Читать книгу Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский, Уманский Николавевич Алексей - Страница 4

Уже давно без благодатного вихря из-под винта вертолета крылатая нечисть стала изо всех сил напоминать о себе. Ранне-июльский гнус был не очень слабее июньского. И Михаилу с тяжелой неотвратимостью вспомнилось начало другого пути – в походе по Кольскому в районе Монче- и Волчьих Тундр, куда они попали в период самого массового выплода крупной мошки, которая насмерть заела и отравила их молодого полуторагодовалого колли. До тех пор Михаил лишь по книгам знал, что случаются годы, когда гнус губит жизни молодых собак и оленей, но все же не представлял, как это может быть с детьми природы, покуда сам не столкнулся с таким ужасом. Они с Мариной слишком поздно обратили внимание на то, с какой страшной плотностью покрыта мошкой вся оголенная часть живота, пах, губы, уши и окологлазья их любимца Вэла, а, главное, какое беспредельное нежелание жить, терпя такие мучения ради совершенно непонятной цели, отражалось в глазах обреченного стоика. Пес уже не жаловался, как на первых порах, потому что скоро понял – никто ему не поможет и не увезет из этого ада. И не только страшная потеря крови, выпитой гнусом, и не только яд, который этот гнус впрыскивал ему при укусах под кожу, но и явное осмысленное от себя нежелание продолжения такого бытия привело его к смерти. Слишком запоздало, сорвав с себя штормовку, Михаил укутал собаку, уже настолько лишившуюся сил, что она уже не могла ходить, и отнес Вэла на руках в байдарку, а затем, после остановки на ночлег, тут же поставил палатку и перенес Вэла туда. Глубоко вздыхая – Михаил с Мариной надеялись, что от облегчения – Вэлушка провел с ними свою последнюю в жизни ночь, а утром после короткой агонии, когда Михаил безуспешно пытался делать ему искусственное дыхание изо рта в рот (ничего из этого не вышло, потому что Михаил сразу зашелся в астматическом кашле), пес испустил дух, так и не сказав ни одного слова упрека. В последующие дни, месяцы, годы Михаил сам во множестве говорил такие слова себе. Но в часы, последовавшие за этой смертью, он и Марина были просто раздавлены горем и сознанием вины. И еще – мысленными поисками причин, за которые им было ниспослано это новое смертное горе – всего-то через месяц с небольшим после того, как разбился в своем истребителе Коля, Маринин сын, и, как считал Михаил, его сын тоже.

– «И что на нас все катится и катится»? – высказала после похорон Вэла Марина, и Михаил ощутил в ее словах не только боль от продолжающихся утрат, но и несогласие с таким воздаянием. Понимая, что может случиться еще и при неприятии Воли Небес, Михаил тотчас взмолился:

– Боже, на все Воля твоя, но прости мою любушку и взыскивай за все только с меня! Я один виноват! Вэлушку мы потеряли из-за того, что пошли в чужой компании, с которой связался я, в это гнусное время, удобное не для нас, а для них, когда еще нет ни ягод, ни охоты, а есть лишь бессчетная летучая нечисть. Неудобно, конечно, оставлять спутников после того, как договорились, но это несравненно лучше, чем потеря родных, а я не сделал и этого!

Смягчило ли небеса его запоздалое раскаяние и мольба, Михаил затруднялся сказать. Однако и всем участникам похода от гнуса досталось отчаянно. Михаил не видел такого за всю жизнь, чтобы вечером, отворачивая раструбы высоких сапог перед тем, как их снять, ему приходилось выгребать оттуда несколько полных гостей давленой мошки. Она лезла туда – и таки находила пути к голому телу, оставляя на коже жгучие следы. Лишь однажды в мае в дельте Волги, в узком ерике возле Большого Белинского банка ниже Макова в течение одного вечера случилось нечто подобное. Михаил тогда успел поставить палатку, втолкнуть в нее Марину, а сам остался снаружи доделывать бивачные дела. Это стоило ему сильно распухшей физиономии, но в остальном-то все-таки обошлось.... На Кольском же – нет.

Ну, а сейчас в отдаленном Забайкалье, к обычному составу гнуса —комарам и мошке – добавились еще и громадные слепни-пауты. Пропустить укус таких зверей было все равно что прикоснуться к коже раскаленным стержнем. Само же место укуса долго не заживало, должно быть, оттого, что пауты старались отложить в ранку свои яйца.

Возиться на берегу предстояло достаточно долго, поэтому Михаил надел накомарник. Дышать под тюлем было тяжеловато, но это было лучше, чем постоянно думать о паутах и комарах, занимаясь подготовкой к сплаву.

