Читать книгу Катастрофа. Бунин. Роковые годы - Валентин Лавров - Страница 15

1

В пятницу, 5 января 1918 года, в Петрограде денек выдался так себе: серенький, тихонький, ни солнца, ни света. Тяжелое свинцовое небо совсем прижалось к земле. Настроение у обывателей сонное и тоже тяжелое, словно подавленное нелегкими предчувствиями.

В десять часов утра большинство фракций, представленных в Учредительном собрании, сошлись в какой-то продымленной чайной на Невском. Теснота невообразимая. Начали перекличку, кто-то пытается шутить, но кислое настроение не проходит.

Важный господин генеральского вида в хорошем драповом пальто с бобровым воротником напоминает:

– Господа, не забудьте взять розетки!

Укрепляют в петлицы розетки, сшитые из красного шелка. Секретарь раздает пропуска. Депутаты внимательно рассматривают билеты кровавого цвета. Внизу подпись: «Комиссар над Комиссией по выборам в Учред. собр. М. Урицкий».

* * *

Моисею Соломоновичу Урицкому, мещанину города Черкасс, комиссионеру по продаже леса, охранное отделение Москвы дало в свое время нелестную характеристику: «Не производит впечатления серьезного человека».

Иначе думали вожди Октября – Ленин, Троцкий и Зиновьев. Они поставили Урицкого на весьма серьезный пост – начальником Петроградской ВЧК.

Теперь комиссионер по продаже теса и бревен бесконтрольно распоряжался свободой и жизнью нескольких миллионов людей, отнесенных к Северной коммуне.

Жить ему оставалось недолго. 17 августа 1918 года выстрел восторженного и честного юноши-поэта Леонида Каннегисера оборвет жизнь этого высокопоставленного палача.

Впрочем, известный романист Марк Алданов, по горячим следам описавший это покушение, отмечал: «Мне говорили, что труды в Чрезвычайной комиссии под конец жизни стали тяготить Урицкого. Мне говорили, будто кровь лилась в Петербурге не всегда по его распоряжению и даже часто вопреки его воле. Он стремился к тому, чтобы упорядочить террор, но встречал будто бы сопротивление в Совете Народных Комиссаров и в разнузданной стихии „районов“. В „районах“ людей резали без формальностей, а ему хотелось, чтобы казнимые проходили через „входящие“ и „исходящие“… Ссылки на вину „разнузданной стихии“ хорошо нам известны из биографий почти всех исторических деятелей, купавшихся в крови по горло. Все они, разумеется, тяготились властью, „страдали“ и все по природе были добры, от Ивана Грозного до Дзержинского и Ленина».

И далее о Каннегисере: «Что поддерживало этого юношу, этого мальчика, в тех нечеловеческих страданиях, которые выпали на его долю? Не знаю… Он знал, что нежно любимые им близкие арестованы. Имея дело с большевиками, он мог до конца думать, что казнь ждет всю его семью…

Петербург в те дни залился потоками крови. „Революционный террор“ ставил себе очевидной целью навести ужас и оградить от новых покушений драгоценную жизнь Зиновьева…»

Каннегисер, понятно, был убит. Иллюстрированное приложение к «Петроградской правде» в годовщину «предательского (?) убийства», отмечая многочисленные достоинства бывшего шефа ЧК, писало: «Молодой Моисей Соломонович до 13 лет изощрялся в тонких и глубоко запутанных сплетениях Талмуда».

Знание мудрой книги не помешало Урицкому сначала стать членом террористической партии эсеров, позже сделаться шефом ЧК и реками лить русскую кровь.

2

Но пока что, бережно спрятав в карманы мандаты с автографом Урицкого, депутаты стекались в Таврический дворец. Еще Временное правительство побеспокоилось оборудовать его под заседания Учредительного собрания.

Давно выпавший, лежалый снег уминают до обледенения. По мостовой скользят бурки, сапоги, штиблеты. Избранники партий идут посредине мостовой, на глазах многочисленных обывателей, стоящих вдоль тротуаров. До Таврического не больше версты…

– Господи! – крестится старая сморщенная старушка, перевязанная платком крест-накрест. – Словно на казнь волокут, сердечных.

