Читать книгу Код цивилизации. Что ждет Россию в мире будущего? - В. А. Никонов - Страница 22

Первый американский президент – Джордж Вашингтон – не был партийным кандидатом. В своем прощальном послании нации он «самым торжественным образом» предостерег от партийного духа, который является худшим противником правительства демократического[181]. Но именно в годы президентства Вашингтона партии де-факто возникли.

Изначальный дуализм американской традиции, проявившийся в колониальную эпоху, продолжился и в практической политике, и идеологии независимых Соединенных Штатов Америки.

Во внутриполитической сфере дихотомия проявлялась, прежде всего, в ответе на вопрос о роли государства и его регулирующих функций в жизни общества. Обычно принято считать, что США являются страной классического частного предпринимательства, которое и стало первопричиной ее феноменальных успехов. Это не совсем так. Собственно, «библия» частного предпринимательства – «Богатство народов» Адама Смита – появилась на свет в один год с американской Декларацией независимости.

Сам Джордж Вашингтон склонялся к сторонникам сильной центральной власти, как и министр финансов Александр Гамильтон, которого упрекали в монархических замашках и аристократическом снобизме. Гамильтон представлял себе Америку «динамичной республикой, капиталистическим правовым государством, в котором экономика основывается на техническом прогрессе и частных корпорациях. Сторонники Гамильтона видели в национальном правительстве эффективный инструмент для превращения аграрной страны в бурно развивающуюся промышленную державу»[182]. Отбрасывая в сторону «фантазии Адама Смита» и называя идею о саморегулировании экономики «бредовым парадоксом», Гамильтон писал в 7-й статье «Федералиста»: «Ничем не ограниченный дух предпринимательства ведет к нарушению законов и произволу, а в итоге – к насилию и войне». В своей Великой программе 1790-х годов Гамильтон призывал государство предоставлять средства тем, кто готов использовать их на развитие национального производства. Его идеи стали фундаментом экономического реализма, признававшего роль государства в экономическом регулировании.

Между тем зрела оппозиция, ее лидерами стали Джеймс Мэдисон, а также Томас Джефферсон, который «видел Америку будущего как рай для мелких хозяйств, сельскую Аркадию, где каждый свободный землевладелец чувствует себя в безопасности под своею виноградной лозой и своею смоковницей… Но необходимость функционирования банков и бирж он до конца так и не смог признать, что было предметом его бесконечных пререканий со сторонниками Гамильтона»[183]. Джефферсон, считавший «Богатство народов» «лучшей книгой нашего времени» по политической экономии, утверждал: «Получай мы указания из Вашингтона, когда нам сеять, а когда собирать урожай, мы, пожалуй, остались бы без хлеба».

Эти идеи легли в основу идеологии партии джефферсоновских республиканцев – широкой и парадоксальной коалиции, которая находилась под эгидой плантаторской верхушки, претендовавшей на титул защитника интересов простого народа от посягательств привилегированного меньшинства. Идеологическим общим знаменателем такой коалиции служили, отмечает видный американист Владимир Печатнов, «известные идеалы «джефферсоновской демократии» – демократической республики фригольдеров, основанной на принципах индивидуальной свободы и равноправия (по крайней мере, для белого мужского населения), минимального государственного вмешательства, местного самоуправления и неотъемлемых прав штатов»[184].

Двухпартийная система стала отличительной чертой Соединенных Штатов. Почему? Известный историк Клинтон Роситер называл несколько причин, укладывающихся в три широкие категории. Психология. Двухпартийная система корреспондирует с естественной природой вещей, поскольку дуализм, за и против, всегда существует в жизни. Социология. Альтернативные, третьи силы никогда не были сильны. «Щедрость американской экономики, текучесть американского общества, выдающееся единство принципов американского народа и, самое важное, успех американского эксперимента – все это препятствовало появлению больших групп несогласных, которые искали бы удовлетворения своих особых нужд через создание политических партий». Конституционное устройство. Поляризующий эффект одномандатных избирательных округов и системы выборов президента (победитель получает все, а у третьего не будет шанса избраться куда бы то ни было), разделение власти между федерацией и штатами (каждая партия – конгломерат 50 партий в каждом штате, создать общенациональную организацию с нуля – просто нереально). Вся электоральная система – законы о выборах, практика проведения кампаний – все работает против третьих партий. А со временем сама двухпартийность стала частью американской политической традиции[185].

Вплоть до Гражданской войны 1861–1865 годов по сути федералистская линия на подстегивание индустриализации была преобладающей. Североамериканский континент, казавшийся первым переселенцам из Старого Света необъятным, с 1840-х годов прорезали нити железных дорог, многочисленные каналы. Их строительство было бы немыслимо без государственного финансирования. За столетие с небольшим Соединенные Штаты сумели превратиться из небольших прибрежных колоний в экономическое и культурное целое.