Наконец, байдарка была надута, каркас на нее наложен, фартук надет и обтянут вокруг корпуса, и Михаил привычно залюбовался своим серебристым судном, в усовершенствование которого внес немало своего.

В таком виде «Рекин» был уже проверен в порогах Вамы и Водлы, многие из которых по сложности и мощи на удивление напоминали Кантегирские в Саянах.

Палатку, пуховик, «слоновью ногу» и надувной матрац Михаил упаковал в большой прорезиненный мешок, на котором собирался сидеть в лодке, и теперь задумался, в какой люк его поместить – в носовой или кормовой. Рулить педалями он мог с любого места. Привычной для него была корма, но сейчас он шел один и решил, что одному лучше сидеть возле миделя, то есть впереди. Перепаковав груз так, чтобы все боящееся воды не намокло, Михаил почувствовал голод. Он достал костровую треногу, поставил ее на галечный пляж и сходил за сушняком немного выше по склону.

Вскоре над пламенем уже бурлила вода в чайном котелке, а сам Михаил уплетал яичницу с грудинкой, зажаренную на сковороде. Настроение от хорошей, к тому же вполне «джеклондоновской» еды поднялось. После ее принятия полагалось совершать суперменские подвиги, конечно, не такие, какие были к лицу героям Лондона – во многом попроще. Но, в конце концов, дело было в не суперменстве, а в том, что теперь следовало приступить к главному, для чего он сюда явился. А именно – надо было начинать свой путь по воде.

Закончив погрузку судна, Михаил облачился в колготы гидрокостюма, потом, стараясь не дышать, сунул голову в противно пахнущее нутро гидрокостюмной рубахи. Главное было как можно скорей протиснуться головой через горловину и вынырнуть на свет Божий в отверстие для лица до того, как в легких кончится свежий воздух. Это удалось. Он закатал совместно верх колгот и низ рубахи, затем перекрыл образовавшийся на талии валик тугим и широким резиновым бандажом. Поверх него Михаил надел «бурский пояс» с патронами, с прицепленным охотничьим ножом и с малым топором, вставленным топорищем в специальную скобу. Теперь он был готов, если не считать «мамбрина». В загиб шерстяной шапочки перед лбом он засунул полоску пенополиэтилена (чтобы уберечь мозги от возможного удара) и надел котелок на голову, вновь, как и без малого четверть века назад, во втором Кантегирском походе, подумав, что со стороны это, наверное, очень смешно. Но, как и тогда, ему это было безразлично. Защищать «мамбрин» мог не хуже хоккейной каски, а пользы от котелка было больше, чем от нее. Осталось только столкнуть байдарку на глубину. Почувствовав, что она уже всей длиной на плаву, Михаил шагнул в передний люк, вытянул ноги, нашел ими педали руля, и сразу взялся за весло, чтобы не дать течению нанести судно на берег. Лишь отойдя от него и развернувшись носом по течению, он устроился поудобнее. Вот теперь он готов был к встрече с препятствиями. Еще не с любыми, конечно, для этого надо немного обвыкнуть, да и просмотрами с берега в сложных местах не пренебрегать, но все же со многими. Он попробовал делать маневры, хотя ситуация на воде этого еще требовала. Получалось неплохо, байдарка сразу слушалась и весла, и руля, и это придало ему уверенность в себе и своем судне. Оставалось только привыкнуть к заметной валкости, но это означало лишь, что придется думать о ней и следить за своими движениями, пока не выработается автоматизм.

Через минуту он уже был втянут в сужение русла, которое пытался просмотреть в трубу со своей стоянки, так толком и ничего и не увидев кроме того, что уровень воды падает, а что тут-шивера или наклонный лоток – было пока неясно. Вышло второе, и, хотя он не ждал особо высоких валов, они покачали байдарку изрядно, сильно напомнив прохождение последних ступеней Вельминских порогов на Подкаменной Тунгуске. Михаил с удовольствием отметил, что байдарка хорошо отыгрывается на волне, не зарываясь в нее носом, но он тут же одернул себя напоминанием, что это еще не те препятствия, к которым следовало приготовиться, ибо стояки были высоки, но относительно пологи и ни один из них не относился к тем, которые называются «белая стена». Да, ничего серьезного еще не встретилось, но расслабляться все равно было нельзя. Скорость потока стала вполне приличной – десять, местами пятнадцать километров в час, и надо было держаться подальше от вогнутых берегов, чтобы не попасть в прижим и особенно – в завал. По вероятности летального исхода завал при попадании в него был на первом месте, с ним в этом смысле не могло соперничать никакое другое препятствие, кроме, может быть, высокого водопада или не очень высокого, но бьющего прямо в каменную стену.