– Ты, бабка, молчи, – одергивает ее долговязый круглолицый парень приказчицкого вида в синем картузе. – Это начальство идет, пра-авительство… Нынче в начальство любого можно выбрать, хоть тебя, старую. – И парень хохочет, а старушка испуганно отмахивается.

Шествие и впрямь мрачное, неразговорчивое. Чем ближе к дворцу, тем больше вооруженных матросов и солдат. Они стоят группами, лузгают семечки и почти не глядят на депутатов. Но ясно, что они настороже, что в любое мгновение они возьмут ситуацию в свои руки.

Вот и Таврический. Старейший по возрасту, высокого роста, с мешками под глазами и крупным носом, депутат от эсеров Лазарев недоуменно говорит:

– Нас народ выбрал. А вот Ленин самочинно в Смольный забрался. Зачем дворец окружен пулеметами и пушками? Кто позволил? На нас никто нападать не собирается.

– Эх, Евгений Евгеньевич! – сокрушается другой старейший депутат – Швецов. – Это большевики нас пугают.

– А что пугать? Мы не за славой сюда идем, ради России…

Все ворота закрыты, их охраняют гренадеры и матросы, накануне прибывшие из Кронштадта и Гельсингфорса. Приоткрыт единственный узкий проход. Туда пускают по красным мандатам. Стражники, прежде чем пропустить, тщательно обыскивают каждого депутата. Не стесняются шарить по карманам.

– Безобразие! Как вы смеете! – кипятится седобородый октябрист, депутат трех Дум Лавров.

– Иди, дядя, иди! – насмешливо говорят матросы. – Счастливо обратно выйти.

– Что такое?! Куда мы попали? – еще более возмущается Сергей Осипович, бывший управляющий государственным имуществом Самарской губернии. – Надо сегодня же сделать запрос…

* * *

Пришедшие поднимаются по белой мраморной лестнице.

– А лестницу устилала, помнится, ковровая дорожка. Еще в газетах писали – специально заказывали в Самарканде, – удивляется Лавров.

– Было, да сплыло! – философски отвечает представитель сионистской фракции Юлий Бруцкус. – Здесь же ночевали славные бойцы Красной гвардии. Вот и успели пропить…

– Если бы только пропить! – отзывается идущий на несколько шагов впереди глава эсеров Виктор Чернов. – Вон у мраморной статуи голову отбили. Ах, какая дикость – на мраморе штыком нацарапали бранное слово!

* * *

Верный ленинец Владимир Бонч-Бруевич довольно подробно и красочно описал в своей небезынтересной книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций» (М., 1927) военно-операционную обстановку, созданную большевиками в связи с открытием Учредительного собрания. Он признает: «Часть матросов… оказалась не на высоте положения и стала портить инвентарь».

Большевистская верхушка весьма тревожилась за свой престол. Однако дело организовали блестяще. В заметках о Ленине, опубликованных в «Правде» 20 июня 1924 года, Троцкий с партийной принципиальностью пишет о нервозности вождя, о его сомнениях в «преданности» красных солдат и матросов.

Ильич настаивал на вызове в Петроград ко дню открытия Учредительного собрания латышских стрелков, ибо «русский мужик может колебнуться в случае чего, тут нужна пролетарская решимость». И он приказал доставить «в Петроград один из латышских стрелковых полков, наиболее рабочего по составу».

Хлебнув пьянящей силы власти, никто не желает расстаться с ней добровольно.

* * *

Депутаты заполнили фойе. У всех выходов заняли места караулы, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, обвешанные гранатами, патронными сумками, револьверами.

Чернов встревожился:

– У меня такое ощущение, что нас уже арестовали и всех отправят в Петропавловку.

– Или перестреляют на месте, – добавил Лазарев.

Еще накануне делегаты решили, что председательствовать по праву следует ему как старейшему. Теперь Лазарев наотрез отказался:

– Нет, господа, под штыками не могу!