Истоки внешнеполитической традиции тоже надо искать в XVIII–XIX веках. Генри Киссинджер так описывал дихотомию внешнеполитического сознания: «Специфические черты, обретенные Америкой по ходу ее исторического развития, породили два противоположных подхода к вопросам внешней политики. Первый заключается в том, что Америка наилучшим образом утверждает собственные ценности, совершенствуя демократию у себя дома, и потому служит путеводным маяком для остальной части человечества; суть же второго сводится к тому, что сами эти ценности накладывают на Америку обязательства бороться за их утверждение во всемирном масштабе…»[186]. Первый больше связан с изоляционизмом, второй – с интервенционизмом. Первый можно проследить в представлениях тех, кого принято относить к школе реальной политики, второй – во взглядах проповедников активной американской миссии по изменению мира – от либеральных интернационалистов до неоконсерваторов. При этом следует подчеркнуть, что непроходимой границы между различными линиями и тенденциями никогда не существовало, они выступали порой в самых различных сочетаниях и комбинациях.

Александр Гамильтон, отстаивая принятие конституции и создание сильной централизованной государственной власти, доказывал, что она необходима, помимо прочего, для «возведения одной великой американской системы, превосходящей по мощи любые трансатлантические силы, способной диктовать условия связей между Старым и Новым Светом»[187]. Эта позиция не встречала всеобщего понимания, существовали опасения, что это потребует большой армии, а это чревато тиранией. Конгресс поначалу не хотел давать согласие на создание постоянной армии. Гамильтону пришлось обратиться с предостережением со страниц «Федералиста»: «Соединенные Штаты будут являть собой необычайное зрелище, какое только наблюдал мир, – зрелище страны, которую ее Конституция лишает возможности готовиться к обороне, прежде чем она окажется захвачена неприятелем».

В прощальном послании Джорджа Вашингтона 1796 года прозвучали слова о том, что будущее – за американской мечтой, а остальной мир рано или поздно должен будет подстроиться под ее идеалы. Пока же он, как и другие федералисты, считал в наибольшей степени отвечающим национальным интересам США поддержание баланса сил в Европе.

Вопреки прежнему курсу Вашингтона, Адамса и Джефферсона, не позволивших втянуть страну в европейские войны, президент Мэдисон объявил войну Британии в стремлении раздавить англофилов-федералистов перед предстоявшими президентскими выборами и откликаясь на давление членов Конгресса от новых штатов и поселенцев, которым не терпелось приступить к аннексии Канады[188]. Результатом стал захват Вашингтона и сожжение Белого дома английскими войсками в 1814 году. США одержали решительную победу при Новом Орлеане в январе 1815 года, когда война уже официально завершилась. Война укрепила американскую элиту в убеждении, что пока страна не обладает достаточным военным потенциалом, столкновения с ведущими европейскими державами как минимум преждевременны. Америка больше не ввязывалась ни в один из европейских конфликтов на протяжении столетия. «В XIX веке американские цели за рубежом сначала определялись как надменная изоляция (не впутываться), а затем как расширение сферы влияния, подкрепляемое время от времени изрядными порциями ура-патриотизма»[189], – замечал Збигнев Бжезинский. Новая страна повернулась в противоположную Атлантике сторону и стала расширять свои пределы на западе и юге.

Квинтэссенцией американской внешней политики надолго стала доктрина Монро. 2 декабря 1823 года президент Джеймс Монро в своем послании Конгрессу заявил, что ввиду превосходства американских политических институтов над европейскими и прямой заинтересованности США в обеспечении «свободы и счастья своих друзей по эту сторону Атлантики» Соединенные Штаты будут рассматривать любую попытку европейских стран – участниц Священного союза «распространить их систему на любую часть этого полушария как угрозу для нашего мира и безопасности»[190]. Это стало инструментом оправдания «исключительных прав» на создание сферы влияния самих США.

Идеи «предначертания» США осуществлять экспансию на всем американском континенте пронизывали риторику и деятельность Эндрю Джексона, занимавшего пост президента страны в 1829–1837 годах. Он считал, что Провидение избрало американский народ в качестве «хранителя свободы для защиты ее во благо всей человеческой расы»[191]. Ему принадлежит авторство на выражение «расширение зоны свободы». Под этим понималось освоение под будущий «град божий» обширных территорий Дикого Запада, прежде всего, за счет земель индейцев.