И ему сразу вспомнилась река Улита на Кольском, по которой они сплавлялись через пару недель после гибели Вэла.

В то утро Михаил словно чувствовал, что что-то может произойти, но позаботился только о том, чтобы ничего не случилось с Мариной. Тот участок он проходил тогда в надувной лодке один.

Миновав два несложных порога, повернув вправо к третьему под углом в 900, он вдруг услышал свист и оглянулся. Свистел Димка, взрослый сын Коли Кочергина, с которым Михаил в прошлом году ходил по Сон-реке и Беломорью. Едва вытащив пальцы изо рта, Димка сразу перекрестил перед собой руки и показал вперед, но Михаил еще ничего не видел, только понял, что Димка даром бы останавливать не стал, и тотчас бросил лодку на окатанный камень, торчавший в пороге прямо по курсу в надежде прочно застрять и успеть выяснить, в чем дело и что к чему. Но прочно застрять не получилось, хотя навалился он как будто бы удачно, потому что ускорившееся течение сперва развернуло лодку, а затем стащило ее вниз, и только тогда, когда Михаил оказался под стеной правого берега в небольшом бассейне, из которого река вытекала, вновь повернув на 900, но уже влево, он увидел, что она совсем рядом полностью исчезает из вида, а снизу до него донесся тяжелый грохот падающей воды. Вот, оказывается, о чем предупредил Димкин свист, но Михаил понял, что ему уже ничего не успеть.

Он попытался отгрести назад от линии слива байдарочным веслом. Как ни странно, но лодка остановилась, правда, не под тем углом, под которым была бы должна, принимая во внимание направление водотока и его, Михаила, усилий. Он быстро взглянул на свой левый борт и увидел, что короткое запасное распашное весло отсутствует на месте, а страховочный линь, к которому оно было привязано к резиновой проушине, уходит с баллона вниз. Весло было неплавучим. Оно в самый критический момент соскользнуло в воду и застряло в донных камнях как якорь и теперь удерживало его пока еще по эту сторону жизни. Еще не веря до конца в такую удачу, Михаил шагнул в воду и почувствовал, что может стоять, а вода даже не заливает в ботфорты. Взяв причальный конец и байдарочное весло, он вскарабкался на довольно крутую стенку, прочно пришвартовал лодку к сосне и прошел несколько метров к обрыву над сливом.

Вся вода не такой уж скромной реки, собравшись в узкую – метров семь-восемь – струю, падала вниз в квадратный колодец, из которого вынули одну-левую – стену. Фронтальная же стена была образована отвесной базальтовой скалой, поверхность которой одновременно напоминала и очень крупную терку, и дробильную доску с выступами сантиметров по пятнадцать-двадцать высотой. Струя после падения метров с четырех – пяти била прямо в нее. Михаил представил, как свалился бы вместе с лодкой туда вниз, причем сперва вылетев бы из лодки головой вниз и спиной к стене прямо как был – то есть без жилета, в высоких сапогах и без каски, которая бы, впрочем, не спасла. Если бы даже он не был убит первым ударом, его, переломанного и оглушенного, утащило бы на дно. Он вспомнил, как утром сознательно не надел спасжилет, повинуясь потребности искупления вины перед погубленным Вэлушкой. Только в Высших Сферах могли дать ему ответ, имеет ли он право существовать в мире дальше. И ответ был ему Дан. Теперь это стало очевидным. Иначе не смог бы он обозревать с безопасной позиции место своей несостоявшейся гибели. Свесившись вниз, он смотрел глубоко вниз под ноги на кипящую и бьющую в стену воду. Сосна, которую он обхватил обеими руками, была сейчас его единственной опорой над страшной бездной, куда он лишь чудом не загремел. Ноги держали плохо. Наконец, заставив себя унять дрожь в коленях, он выпрямился и вышел наверх. И только там возблагодарил Вседержителя судеб за спасение, думая уже не о себе, а о Марине. Пять лет спустя они оба снова были настолько близки к гибели, что она казалась совершенно неотвратимой, но чтобы вот так рядом, как здесь, на Улите, остановиться в потоке в каких-нибудь нескольких метрах от последнего впечатления от жизни – никогда. В дальнейшем Михаил уже не пренебрегал спасжилетом.