Пока спорили, часы пробили двенадцать – время открытия заседания. Но большевики дали указание матросам никого в зал не пускать – «до особого распоряжения»!

Марк Вишняк был очень молод и горяч. Он возмутился:

– Ленин просто издевается над народными избранниками. Это безобразие надо прекратить! – Куда-то отправился и исчез.

– Где наш юный друг замешкался? – волновался Швецов. – От ленинских головорезов можно ждать любой мерзости.

Долго пропадавший Марк Вениаминович наконец явился. Его лицо было багряного цвета, а сам разгорячен и гневен.

– До гражданина Ленина не допустили, а Дыбенко наорал на меня: «Подождете!» И нецензурно выражался.

– Кто такой Дыбенко? – удивился Швецов.

– Как – кто? Нарком по морским делам. Здоровый такой, жгучий брюнет, с цепью на груди. Похож на содержателя бань.

– На этой цепи – золотые часы, награда большевиков за верную службу! – сообщил, как всегда хорошо информированный, Чернов. – Только вот интересно знать, кого большевики ограбили на эти часы. Говорят, Троцкий возит за собой патронные ящики, набитые часами и портсигарами, и раздаривает их наиболее жестоким головорезам.

…Через четыре месяца Павел Ефимович Дыбенко, родившийся в 1889 году в глухом селе Черниговской губернии, будет предан «революционному суду» – за измену родине и необоснованную сдачу немцам Нарвы. Но последует негласное распоряжение Ленина, и этого витязя с цепью из-под стражи и суда освободят.

Поговаривали, что причиной сей милости была слезная просьба генеральской дочки и большевички Коллонтай. Александра Михайловна была семнадцатью годами старше Дыбенко и любила его со всей страстью климактерического возраста.

…Прошел еще час, потом другой. Депутаты сникли. Всем хотелось есть и пить, но буфеты в Таврическом не работали. Боевой запал, желание бороться с большевиками за каждую позицию заметно уменьшились.

– Да, Ленин – великий тактик! – покачал головой Чернов. – Он нас победит, даже не появившись на поле битвы.

* * *

Но дело было несколько сложнее. Задержка произошла из-за беспорядков на улицах Петрограда. Демонстранты, вышедшие поддержать Учредительное собрание, разгонялись большевиками. В тот момент немногие сознавали, что события, разыгравшиеся вне стен Таврического дворца и вне воздействия большинства, фактически уже предрешили исход столкновения, которому предстояло еще произойти в самом дворце. Перевес реальных сил определил отношение большевиков к собранию. Некоторые из них принимали непосредственное участие в подавлении уличного движения, разгоне и расстреле демонстрантов.

Тот же Дыбенко описывает: «В 3 часа дня, проверив с тов. Мясниковым караулы, спешу в Таврический. В коридоре Таврического встречаю Бонч-Бруевича. На лице его заметны нервность и некоторая растерянность… Около 5 часов Бонч-Бруевич снова подходит и растерянным, взволнованным голосом сообщает: „Вы говорите, что в городе все спокойно: между тем сейчас получены сведения, что на углу Кирпичной и Литейного проспекта движется демонстрация около 10 тысяч вместе с солдатами. Направляются прямо к Таврическому. Какие приняты меры?“ – „На углу Литейного стоит отряд в 500 человек под командой тов. Ховрина. Демонстранты к Таврическому не проникнут“. – „Все же поезжайте сейчас сами. Посмотрите всюду и немедленно сообщите. Тов. Ленин беспокоится“. На автомобиле объезжаю все караулы. К углу Литейного действительно подошла внушительная демонстрация, требовала пропустить ее к Таврическому дворцу. Матросы не пропускали. Был момент, когда казалось, что демонстранты бросятся на матросский отряд. Было произведено несколько выстрелов в автомобиль. Взвод матросов дал залп в воздух. Толпа рассыпалась во все стороны. Но еще до позднего вечера отдельные, незначительные группы демонстрировали по городу, пытаясь пробраться к Таврическому. Доступ был твердо прегражден».

