Читать книгу Серафима и Богдан - Вахур Афанасьев - Страница 8

Господь же шел пред ними днем в столпе облачном,

показывая им путь, а ночью в столпе огненном,

светя им, дабы идти им и днем, и ночью.

Исход 13:21

Шелестят на ветру камыши. Ясными днями солнце пригревает все сильнее, но вечером, когда стоишь на берегу по колено в снегу, когда небо за спиной переливается всеми оттенками красного, а впереди, по ту сторону озера, уже спускаются сумерки и линия горизонта больше не различима, февральский ветер быстро проникает в швы чуть большеватого овчинного тулупа, заползает снизу и сверху, заставляя напрочь забыть о наступающей весне. Не греет даже любовь.

Прикрытая ладонью папироса, горький привкус которой покусывает замерзшие губы Харитона, так и норовит потухнуть. Звук от камыша сухой, шелестящий. Интересно, а правду ли говорят о каком-то Пете Ершове? Мол, был такой мужик, очень любил по уткам пострелять. Для подманки сыпал в озеро семена или коренья, и вот теперь все заросло камышом. Захотят дети летом искупаться – приходится продираться сквозь настоящие заросли, а дно илистое, меж пальцами голых оцарапанных ног жижа выдавливается. Еще говорят, то был вовсе эстонец из деревни Омеду, кто камышом Чудское озеро заразил. И уток больше не видать. Да что теперь с тех уток, когда все охотничьи ружья старательно припрятаны. Найдут – увезут. Из деревни так многих мужиков увезли. Объявили мироедами, кулаками, но не было здесь ни у кого земель или богатства особого. Даже семья Архипа, старосты деревни, пусть и было у них раньше пять лошадей и четыре коровы, но одеваются так же, как все

прочие.

Харитон высмаливает папиросу почти до конца. Похоже, Аполлинария сегодня из дома уже не выберется, а в темноте лучше не встречаться – и так на деревне шепчутся.

Дома ждут напиленные бревна. Много их заготовлено – и на дрова, и на срубы изб тем, кто нуждается. В Вороньей, где война сожгла половину домов, вдоль улиц встают новые, такие же, какие сотни, а то и больше лет назад, – в одном конце жилая изба с чистыми комнатами, под одной крышей с ней глухой двор7 с земляным полом, засыпанным охвостьями8 и куриным пометом, через который и животные, и люди попадают дальше в хлев. Иногда изба, глухой двор и хлев ставят в один ряд, но чаще хлев пристраивают в форме латинской буквы L, и его короткая часть скрывается в тесной глубине участка, где могут быть отдельная баня, амбар и дровяные сараи.

Рыболовные сети висят сухими на вешалах, балках, протянутых через глухой двор или к амбару, и старые женщины-умелицы постоянно вяжут новые. Рыболовецкий промысел в деревне не прервался, артели рыбаков называют теперь бригадами, а старших в бригаде – бригадирами. И хотя рыбу надлежит сдавать в государственные скупочные пункты, жаловаться особых причин нет, в каждом доме шкворчит на сковородках и булькает в суповых кастрюлях.

На дворе Харитон сразу хватается за колун.

– Будет тебе, сынок, пальцы себе отрубишь, – сердится мать.

Харитон раскалывает еще пару поленьев, гонит из костей холод после стояния на берегу, но настроение работать проходит.

Варвара любопытствует:

– Как, свиделся опять со своей Полюшкой?

– Ну чего ты, в самом деле, матушка… – недовольно бурчит Харитон.

Неприятные темы возникают и за поздним ужином. Феофан пеняет сыну, что тот не ходит на красные агитационные собрания, которые проводит новый председатель исполкома. Старого забрали чекисты, скорее всего, из-за сгоревшего волостного дома. Эдисон Васильевич, новый председатель, русский, родом бог знает с каких просторов необъятной Советской России. Берлин взял, небось и с вами справлюсь, говорит он.

Длинный желтый моленный дом в Кольки не закрыт, но ходить в него отваживаются только старушки с внуками, да и то по большим церковным праздникам.