Сейчас же вид склонов, спускавшихся прямо к воде, напоминал ему многие другие горные реки, и все же эта Река его мечты была особенной, неповторимой. Мощь воды казалась здесь сродни могучей сплоченности тайги, по преимуществу лиственничной. В этой гармонии проявилась особая светлая прелесть. Выходы скал не поражали воображение причудливостью форм, как на Подкаменной Тунгуске, но своими строгими объемами, вторгавшимися прямо в воду, они впечатляли не меньше знаменитых столбов. По пути Михаил все время прикидывал, насколько здесь проходимы склоны. Местами да, можно было траверсировать их без особых ухищрений или по крайней мере подняться до гребня, но сквозного пешего пути вдоль долины определенно не существовало иначе, чем по воде. Одновременно он с радостью продолжал отмечать, что завалов даже на крутых поворотах Реки не было. Видимо, мощные струи загладили каменные берега, и плывущим бревнам не за что было зацепиться.

Каньон был достаточно узок и глубок, поэтому значительная часть пути проходила в тени, и Михаил в гидрокостюме пока не перегревался. Впрочем, он и не особенно спешил, больше стараясь поскорей привыкнуть к лодке и к себе в лодке, и к особенностям русла, но прежде всего к характеру воды. Река была глубока и многоводна. Блуждающие струи, сталкиваясь где-то в глубине, то тут, то там выталкивали воду над поверхностью заметными выпорами. За скальными выступами кружились улова. Но пока еще не было ни крутых перегибов русла вниз, ни нагромождений камней по всей его ширине.

Через два с половиной часа сплава ему пришлось искать место, где было бы удобно пристать к берегу. Он всегда жалел, что у него не такой же накопитель отработанной воды, о каком, например, с удивлением и не без зависти узнал герой романа Грэма Грина «Наш человек в Гаване» мистер Уормолд, пораженно пробормотавший: – «Ну и мочевые пузыри у этих кубинских агентов полиции»!

Наконец в небольшом улове за выступом правого берега он увидел подходящее место и успел войти в противоток прежде, чем его пронесло мимо. Пришвартовав байдарку двумя фалинями, он поднялся по склону метров на десять вверх и обнаружил над скалой довольно широкую и почти горизонтальную площадку, на которой вполне можно было устроить бивак. Здесь, в каньоне, такие находки следовало ценить, и действительно уходить отсюда не захотелось. За два с половиной часа он прошел больше тридцати километров, и форсировать движение дальше не имело смысла. Лучше было пораньше остановиться на отдых после долгой дороги из Москвы через шесть часовых поясов. Найденная площадка находилась достаточно высоко, чтобы ей не угрожал внезапный дождевой паводок. Только лодку следовало обязательно поднять к себе.

В пять приемов он перетаскал все свое добро наверх и приступил к оборудованию бивака. Михаил без уныния подумал о предстоящей работе, потому что обычно она ему нравилась, правда, только в хорошую погоду и не в темноте, то есть когда не было риска в считанные секунды утратить драгоценную сухость ночного покоя и не требовалось действовать на ощупь. Расчистив площадку от мелкого мусора – дно палатки было нежное, и Михаил всегда старался его щадить – он достал из мешка свой дом, расстелил его и стал проталкивать в тканевые пазы дуги, составленные из титановых трубок. Палатка была арочная, красного цвета, покупная, правда, улучшенная самим Михаилом. Он взял именно ее, а не свою любимую самодельную двускатную палатку, поскольку для установки покупной требовалось меньше места, да и растяжки не надо было выносить далеко по сторонам. Для установки на крутых склонах такая подходила больше.

Поставив палатку, он достал насос и накачал надувной матрац, затем затолкал его в палатку. Поверх него он разложил «слоновью ногу» и пуховик. Затем, прихватив котелки для каши и чая одной рукой, «мамбрин» – другой, Михаил спустился к воде. Наклонившись к темной поверхности, он увидел свое отражение. Снизу смотрел на него бородатый… (он замялся, решая, за кого его приняли бы со стороны – за мужика или старика?) старик в камуфляжной штормовке, чем-то поглощенный – не то мыслью, не то сомнением. – «Одиночеством», – наконец догадался он и черпнул котелками воду. Отражение исчезло. Сполоснув котелки, он набрал воду снова и отнес наверх. Готовить он откровенно не любил – исключением была только яичница – зато возня ему в общем-то нравилась, опять-таки в отсутствие дождя и при достаточном запасе дров. Ну, чего-чего, а дров здесь хватало, притом покамест сухих. Зная, как хрупка в этих краях может быть жаркая или хотя бы недождливая погода, он решил заготовить небольшой запас сухих наколотых дров и постоянно возить его с собой. Пока варилась каша, Михаил обобрал ягоды с нескольких кустов жимолости рядом с палаткой. Ему всегда нравился чуть горьковатый вкус этой ягоды, которая постоянно подкармливала и разнообразила меню в сибирских походах. Почему-то в европейской части страны эти кусты с разлохмаченной корой ему почти нигде не встречались. Особенно много жимолости удалось поесть – и явно на благо – во время первого похода по Кантегиру на байдарках и десятидневного пешего возвращения от этой реки через Саянские хребты, во время того голодного похода, который на десять лет раскаленной занозой засел в мозгу Михаила непройденным до конца маршрутом – до тех пор, пока он не прошел его снова целиком от начала и до конца. В первом Кантегирском походе он был еще с первой женой Леной в компании общим счетом восемь человек, во втором только со второй женой Мариной и с их первым колли —Террюшей – великим и мудрым патриархом всех их собак.