Верно осведомленная горьковская «Новая жизнь» в номере от 6 января сообщала: «Совнарком провел в большой тревоге ночь на пятое января. Пришли сведения, что Преображенский и Семеновский полки в своем большинстве решили присоединиться к социал-революционерам и примут участие в манифестации под лозунгами „Вся власть Учредительному собранию“, что таково же настроение 2-го Балтийского флотского экипажа… Тревога из Смольного передалась всем правительственным учреждениям. Во все комиссариаты были вытребованы усиленные наряды красногвардейцев. Везде установлены были ночные дежурства. До 5–6 часов утра в Смольном и комиссариатах не смыкали глаз».

Еще накануне Совнарком предложил «членам мирных делегаций Германии, Австрии, Болгарии и Турции (находящимся в то время в Петрограде) перейти на 5 января в более безопасное помещение, нежели то, в котором они находились».

3

Наконец, в четыре часа пополудни истомленных долгим ожиданием депутатов допустили в зал. На улице уже победили большевики: оружие над лозунгами всегда имеет преимущество. Расселись по фракциям.

Ленинцы явились дружной, хорошо пообедавшей и выпившей компанией с заранее приготовленным плакатом «Фракция большевиков». Удобно разместились в креслах Коллонтай, Дыбенко, Вера Фигнер, Стеклов-Нахимкес, будущая следователь ЧК Розимирович и другие. Отсутствует Троцкий: он укатил в Брест – сдавать немцам Россию.

В левой от председателя ложе – Ленин. Прижав к виску вытянутый палец, умным и напряженным взглядом он следит за всем происходящим. Убедившись, что все идет по разработанному им сценарию, успокоился, откинулся на спинку кресла. Бледные губы кривит ехидная усмешка.

Из рядов большинства поднялся на сцену социал-революционер Лоркипанидзе. Он предложил в председательствующие Швецова. Тот медленно, старческой походкой взошел на трибуну, налил себе в стакан воду и начал пить. С балкона, где собрались матросы, солдаты и какие-то неизвестные личности, раздались насмешливые крики:

– Пей до дна, пей до дна…

Швецов опустил стакан и недоуменно начал озираться вокруг. Слева, где сидели большевики, послышались истошные вопли: «Вон!», «Х… моржовый!», «Самозванец!». Кто-то свистел, кто-то блеял, стучали пюпитрами.

Очевидец свидетельствует: «Беснующаяся, потерявшая человеческий облик и разум толпа. Особо выделялись своим неистовством Крыленко, Луначарский, Степанов-Скворцов, Спиридонова, Камков. Видны открытые пасти, сжатые и потрясаемые кулаки. Заложенные в рот пальцы. С хоров усердно аккомпанируют. Весь левый сектор являл собою зрелище бесноватых: не то цирк, не то зверинец, обращенные в лобное место. Ибо здесь не только развлекались, но и пытали, и распинали.

Старейший не перестает действовать председательским звонком и сквозь шум и неистовство объявляет Учредительное собрание открытым. В ту же минуту на трибуне сзади него и рядом появляется ряд фигур. Секретарь ЦИКа, будущий чекист Аванесов, вырывает из рук Швецова звонок и передает его Свердлову. Тот вторично объявляет заседание открытым. Именем ЦИКа Свердлов „выражает надежду“ на „полное признание“ Учредительным собранием всех декретов и постановлений, изданных Совнаркомом, и на одобрение собранием декларации „российской социалистической революции“, провозгласившей не индивидуальные права человека и гражданина „на свободную эксплуатацию людей, лишенных орудий и средств производства“, а коллективные „права трудящегося и эксплуатируемого народа“. Это была та самая нелепая „Декларация“, которая потом вошла целиком в первую Конституцию РСФСР от 10 июля 1918 года и которая пятью годами позднее была полностью отброшена тою же советской властью из Конституции СССР 6 июля 1923 года.