Идеи «американской миссии» звучали со страниц прессы, особенно, журнала Democratic Review, возглавляемого Дж. О’Салливаном. Именно из-под его пера впервые вышло выражение о «явном предначертании» (или «предопределении судьбы» – Manifest Destiny). Первоначально доктрина обосновывала необходимость аннексии Техаса и территории Орегон «правом нашего явного предначертания владеть всем континентом, который Провидение вручило нам для развития великого эксперимента свободы»[192].

Затем взоры были обращены на Ку бу и Центральную Америку. В ходе дебатов вокруг политики США в этом регионе был заложен очередной кирпич в фундамент доктрины «исключительности», который его творец – конгрессмен Сэмюэль Кокс из Огайо – окрестил «законом политической гравитации»: «Более слабые и дезорганизованные народы должны быть поглощены сильными и организованными нациями. Национальности низшего сорта должны капитулировать перед превосходящими их в уровне развития цивилизации и политики. Поскольку расы этого континента пребывают в стадном состоянии, как наши индейцы, или в полуцивилизованном и анархичном состоянии, как расы в Центральной, Южной Америке и в Мексике, то они должны подчиняться закону политической гравитации»[193].

Под этим флагом США аннексировали Техас и после войны с Мексикой в 1848 году присоединили огромную территорию, простирающуюся от современного штата Аризона до Тихого океана. По иронии судьбы «расширение зоны свободы», которое шло в юго-западном направлении, на деле вылилось в расширение зоны рабовладения.

В 1820 году Томас Джефферсон писал о рабстве: «Этот существеннейший вопрос, подобно пожарному колоколу посреди ночи, будил меня и переполнял ужасом. Однажды я услышал в нем похоронный звон по нашему Союзу». Число рабовладельцев к середине XIX века составляло около 380 тысяч человек. Но система, которую называли «peculiar institution» («специфический институт»), лежала в основе всего южного общества, владение рабами сделалось для белых жителей естественной частью быта. Рядовые граждане держали рабов как прислугу и поваров, строителей и чернорабочих. Промышленная революция в Англии положила начало безграничному, как казалось, спросу на американский хлопок: его производство с 1820 года удваивалось каждые десять лет, и в 1860 году хлопок составлял три пятых всего американского экспорта и три четверти его мировых поставок[194]. Спрос на хлопок привел к скачку численности рабов – с 800 тысяч в 1776 году до 1,5 миллиона в 1820 году и 4 миллионов в 1860 году. Помимо прибылей от хлопка, сахарного тростника и табака, южане неплохо зарабатывали и на самой работорговле. В то время как рабство исчезало по всему миру, американский Юг все больше рассматривал себя особым регионом планеты с отличной от северных штатов культурой и сопротивлялся любому вмешательству в свои внутренние дела, апеллируя к джефферсоновской доктрине прав штатов.

Северяне (янки) не были сторонниками рабства, но и не были готовы жертвовать жизни за его отмену: фабрики Северо-Востока неплохо зарабатывали на производстве одежды и обуви из сырья, получаемого с Юга, который выступал и хорошим рынком сбыта для готовой продукции. Настроения меняла иммиграция. На тех же пароходах, что доставляли их в Америку, северяне-иммигранты, нередко сами являвшиеся жертвами преследований у себя на родине, могли видеть в цепях и кандалах партии черных рабов. Конфронтация между южной традицией, в которой рабовладение было неотъемлемой частью, и северной, представлявшей Америку свободной страной, только нарастала. Торгово-финансовый Северо-Восток с большим подозрением относился к развертыванию рабовладельческой экспансии.

Возникновение Республиканской партии в 1854 году явилось логическим итогом нараставшего движения за ограничение – не отмену – зоны распространения рабовладения. Победа ее кандидата Авраама Линкольна на выборах 1860 года спровоцировала конфликт. Сторонники разрыва исходили из «узкого» толкования американской Конституции и доктрины прав штатов. «Союз был образован как добровольное объединение штатов, вынесших на своих плечах все тяготы Войны за независимость, которые резервировали за собой право по собственному усмотрению в любой момент расторгнуть узы, скрепляющие его»[195]. Штаты Юга объявили о сецессии и образовании независимой Конфедерации со столицей в Ричмонде (Виргиния). Новость была встречена на Севере с изумлением, а приходившие с юга вести о глумлениях над звездно-полосатым флагом вызывали шок. Союз уже был к тому времени символом американской жизни, пиетет перед которым воспитывался на уроках истории, в церквах, через празднование Дня независимости.

Авраам Линкольн принял вызов: «Дом, разделенный надвое, не устоит. Я верю, что это правление неспособно продержаться долго, будучи наполовину рабовладельческим, наполовину свободным. Я не жду, что Союз распадется – я не жду, что дом падет, – но я жду, что он перестанет быть разделенным. Он станет либо целиком одним, либо целиком другим». Линкольн объявлял войну схваткой, в которой решается вопрос, «потеряем ли мы или с честью спасем последнюю лучшую надежду человечества»[196] в лице единых Соединенных Штатов. Но в конце концов, как отметил ведущий знаток эпохи Эрик Фонер, «война шла из-за будущего специфического института и людей, которых он порабощал»[197].