До основательного голодания в первом Кантегирском походе дело дошло не случайно, несмотря на то, что компания, по крайней мере, ее ядро было вроде достаточно опытным и готовились к нему вполне серьезно. Адмиралом как всегда в последние пять лет шел Вадим, старший по возрасту, физически наиболее сильный, достаточно ловко владеющий своим телом, но еще больше – искусством манипулирования общественным мнением внутри компании.

Словом, в лице Вадима они имели естественного лидера, если исходить из характеристики лидера, данной Гербертом Уэллсом в романе «Когда спящий проснется»: организатор и демагог. Впрочем, он был не только организатором и демагогом. И Михаил и Лена вполне признавали, что индивидуальные туристские умения были у него в основном не хуже, чем у любых других членов компании, а как рыбак он вообще не имел себе равных. Однако в стараниях Вадима действовать только в общих интересах они усматривали на самом деле хорошо упрятанную фальшь и эгоизм. Само по себе ни такое поведение лидера, ни его человеческая суть не были новостью для любого типа человеческой общности с древнейших времен. Однако в спортивном туризме такое допускалось не всеми и не всегда, поскольку в этой сфере, как, может быть, ни в какой другой, лидерство в компании могло и даже должно было порой переходить от одного лица к другому (возможно и обратно) в зависимости от того, кто именно из участников в наивысшем состоянии воли, знаний и духа приходил к очередному этапу фактической борьбы за выживание, в которую нередко превращался сложный поход. Вадим, безусловно, понимал, что поддерживать свое реноме лидера непросто и для этого надо стараться. Однако со временем свои основные усилия он стал употреблять не на то, чтобы стараться первенствовать во всем, а на игру в демократию. В его стиле было последовательно уединяться с каждым из спутников и якобы советоваться по тому или иному поводу, но потом он собирал сразу всех и решал поставленный им вопрос как хотел с самого начала (и далеко не всегда наилучшим образом), пользуясь тем, что спорить с ним находилось мало охотников. Михаилу случалось возражать, и изредка он даже переубеждал Вадима, но тот слушался его, пожалуй, только тогда, когда речь шла об ориентировании. Может быть, только за это ценное свойство определять направление пути при пеших переходах в глухих местах Вадим и не выпер Михаила с Леной из компании за критицизм, неприятный для любого авторитета. А авторитет у него, несомненно, был, и только Михаил знал ему истинную цену. Даже Лена не сразу согласилась с мужем. Однако настал момент, когда он получил доказательства своей правоты, достаточные уже и для Лены.