Из ложи правительства Ленин шлет записку в большевистскую фракцию. И, точно по команде, поднимается Степанов-Скворцов и предлагает пропеть „Интернационал“. Все встают. Поют. У левых и правых свои дирижеры. У социал-революционеров находящийся впереди Чернов, время от времени оборачивающийся лицом к депутатам и широкой жестикуляцией силящийся их вдохновить и увлечь. Поют, однако, далеко не все. На обоих флангах нестерпимо фальшивят. И не только звуки, шедшие как попало, вразброд, „по фракциям“, фальшивят…

Устами председателя ЦИКа Свердлова большевики предъявили категорическое требование – признать „в корне неправильным, даже с формальной точки зрения, противопоставление себя советской власти. Власть должна принадлежать целиком и исключительно трудящимся массам и их полномочному представительству – Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов“. Задачи же Учредительного собрания „исчерпываются общей разработкой коренных оснований социалистического переустройства общества“».

Умело торпедированное большевиками, Учредительное собрание медленно разваливалось.

4

Пока депутаты тщетно пытались кое-как наладить заседание, в Таврическом саду матросы произвели закулисный расстрел.

Дело было так. Ленин оставил на вешалке пальто. Его карман провисал под какой-то тяжестью. Одного из часовых это заинтересовало: «Что это там у нашего Ильича?» Запустив в карман руку, он извлек на свет божий револьвер.

– Пригодится в хозяйстве, – решил красногвардеец, реквизируя находку. – Ильичу всегда новый выдадут.

Тем временем, устав от шума в зале, Ленин решил прогуляться во дворике дворца. Он накинул на себя пальто, которое сделалось вдруг подозрительно легким.

– Где револьвер? – возмутился Ильич. – Сюда – Дыбенко!

Явился сконфуженный народный комиссар.

– Что это такое?! – топал ногами вождь. – Обыск и выемка? Карманников развели среди караульных! Отыскать вора и наказать.

Через три минуты виновного обнаружили. Через пять, выведя во двор и поставив к толстому дубу, матросы стали совещаться:

– Как казнить врага, поднявшего подлую руку на собственность вождя мировой революции, – повесить или расстрелять?

– Повесить бы – оно лучше! – кто-то высказал предложение. – Пусть подрыгается, а нам потеха смешная.

– И то дело! Тащи веревку и обмылок!

Пока прикидывали, на какую ветку сподручней забросить, вернулся посыльный.

– Вот, обмылок в сортире умыкнул, а из веревок только это… – И он протянул тонкий шнур для подъема портьер.

– Эх, раззява! – возмутились матросы. – Посмотри, солдат, на чем тебя он вешать хочет – шнурок тонкий, а ты жирный довольно. Сорвешься как пить дать!

Солдат, глотая сопли, рыдал навзрыд:

– Братцы, помилуйте! За что убивать собираетесь? За какой-то поганый револьвер. Парнишка мой из деревни приехал, хотел ему подарок сделать. Галок стрелять. А любимый Ильич себе самый лучший достанет…

– Дело, конечно, пустяковое. Но помиловать никак нельзя. Оставим тебя живым, а ты на глаза Ильичу попадешься, он от этого может расстроиться и в сердцах нас прикажет «замочить». Так что мы тебя сейчас быстренько прикончим, а потом за твою душу выпьем. У тебя, сердечный, сколько денег при себе? А вот в этом кармане? Давай сюда, тебе уже без надобности. И сам шнурок намыливай.

– Выдержит! – хохотали матросы. – Солдат уже легче стал, вишь, от страха обдриставшись…

Но тут выяснилось, что пока обсуждались технические вопросы, кто-то спер обмылок. Тогда солдата с шутками-прибаутками расстреляли.

* * *

Тем временем во дворце события шли своим трагическим ходом. Ленин с ближайшим окружением окончательно покинул зал. Соскучившаяся от безделья стража стала развлекаться тем, что наводила ружья на депутатов, брала на мушку, вскрикивала «пуф!» и дико ржала.

Но выстрел однажды едва не прозвучал по-настоящему. Какой-то матрос признал в эсере Бунакове-Фондаминском былого комиссара Черноморского флота, не пустившего однажды его на берег. И только исступленный крик депутата Бакута: «Опомнись!» – и удар кулаком остановили покусителя. (Погибнет Илья Исидорович Бунаков, видный публицист, один из создателей и редактор знаменитых парижских «Современных записок», от рук фашистов в 1942 году – как участник движения Сопротивления.)