Кому они интересны, чтобы арестовывать, полагают люди.

В дверь стучат.

– Ну вот, накликали… Харитон, встречай! – говорит Феофан.

Входит Архип – ростом еще выше молодого Харитона, маленькие сосульки в темной бороде. Когда снимает тулуп, с ворота никак не отлипают примерзшие пряди длинных седоватых волос. Архип замечает это, раскатисто смеется.

– Чего дверь у вас на засовах – кого теперь боитесь?

Феофан пожимает плечами, оправдывается:

– Встарь никогда не запирались, а нынче – кто знает…

– Что верно, то верно, – одобрительно произносит Архип.

Ему дают гостевую чашку, наливают густой заварки и добавляют кипятка из самовара. Архип не ждет, пока чай остынет, подсаживается к столу.

– Был сегодня в волостной управе, разговаривал с этим… Эдисоном. Ты, Харитон, не играй с огнем, – глянь, даже у меня тут… – Он идет к тулупу и выуживает из кармана книжицу в красной обложке. – Это «Манифест Коммунистической партии».

Харитон сидит, уставившись в окно.

– Не слушай, не слушай старосту деревни. Молодой, самовольный, – с горечью говорит Архип. – В старину слушались… Феофан, тебе сколько годков?

– Пятьдесят четыре… нет, пятьдесят три Бог дал, – отвечает Феофан.

– Вот видишь, Харитон, пятьдесят три, а мне сей год шестьдесят стукнет. Здесь ничего не изменится. Говорят-де, американцы придут. А что американцам до нас? У них в Европе война закончилась, им тоже по домам охота – жениться, детей наделать. И здесь то же – народ должен жить, работать, ребятишек рожать… Кто тебе мешает? Живи, работай… В старину жили спокойно, царь нас не трогал… А нынче – быстрые машины, электричество, телефоны. Теперь надо жить так, как предписывает царь.

– Твоя правда, Архип, твоя правда, – с одобрением поддакивает Феофан. – Я ему все время толкую…

Харитон вздыхает, поднимает глаза и смотрит на старших. Он и сам не знает, откуда в нем это упрямство. Не нравились ему немцы, что из того, что кормили прилично. Не нравились эстонцы с белыми повязками на рукавах, расхаживающие с таким видом, будто они здесь единоличные хозяева, избранный народ, рядом с которым всем прочим и землю топтать права нет. Почему нельзя жить просто, без всех этих красных книжиц и

лекций?

– Ладно, Харитон, думай! А ты, Феофан, не дави на него – что хорошего давить на молодого мужика? Поговорили и будет, да поселится мир в его мыслях и пусть Исус Христос возведет его душу!

Архип кидает взгляд на иконный угол, осеняет себя крестным знамением и сует «Манифест Коммунистической партии» обратно в карман тулупа.

– А у меня к вам, дорогие соседи, еще разговор есть. Опять же в связи с сельсоветом. Дело в том, что будет денежная реформа. Все, что за душой, обменяют…

Феофан и Варвара смеются. У них за душой ничего нет.

– Небось сига на плотву менять не станут, – замечает Феофан.

Архип кивает.

– Верно. Не станут… А деньги поменяют так, что наши копейки останутся копейками, по справедливости, а все остальное – один к десяти. Был червонец – стал рубль. Был рубль – стало десять копеек. Если б еще позволили все, что есть, обменять… Вас тут трое душ – помогите, люди добрые!

Он выуживает из тулупа пакет. Это завернутая в газету пачка денег. Семья Феофана давненько не видала столько. Выходит, не зря в деревне шепчутся, что деньги сами липнут к Архипу при любой власти, хоть сам и живет честно, как положено христианину.

Архип раскладывает на столе три кучки.

– Возьмите, обменяйте, и по велению сердца принесите мне.

– Конечно, староста, – без долгих размышлений соглашается Феофан.