Дело было за три года до Кантегира, на Приполярном Урале, во время волока из верховьев Подчерья в верховья Щугора через Понью. Сначала они сделали заброску груза из долины Подчерья к верхней границе леса – уже не смешанной тайги, а к зарослям корявых каменных берез под перевал на приток Поньи – Пеленью. За две ходки было поднято почти все: лишь Арсен, разделивший выделенный ему груз не на две, а на три ходки, отправился в последний раз вниз. Арсен пару раз ходил с Михаилом и Леной в подмосковные походы и попросился уже в этот серьезный поход (тогда он считался пятеркой) в надежде на исключительную рыбалку в ненаселенных местах, о которой мечтал всю жизнь. Действительность оказалась не такой, как он ожидал: пришлось подниматься сто тридцать километров по обмелевшей несмотря на частые дожди полугорной реке, промокать, приходить на ночлег почти без сил – это повторялось изо дня в день. К тому же рыба ловилась в основном у Вадима, Арсену же его опыт здесь, в приполярных широтах, не помогал, и очень скоро поход превратился для него скорей в отвратительное испытание его терпения, нежели в поприще обретения своими трудами и любовью к природе новых свойств души и приятных впечатлений. Виновниками своего разочарования Арсен считал Лену и Михаила, особенно последнего, наверное потому, что именно его энтузиазм (нет, не уговоры – их не было) подвел и обманул Арсена. Винить его за то, что иногда Арсен позволял вести себя на переходах не так, как все, было бессмысленно. Ну, не смог человек перемогаться, потому что не хотел и не видел в том смысла. Не устраивать же свару, особенно зная наперед, что она ничего не даст. Короче, когда они остались у верхней границы леса впятером, а не все вшестером, и надо было решать, что делать дальше – сделать ли ходку за перевал, оставить там женщин – Лену и Наташу – устраивать бивак, остальным вернуться назад, к Арсену, и вместе с ним сделать еще одну ходку – или ждать всей компанией, когда подойдет снизу Арсен. Первое всем – в том числе Михаилу – показалось разумнее, поскольку они уже и так опаздывали, потратив на подъем по Подчерью на три дня больше запланированного, и время уже подпирало – дело пахло опозданием на работу из отпуска. И тем не менее Михаил не мог отделаться от чувства, что даже временное разделение с Арсеном, остающимся по другую сторону хребта до их возвращения, обязательно обернется какой-нибудь неприятностью. Однако груза было много, волок длиной восемнадцать километров, и время терять не годилось. Только они начали подъем, как к ним неожиданно быстро из своей последней ходки спустилась обогнавшая их туристская компания свердловчан, которой вроде уже незачем было возвращаться. Оказалось, что погода наверху испортилась, и они, достигнув перевального плато, в облаках и тумане сделали полукруговую дугу и вместо Пеленьи свалились обратно к Подчерью. Обидно им было до крайности. Их тоже было шестеро, среди них одна женщина, все помоложе и, судя по экипировке, победнее всех из команды Вадима. Спешили они еще и из-за того, что у них было мало продуктов. Правда, меньший груз позволял им двигаться быстрей. Еще одним виновником их неудачи с последним переходом через перевал было то обстоятельство, что свой единственный компас они утопили еще где-то в устье Малого Емеля, и в первую ходку на Пеленью они одалживали компас у Михаила. Тогда они шли еще в условиях хорошей видимости и установили, какими курсами и сколько времени надо двигаться к тайге по ту сторону хребта.

Теперь обе компании решили подниматься вместе. Путь по крупноглыбовым россыпям – курумам, без видимости и с тяжелым грузом, да еще под мокрым снегом занял куда больше времени, чем они рассчитывали, и потому, когда обе команды добрались до первого же леса за перевалом – точнее – его подобия в виде все той же каменной березы – и сбросили с плеч ненавистные рюкзаки, стало ясно, что не только вернуться после первой ходки за новым грузом и придти сюда, на Пеленью, но и просто засветло добраться до Арсена им уже не успеть. Однако Михаил твердо знал, что обратно идти придется. Будь там достаточно опытный путешественник, он бы сообразил, что произошло в такую погоду, и стал бы ждать, не особенно кляня обстоятельства, в которых сам же отчасти был виноват. Правда, у Арсена не осталось палатки – ее уже перенесли за перевал, но была полиэтиленовая пленка, спальник и достаточно много теплых вещей. Однако в том-то и была заковыка, что положиться на понимание Арсена было нельзя. Ко всем его разочарованиям в спутниках и походе (только о Вадиме он теперь думал хорошо) должно было присоединиться еще одно – его бессовестно бросили одного в глухой тайге в ужасную погоду без надежного крова над головой, о чем он впоследствии с полным правом мог бы вспоминать в Москве годами. Поэтому, когда Вадим подошел к Михаилу с вопросом, как быть с Арсеном, Михаил твердо сказал: «Надо к нему идти. А то потом не оберешься». Было видно, что Вадиму совсем не хочется идти, и на сей раз Михаил был с ним абсолютно согласен, но положение обязывало, и возможные негативные последствия были слишком очевидны им обоим. А потому они стали срочно собираться – вытряхнули принесенное из рюкзаков, поддели по свитеру под насквозь промокшие штормовки, и, выслушав последние навигационные наставления от предводителя встреченной компании, который хоть один раз видел путь через перевал, вдвоем двинулись вверх. Сережа остался с Наташей и Леной. Идти в облаках, причем не по прямой, предстояло семь километров. Минут через пятьдесят, двигаясь точно на запад, они достигли перевального плато. Михаил все время контролировал направление, особенно после того, как кончился распадок ручья, питающего Пеленью из большого снежного забоя, и потому не осталось уже никакого видимого ориентира. Плато они пересекли по тому же азимуту, но, как только почувствовали ногами – а сумерки к тому моменту сгустились почти до темноты – что попали на склон, идущий вниз, решили, что пора менять курс на север. Идти было очень скверно, особенно по скользским курумам. Там можно было запросто сломать не только ноги, но и шею, однако, к счастью, падения, которых они не могли избежать, кончались благополучно. Синяки были не в счет. Так на спуске прошел еще один час, и тут, словно в полном соответствии с расписанием, они различили во тьме перед собой корявые стволы каменных берез. Здесь предстояло искать Арсена, и трудно было себе представить, как и где. «Надо покричать», – предложил Михаил, но кричать не пришлось. Метрах в пятидесяти от них послышался удар топора. – «Арсен!» – окликнул его Вадим, и тот сразу с радостью отозвался.

