиданиях награды за усердие и полезность, Феофанов попытался защититься, используя против директора компромат, который накапливал на всякий случай. Однако это продлило пребывание Валентина в институте лишь месяца на три. Дальше, оказавшись за стенами института и не попав ни в какой другой, Феодосьев основал собственную фирму со скромным названием «Лидер». Ему давно хотелось стать директором, но сделаться директором лидера он, наверное, в прежние времена и не мечтал. Удовлетворив таким образом свое психозное честолюбие, он быстро затерялся среди множества других амбициозных программистов, покинувших государственные организации и пустившихся в вольное плавание на рынке труда. Очень скоро обществу стало ясно, что ему не требуется столько программистов, сколько их кормило и пригревало слабокомпьютеризованное государство развитого социализма. Выжить и существенно улучшить свое финансовое состояние смогли главным образом те, кто сгруппировался вокруг действительного корифея программирования (а таких были единицы, максимум десятки), либо те, кто умел и мог в опережающем порядке доставать за границей готовые пользовательские программы и адаптировать их применительно к нуждам русскоязычных пользователей.

Вальцов при всем своем самомнении и высокой самооценке прекрасно понимал, что он не корифей ни в программировании, ни в физике, точно так же, как и Феодосьев, который, правда, отказывался принимать эту в высшей степени неприятную для себя истину – об этом прямо свидетельствовал титул, которым он лично увенчал свою персону – директор «Лидера». Однако, как выяснилось на практике, это не содействовало достижению коммерческого успеха в его предприятии.

Вальцов раньше многих других осознал целесообразность перехода из начавшей хиреть от хронического безденежья науки на более кормное поприще, поскольку был прагматиком до мозга костей и не видел особого смысла в том, чтобы тратить силы и, главное, время на попытки сохранить свой служебный статус. Он оставил пост заместителя директора института без видимых сожалений (теперь звания такого рода весьма обесценились, поскольку обыкновенный бандюга мог быть и генеральным директором, и президентом компании или банка, не говоря о том, что любая мелочь могла именоваться управляющим, старшим менеджером или директором департамента) и срочно закончил курсы бухгалтеров, поскольку на волне всеобщей коммерциализации спрос на работников бухгалтерской специальности стал воистину ажиотажным, и устроился на хорошее место в частной фирме, не особенно заботясь о том, как скажется на его личной репутации репутация фирмы. Деньги были важнее всего, и он их зарабатывал, обеспечивая хитроумными уловками максимально возможное уклонение конторы от уплаты налогов. Дисциплинированный и тренированный в точных науках ум для этого вполне подходил. Наверно, не в меньшей степени, чем для овладения знаниями о физических основах земного и космического бытия. А то даже и в большей.

Михаил не был уверен, что в лице Вальцова фундаментальная наука потеряла одного из перспективных исследователей, однако совсем этого и не исключал. У него было упорство в достижении целей, он умел выбирать, не поддаваясь соблазнительным, но нереалистическим иллюзиям (впрочем, великие корифеи науки как раз поступали иначе) и пренебрегал знакомствами только с теми людьми, которые уступали ему в интеллекте. Правда, если пользоваться боксерской терминологией, он плохо держал удар и к серьезным принципиальным схваткам за свои убеждения так и не подготовился. И все же его было немного жаль – в отличие от Феодосьева и Пестерева. Эти двое были прямо созданы для процветания в «развитом социализме» с его партхозбюрократией. Вальцов же мог найти себя в любой системе. Капитализм для него даже больше подходил. – «Ну, да мне это все равно, – спохватился Михаил. – И чего это я думаю, где им лучше? Тем более, что в любой социальной формации найдутся условия для существования и завистников, и туповатых, но зато вполне эгоистичных бюрократов, и для истых прагматиков, работающих на умножение суеты вокруг себя – и в себе». На фоне их карьерных преуспеваний он, почти всю жизнь с трудом дотягивавший от зарплаты до зарплаты, имел право чувствовать себя счастливцем. Не отступился от лучшего в себе, призванию не изменил. И за это Всевышний дал совершить нечто, с чем не стыдно будет оказаться перед Его лицом с последним отчетом хотя бы за эту сторону прожитой жизни.