– Ну и хорошо, – говорит Архип. – В Вороньей иконостас сгорел, в Чёрном Посаде крыша моленного дома прохудилась – не забуду, помогу. Для того и деньги эти… Но прощайте теперь, оставайтесь с миром. А дверь и впрямь держите на запоре, кто знает…

Варвара смотрит ему вслед в просвет меж занавесками – высокая фигура Архипа не сворачивает к пристани; дорогу к ней с одной стороны обрамляют заросли кустарника и камыша, а на обочине в ряду других домов стоит и дом деревенского старосты. Архип шагает прямо по деревенской улице, проходит мимо нескольких домов, поскальзывается на не сколотом льду ступеней парадного крыльца и стучится в дверь. Его впускают.

– Гляди-ка, и к чаю не притронулся, – замечает Варвара.

У отца Архипа прямо посреди избы дуб вырос – так говорят. Почему вырос и куда делся? Да мало ли что на деревне придумают. Но как бы там с этим дубом ни было на самом деле, а выносливости, спокойной мощи Архип унаследовал больше, чем досталось другим людям. Никто не назначал его деревенским старостой, да и сам он на это место не рвался. Все пришло само собой, как лето и зима, весна и осень.

В Кольки не найти мужика, который бы не рыбачил на озере – мужья в море, жены в поле, как говорится. Архип не исключение – болтается в лодке, ловит со льда. Подледный лов ему люб более всего, так как тогда в помощь лошади. И если чаще всего жители, не имеющие пахотной земли, лошадей покупают у эстонцев только на зиму, когда по льду озера приходится наматывать десятки километров, перевозя в лубе9 рыболовные снасти и улов, а потом еще по деревням и в городе превращать этот улов в деньги, то у Архипа в хозяйстве круглый год живут четыре-пять, иногда и больше крепких непарнокопытных – кобылы, отличный жеребец, а в придачу жеребята. Еще и сейчас Архипов дом можно издалека распознать по тяжелому запаху конского пота и навоза, и это несмотря на то, что в преддверии возвращения красной власти Архип распределил своих лошадей по деревне, оставив у себя только старую кобылу и молодого жеребца-производителя, по слухам, с примесью арабских кровей.

Дом у Архипа длинный, с одного конца двухэтажный, как у эстонцев. Понятно, что в некоторых людях зависть и вспыхивает, порой, мол, почему это у него так, а у меня нет, но вслух никто его обвинять в чванстве не смеет, ибо есть и причина, чтобы иметь такой дом – пятеро сыновей до сих пор живут в отцовом доме, один даже с женой, да в довершение еще дочка. Младшие дети, Серафима и Богдан, двойняшки. Разрешаясь ими, жена Архипа и умерла.

У Архипа пять сыновей: Зосима, Авраам, Данила, Миней, Богдан, сильные, с железным здоровьем и спокойным нравом, один уже женатый, другие женихаются и к девушкам пока присматриваются. В деревне соперников у них нет, тем не менее никто из них не может сравниться с самим Архипом, никто, кроме Богдана, уже подошедшего к зрелому возрасту. Он вымахал ростом даже выше отца, фигурой худ, но может без долгой раскачки в одиночку взвалить на себя бочонок салаки или сдвинуть с места огромный камень. Бегает он быстрее всех, а когда берется за весла, лодка летит по волнам, будто под мотором. Девушки, глядя на Богдана, только вздыхают, ведь от матери ему достались тонкие черты лица и волосы цвета воронова крыла. В сладостных вздохах девушек есть и изрядная доля сожаления – была то родовая травма или Бог по одному ему известной причине так устроил, но глаза Богдана скошены и могут смотреть только на собственный нос. Не помогают и толстые линзы круглых очков, оптическое искажение которых делает его глаза до странности маленькими. Слух у Богдана обострен, он находит дорогу по едва уловимым из воздуха знакам, узнает людей на улице по походке, а попроси его сказать, сколько лодок на озере или сколько ласточек сидит на телеграфных проводах, и Богдан не ответит, не видит он лодок, не видит ни ласточек, ни

проводов.