Когда они подошли к нему, Арсен перво-наперво высказал именно то, что они от него ожидали: «А я уже думал, что вы бросили меня на ночь одного». – «Ну как же бросили, – успокаивающе возразил ему Вадим. – Сделали ходку к лесу на той стороне и вот сразу пошли с Мишей к тебе». Михаилу стало ясно, что Арсен сразу и бесповоротно решил для себя, что возвращение к нему было предпринято исключительно по инициативе и настоянию Вадима, и что сам Вадим именно такого эффекта и добивался. Однако Арсен оказался выше ожиданий Михаила в смысле обустройства ночлега для себя. Оглядывая при свете спички сооружение, сделанное Арсеном из байдарочных мешков и полиэтиленовой пленки, Михаил не без сарказма подумал, что если бы они могли рассчитывать на спокойное восприятие Арсеном его ночного одиночества, тот провел бы ночь с гораздо большим комфортом, нежели вместе с двумя спутниками, пришедшими на поддержку, потому что троих человек укрытие вместить не могло. Теперь холодная ночевка была обеспечена всем.

Под сильным ветром с мелким стылым дождем как следует распалить сырую березу никак не удавалось. Затея с костром выглядела безнадежной, но оказалось, что Вадим думает иначе. Используя бересту и наколотые Михаилом полешки, он с трудом, но разжег растопку и, суя поверх нее сырые дрова, дул в тлеющий огонь с неизбывной силой как воздуходувная машина.

Когда на короткое время костер выдал, наконец, приличное пламя, Вадим сделал нечто, в принципе ожидаемое от него Михаилом и все-таки в конкретике неожиданное. На согнутых ногах, наклонив голову и грудь, он встал над костром, чтобы производимое дровами тепло доставалось исключительно ему одному. Все стало пронзительно ясно. В критической ситуации Вадим забудет даже говорить о всеобщем благе и станет спасать себя как наиболее достойного и жизнеспособного представителя породы, заслуживающего право на дальнейшее существование в отличие от слабаков, которые ничего для собственного спасения сделать не могут или не хотят. Сейчас ему был нужен весь костер, который он раскочегарил, в другом случае ему потребуется вся имеющаяся еда, и Михаил с увереностью заключил, что удержать Вадима от узурпации общественных ресурсов можно будет только взяв его на мушку, то есть под угрозой немедленной физической смерти – или чего-то эквивалентного ей. Зрелище выглядело омерзительно, и Михаил даже отступил на шаг дальше от костра, чтобы никаким боком не вписываться в эту картину, хотя и без того никакое тепло к нему не доходило. А вслух он иронично предостерег Вадима, чтобы он поберег штаны, не то прожжет. Однако Вадим ничуть не почувствовал иронии и ответил, что ничего не случится, ведь штаны у него мокрые насквозь. В том, что они мокрые насквозь, сомневаться не приходилось – и тем не менее он их действительно прожег. Да настолько капитально, что все оставшееся время похода он мог мочиться, не растегивая ширинки. Дыра была слишком здоровой, чтобы ее можно было заплатать. Во многих случаях это было даже удобно, и это в очередной раз подтверждало справедливость пословицы, что худа без добра не бывает.

В общем-то та памятная ночь была из серьезных. Температура – возле нуля, все трое не ели с раннего утра и изрядно устали. Ветер выдувал остатки тепла. После того, как прогорели его штаны, даже Вадим прекратил борьбу за огонь. Однако он не прекратил борьбу за жизнь. Он порылся в вещах и достал лабораторную посудину со спиртом. Это добро принесла со своей работы Наташа: – «Сейчас нам обязательно надо выпить,» – объявил Вадим, – «А что? – поддержал Арсен, – без этого в таких условиях трудно». На фронте, еще совсем молодым, он был водителем танка и вспомнил, наверное, именно те времена. Михаилу пить никак не хотелось. Во-первых, потому, что завтра после «приема» будет тяжелей тащить груз. Во-вторых, спирт был ему противен сам по себе. Но выпить все же пришлось. Пока Вадим и Арсен, приняв дозу, рассуждали о том, каково в экспедициях застигнутым непогодой геологам и геодезистам, и Вадим, со слов своего дяди, известного писателя и топографа, передавал, как много экспедиционного народу замерзает без огня или без спирта в такие вот ночи, Михаил еще колебался, пить или не пить, но, представив себе сколько еще придется без сна бороться с холодом, решил, что не обойтись.