5

«В полукруглом зале сложенные по углам гранаты и патронные сумки, составленные ружья. Не зал, а становище. Учредительное собрание не только окружено врагами, оно во вражеском стане, внутри, в самом логовище зверя. В отдельных группах «митингуют», спорят. Кое-кто из членов собрания пытается убедить солдат в правоте Учредительного собрания и преступности большевиков. Доносится:

– И Ленину пуля, если обманет!..

Комната, отведенная под фракцию социал-революционеров, занята матросами. Из комендатуры услужливо сообщают, что начальство не гарантирует защиту депутатов от расстрела в зале заседания. Тягучая тоска, скорбь и боль усугубляются от сознания безысходности положения и собственного бессилия. Жертвенность не находит для себя выхода. Что делают, пусть бы делали скорей!..

В зале собрания матросы и красноармейцы уже совсем перестали стесняться. Прыгают через барьеры лож, щелкают на ходу затворами, вихрем проносятся на хоры. Из ушедшей фракции большевиков фактически покинули зал лишь более видные; менее известные перебрались с депутатских кресел на хоры и в проходы и оттуда наблюдают и подают реплики. В публике на хорах тревога, почти паника. Депутаты на местах неподвижны. Большинство Учредительного собрания изолировано от мира, как изолирован Таврический дворец от Петрограда, Петроград – от России. Кругом шум, а большинство точно в пустыне, преданное и покинутое на волю победителей: чтобы за других – за народ и за Россию – испить горькую чашу. Передают, что к Таврическому высланы кареты и автомобили для увоза арестуемых. И в этом было даже нечто успокоительное – все-таки некоторая определенность!» – писал Марк Вишняк.

* * *

Был пятый час утра. Сомлевшие от недосыпа депутаты оглашали и вотировали загодя закон о земле, обращение к союзным державам, отвергающее сепаратные переговоры, и «именем народов, государство Российское составляющих», постановление о федеральном устройстве Российской демократической республики.

Вразвалку, поплевывая семечной шелухой, на сцену медленно поднялся коротконогий брыластый матрос. Он шел к креслу Чернова, занятого процедурой голосования. За ним шагах в десяти вразвалку следовали его дружки в тельняшках и с ружьями за плечами.

Матроса этого звали Железняков, а в матросских и анархических кругах просто Железкой. Славился он главным образом необузданностью нрава, даже среди матросов его считали дебоширом и грубияном. Регулярно он обходил квартиры «буржуев», делал там никем не санкционированные обыски и выемки. И все, естественно, сходило с рук. Ведь сам Ленин, вербуя в свои ряды подонков, бросил крылатый клич:

– Грабь награбленное!

Вот и грабили.

Чернов с досадой повернулся к Железнякову:

– Что, товарищ матрос, вам надо?

– Чеши отселя! – И Железняков сплюнул шелуху. Вчера он перепил, и теперь ломило в висках. – Чего лупетки вытаращил? И граблями не махай, а то врежу промеж рогов…

– Как вы смеете! – возмутился Чернов. Он подбежал к трибуне и, обращаясь к залу, крикнул: – Большевики-уголовники творят насилие над народными представителями!

Железняков, вдруг свирепея, заорал ему в лицо, обдав густым перегаром:

– Ты не «представитель»! Ты – просто сволочь! Дерьмо собачье! Хрен моржовый!

Матросы направили дула ружей на депутатов.

В зале началась свалка. Все бросились к выходу, забывая вещи и портфели.

Чернов, внешне пытаясь сохранять достоинство, под насмешливым взглядом Железнякова нарочито медленно сошел со сцены. Вслед ему донесся презрительный голос Железнякова:

– «Представители», мать вашу! Ухи устали слушать треп!

Часы показывали четыре часа сорок минут.

Учредительное собрание – мечта нескольких поколений русских людей, – не успев родиться, перестало существовать. Германские деньги были переданы в надежные руки.