Поэтому с самого начала так и повелось: когда молодежь в Старый Новый год идет озоровать на деревню, его звать с собой боятся. Вот и теперь, в завершение масленичной недели деревенская ребятня и молодежь строят снежные крепости, носятся с гиканьем и свистом, но, когда юноши постарше отделяются, чтобы поговорить меж собой на темы, от которых девушки со смущенными восклицаниями убегают прочь, да еще чтобы пустить по кругу бутылку хмельного, Богдана с собой не берут. Девушки устраиваются вокруг него, водят хороводы, распевают песни, тянут за руку в круг, – сдается, у красавца Богдана и не остается времени, чтобы заметить, что парни его за своего не держат.

Вскоре рдеющий диск солнца подбирается к горизонту.

Старшие, сходившие между делом погреться в тепло, возвращаются на площадку. Огромной масленичной кукле из соломы жить остается недолго. Всю неделю она возвышалась посреди деревни, прислоненная к столбу с кострищем под ногами. Уйдет она, за ней уйдет и зима – да и пора бы, вон, на вербах, чернеющих рядом с площадкой, уже проклюнулись барашки. Женщины снимают с куклы украшения, шарфы и платки. На этот раз сам Архип чиркает спичкой, сначала поджигает кусок бересты, а потом и весь костер.

Погода стоит безветренная. Дым поднимается ввысь густым облаком.

– В точности как написано… – тихонько говорит Варвара, но ее слышат, кивают, будто поддакивают.

Языки пламени поглощают куклу, но еще долго горят дрова и стреляет помещенное в середину костра корневище старой сосны. Харитон, Пимен, Олимпий, Еремей, Варлаам и Меркул стоят вокруг огня. Единственная бутылка, пущенная по кругу, пуста. Снег на штанах от телесного тепла и жара костра начал таять. Штаны отсырели, липнут к коже. И в сапогах начинает хлюпать, несмотря на то, что перед праздником их старательно наваксили.

Меркула так и распирает:

– Ну, парни, как?.. Пошли что ли, как встарь, стенка на стенку с Вороньими?

– Да перестань ты, – серчает Олимпий. – Нынче бед у всех больше, чем кобыла свезет.

– А какие же тогда грехи замаливать, если нос не расквасишь?

– Господь нас и так покарал, до самой смерти хватит.

– Ну, вот вам и батюшка объявился, – разочарованно говорит Меркул. – Что ж, тогда расходимся… Не дети уже, чтоб тут в снегу играть. Все по домам, есть блины и на лежанку10, по-стариковски…

Парни поворачиваются к Меркулу спиной и молча двигаются прочь.

– Э-эй, – окликает их Меркул, – да не обижайтесь вы… пошли лучше к нам. Моя матушка такие блины печет – большие, как солнышко! Смазывает их медом и сверху корицей посыпает.

– Неужто корицей? – притворно удивляется Варлаам. – Ой, Меркул, тогда и впрямь пойдем, да еще и жить у тебя останемся… И ты тоже, Олимпий, не отделяйся. Пошли…

Но у Меркуловой матушки корица кончилась, а новой достать негде. Должностные лица приехали на санях в сопровождении вооруженных автоматами милиционеров, опечатали лавку, а всё мало-мальски имеющее цену увезли с собой. Лавочник сидит дома на собранном чемодане, успокаивает жену, а у самого руки трясутся, знает, что скоро за ним придут. И куда бы ни сбежал – в лес ли, в город, – а все одно оголодаешь, и тебя или посадят, или расстреляют.

7 Глухой двор – в отличие от вольного двора, как староверы называли открытое пространство вокруг дома.

8 Охвостья – остатки от первичной очистки зерна веянием.

9 Луб`ы, или лубья – поставленные на полозья утепленные деревянные вагончики, в которых на зимней рыбалке неделями жили рыбаки.

10 Лежанка – невысокий выступ в нижней части теплой стенки, на которой можно сидеть и лежать. Как правило, через лежанку проходит последнее колено печного дымохода.