Вадим налил ему в кружку, и тогда Михаил спросил: – “ А чем разбавляли?» – «Да вот водой с полиэтиленовой крыши,» – ответил Вадим, кивая на убежище Арсена, но тут Арсен виновато сказал, что только что вымыл в этой воде руки с мылом. Другой воды для питья взять было негде. Михаил еще ни разу не принимал спирт без того, чтобы развести или запить его водой. Но на сей раз решился. Было действительно ОЧЕНЬ противно, но глотку, по счастью, не обожгло, и немного легче стало, когда он разжевал и проглотил шоколадно-ореховую конфету «Грильяж», данную ему перед тем Вадимом. Пока из тел не ушло внесенное спиртом тепло, надо было устроиться спать. Вадим вытащил не то свой, не то Наташин свитер (его отношения с Наташей позволяли ему обращаться с ее вещами, как со своими). Михаил взял себе отсыревший ватник кузена Сережи, которым собрался было укрыться поверх своего спальника Арсен, решив, что с Арсена хватит и спальника. Затем Вадим и Арсен втиснулись под крышу убежища. Михаил улегся на мешок с байдарочной оболочкой, подложив под голову другой рюкзак – спать в тесноте ему не улыбалось. Вскоре, несмотря на дрожь, он заснул.

Утром, едва начало светать, они были уже на ногах. От выпитого накануне спирта, слишком куцего сна и вчерашней изнурительной работы всем им было достаточно не по себе, а потому груза с собой наверх они взяли немного-всего килограммов по двадцать. И снова пошли к перевалу по скользским каменным развалам вне видимости. Для Вадима и Михаила это было уже третье прохождение вслепую через перевал. Перед выходом Михаил отозвал Вадима и попросил его проинструктировать Арсена, как держаться, ступать и подстраховываться на каменистых склонах, показав Вадиму, что именно надо передать. Вадим с готовностью выполнил просьбу. Для Вадима это был удобнейший случай подтверждения своего авторитета в глазах Арсена. Для Михаила же это был единственный способ довести соответствующие знания до Арсена – Михаила бы он не послушал. Теперь ему оставалось только с улыбкой поглядывать, как Арсен старательно выполняет то, чему его «научил Вадим».

Подъем давался тяжело, однако компас и часы вновь вывели их куда надо. Михаил вздохнул спокойней, когда ниже и впереди забелел снежный забой, из которого тек ручей в Пеленью.

Вскоре они подошли к палаткам. Лена, Наташа и Сережа спали каждый в своей. Никто их не ждал и не приготовил еду, о чем Михаил и Вадим для повышения бодрости всю дорогу говорили Арсену. Теперь он снова был очень разочарован отсутствием обещанной теплой встречи. На сей раз Михаилу это было более чем понятно. Все они, даже люди с большим походным опытом, едва находили в себе достаточно силы воли, чтобы преодолевать трудности пути, ставящие их на грань выносливости и выживания. Чего же тут было требовать от Арсена, который, тем не менее, держался достаточно стойко, не скрывая, правда, насколько ему отвратительно тратить свой единственный отпуск в году на добровольное мучительство тела и воли – всего такого он в избытке нахлебался еще на войне.. Короче, на биваке было тихо, мокро и обидно. Михаил, раздеваясь, коротко поговорил с сонной Леной и залег в спальный мешок греться и спать. Но прежде чем он сделал это, ему было дано испытать одно незабываемое ощущение, которое не оставляло его во всю последующую жизнь. Только что стянув с себя мокрое и надев не идеально сухое, но все же приятное белье, он сунул руку внутрь резинового мешка с жестянками, в которых хранились патроны, достал одну из них и, держа в ладони пару патронов, которыми собирался на всякий случай заменить слегка отсыревшие в ружье, неожиданно ощутил кожей ладони как нечто совершенно невероятное их абсолютную сухость, просто категорически невозможную в данной обстановке, и изумленно пробормотал вслух:

– «Даже не верится!»

Позже, после сна и еды, он рассказал Лене, как они сверх всех ожиданий, вышли в облаках и темноте точно к Арсену, как Вадим завладел костром и какие выводы он, Михаил, из этого сделал. На сей раз Лена поверила. Но до остальных членов компании еще долго не доходило, какова хорошо замаскированная глубинная Вадимова суть – целых три года.

Для этого понадобился Кантегирский поход.