Гражданская война между Севером и Югом, самая кровопролитная в истории США, начиналась как сражение за Союз. Но чтобы добиться победы, в конце 1862 года Линкольн объявил рабство вне закона, а рабов свободными. «Или мы освободим рабов, или сами станем рабами, – уверял Линкольн. – Несомненно, что рабы являются большим подспорьем для тех, кто ими владеет, а мы должны решить, будет ли эта сила с нами или против нас»[198]. Теперь рабы убегали с плантаций, в том числе чтобы сражаться в армии северян. К концу войны там насчитывалось до 200 тысяч чернокожих солдат. Юг, где не было собственной промышленности, в том числе военной, был обречен.

Расовый вопрос так и не был решен Гражданской войной. В то время «большинство белых американцев были на сто процентов убеждены в превосходстве собственной расы». В таких условиях попытки обеспечить равноправие негров (или индейцев) были обречены на провал. «Белые рассматривали негров как представителей низшего порядка, которые в лучшем случае пока не готовы, а в худшем и вовсе не способны принимать полноценное участие в жизни страны. Минувшая война никак не связывалась в глазах белых северян с борьбой за освобождение чернокожих рабов, посему все попытки даровать неграм равные права наталкивались на непонимание и раздражение. Южане и вовсе рассматривали эту затею как прямой вызов своим принципам и традициям»[199], – подчеркивал Макинери. Ответом южан стала созданная в 1866 году военизированная организация под названием Ку-клукс-клан.

Уже во время последовавшей за Гражданской войной Реконструкции стала складываться система расовой сегрегации. Как скажет видный деятель негритянского движения Уильям Дюбуа, «рабы получили свободу, короткое время постояли на солнце, а затем отправились назад в рабство». Провал Реконструкции, считает Эрик Фонер, «и превращение черных в класс зависимой рабочей силы без права голоса в огромной степени способствовал распространению расизма, пока к началу ХХ века он не проник в культуру и политику нации так глубоко, как никогда с начала крестового похода против рабства и, наверное, как никогда в нашей истории»[200].

Верховный суд в 1883 году постановил, что федеральная администрация не имеет права налагать запрет на сегрегацию со стороны частных лиц, в 1896 году подтвердил права штатов на сегрегацию мест общего пользования, а в 1899 году позволил штатам строить новые школы только для белых. Логика Верховного суда может быть проиллюстрирована его решением по делу Плесси против Фергюсона, где говорилось, что политические права всех людей одинаковы, но это не отменяет врожденную неполноценность черных, что определяет и их соответствующий социальный статус[201]. После этого большинство южных штатов ввело сегрегацию в общественных учреждениях, поездах, школах, общественном транспорте и приняло законы, запрещающие контакты между белыми и черными и фактически отстранившие афроамериканцев от голосования. Стала создаваться расистская массовая культура. «В первой половине ХХ века черные и белые южане рождались в разных больницах, учились в разных школах, сочетались браком в разных церквях, обретали вечный покой на разных кладбищах, и каждый автобус, школа, закусочная, пансионат, приемная, больница, тюрьма и фонтанчик с питьевой водой были либо для белых, либо для черных, и никогда для тех и других вместе»[202], – пишет Осборн.

Еще более печально сложилась судьба коренных обитателей Нового Света, в отношении которых английские колонисты поначалу имели добрые намерения. Первой крупной проблемой аборигенов стали новые для них болезни – грипп, краснуха, чума, – которые унесли сотни тысяч жизней. Затем потребовалась земля. Заселение превратилось в достаточно легкое занятие, учитывая военное превосходство. Настоящими разрушителями традиционной Америки оказались фермеры. Массовый геноцид коренных американцев начался после Гражданской войны. Генерал Карлтон, решивший очистить юго-запад для поселений, отдал приказ: «…Эти люди должны уничтожаться везде и всегда, как только их обнаруживают». В 1865 году армия получила приказ отчистить от индейских племен Великие равнины.

Власти приступили к уничтожению стад бизонов, разрушая основу индейской экономики (в 1870 году на равнинах американского Запада паслось около 15 млн бизонов, десятилетие спустя их осталось максимум несколько сотен). Бойня у Вундед-Ни в конце 1880-х стала символическим финалом уничтожения образа жизни коренных американцев. «Никогда во время всех последующих войн и кризисов право западной цивилизации повелевать Америкой уже не оспаривалось»[203].