Читать книгу Над вечным - Валерий Макаров - Страница 32

Смотри, как бьётся море в пене,

Совсем нагое, но в цепях

Своих невольных преступлений

И покаяний второпях.

Не радость в нём вскипает силой.

Оно ярится оттого,

Что став бездонною могилой,

Оно не скроет ничего.

Вот что рождает в нём стремленье

Бежать от собственных твердынь.

Ему сродни одно лишь время

Жестокостью своих седин.

Ему хотелось бы обратно

В свои младенческие сны,

Где на покое так приятно

Всё созерцать из глубины.

Но и в ракушечной постели

В нём ни любви, ни божества.

Его поверхность – слабый стебель.

Его глубины – жернова.

И всё-таки море, и белый кораблик,

И маленький птенчик, какой-нибудь зяблик

На солнышке рано играет в песке.

А где-то там парус и жизнь вдалеке.

И время, которое здесь не считают,

А просто, как чайки кричат и летают

Над белым ли камнем, над синей волной,

Что плещется низкой басовой струной

И мягким, почти колыбельным мотивом

Ложится на берег отливом, приливом.

А мой художник – Рубенс.

Дивитесь на него,

Нептуновский трезубец,

Вот – это кисть его.

Не пишет он, а пышет,

В избытке сил своих,

Наяд и прочих пышек,

Прекрасных и нагих.

То пляской козлоногой

Весь испестрит ковёр.

А то молитвой строгой

Потупит женский взор.

Трубящие Тритоны

Едва не рвут холста.

Вдруг тихий плач и стоны,

И «Снятие с креста».

Где тонко, там и рвётся.

Вот маленький портрет.

Здесь девочка смеётся,

А смеха вовсе нет.

Кровь живо озаряет

И щёки ей и лоб.

Не слишком ли? Кто знает!

Но чувствуешь озноб.

Не жизнь с её игрою, —

Тут близко к бытию:

Он в кровь своих героев

Подмешивал свою.

На губы словно вишни

Упало забытьё.

Ей в кровь попал излишек,

Смертельный для неё.

Не потому ль под шляпой,

Уж если брать с аза,

Не ум он хитрый прятал,

А грустные глаза.

Он дочь назвал Сиреной,

Она и уплыла,

С морской смешалась пеной

Сиреневая мгла.

Прощай, малышка Клара!

И Вакх фламандских грёз

Не избежал угара

От настоящих слёз.

Ушли в хмельной обиде

Волхвы и короли,

Оставив в чистом виде

Пейзаж родной земли.

Ни королевских лоджий,

Ни голых сатиресс, —

Рисует мой художник

Осенний свет небес.

Нам холодно. Но шутка

Даруется судьбой.

И меховая «Шубка»

Согреет нас с тобой.

В веках Новороссия крепла

Надёжностью рук трудовых.

Едина со славою предков

Бессмертная доблесть живых.

Виват, Новороссия наша!

Народ Новоросский, виват!

Гвардейскою лентой украшен

Крылатой Победы наряд.

Проходит она, как царица,

И души погибших в боях

Снопами созревшей пшеницы

Лежат у неё на руках.

Мы тризну по ним совершили

С молитвой за волю и труд.

И вот мы стоим на вершине,

Знамёна свои развернув.

Да здравствует честь и отвага,

Чтоб реял над нами окрест,

На поле багряного стяга

Священный Андреевский Крест.

Плач стихнул, откричался,

Как ворон на трубе.

А чёрный плащ остался

На память о тебе.

Тем явственней кручина

В отсутствии твоём, —

Всё время различима

Твоя фигура в нём.

Его старались спрятать

И даже потерять.

Но всё равно обратно

Он приходил опять.

Он шёл твоей походкой

И в складках поперёк

С напористостью кроткой

Читался твой упрёк.

Но так же, как в начале,

Я видеть не готов

Обвисших от печали

Не нужных рукавов.

Вот кульбит, от которого

Сводит конечности.

Расставались – до скорого.

Расстались – до вечности.

Чувство, близкое к панике,

Не даёт и опомниться.

Что останется в памяти

Кроме этой бессонницы?

Всё равно несказанны

И бессмертны, наверное, —

Золотые фазаны,

Фазаны серебряные.

Ты и сам был сначала

Оленёнком волшебным.

Повзрослел и умчался

Без оглядки, бесследно.

Разве были предчувствия

Или знаменья?

Всё равно отыщу тебя, —

Человека, оленя…

Как бы ни украсить скромно,

Где б ни притулить её,

Ёлка – целый мир огромный,

Вольно нам вокруг неё.

Здесь вчера казалось тесно,

Угол – сразу от окна.

А сегодня: сколько места

Подарила нам она!

Мы под ней затеем прятки.

Да смотрите, не дремать:

Вдруг от волка без оглядки

Нам придётся убегать!

Дед Мороз без разговоров,

Вслед за стрелкой на часах,

Ёлку обошёл дозором

И сказал о чудесах.

Он в узорных рукавицах

Вьёт метельный серпантин

И зовёт нас прокатиться

Аж до самых до вершин.

Здесь от пола до верхушки,

Коль удержишься в санях,

То увидишь все игрушки

Под ветвями, на ветвях.

И прокатишься с размахом,

И разведаешь к тому ж, —

Как звенят в еловых лапах

Отголоски наших душ.

То не ватные пушинки!

То упали, засверкав,

Настоящие снежинки

На Снегурочкин рукав.

Обойтись бы

Мерцаньем

Свечи и лампадки,

Но, наверно, нельзя,

Поскольку

Обычай таков:

Все уляжемся мы

В аккуратные грядки,

Чтоб нас дождь

Поливал

И нежил

Снежный покров.

Но пройдут времена,

А, возможно,

Едино мгновенье,

Ветер сдует

Долой

Огородные наши

Холмы,

И повыдует напрочь

Последние крохи

Сомненья,

Что терзало когда-то

Наши сердца

И умы.

Ни того,

Ни другого

Не будет уже

И в помине.

Да и незачем,

Если

Даже могила пуста.

Но пока

Суть да дело,

Пусть Иуда

Висит на осине

И горячие губы

Лепечут

О Воскресенье Христа.

Ну, конечно,

Другой,

Не имевший обиды

На зренье,

Что-то там разглядит,

Не подвластное

Даже уму.

Если есть

Настоящее

В мире

Смиренье,

Это – знать,

Что умрёшь

И тогда лишь поймёшь,

Что к чему.

Вот лепестки цветка,

Разбросанные ветром.

Не жизнь так коротка,

А смерть быстра с ответом.

Весна вернёт цветы:

Господь всё побеждает.

Но жаль мне красоты,

Что лишь мгновенье знает.

И всё ж зацепка есть

В житейской круговерти:

О Воскресенье весть,

А, значит, о бессмертье.

Портрет Нарышкиной в тени

Её умолкнувшего пенья

Напоминает мне те дни,

Когда вся жизнь – одно мгновенье.

А юность тем и хороша,

Что и раскрыл Боровиковский.

Её вспорхнувшая душа

Ещё звучит в его наброске.

Не cхвачена наверняка,

Но и неявным очертаньем

Она бессмертьем нам близка

И сладострастным обаяньем.

Крым – это Рубенс моря.

Не пишет, пышет он,

Горячим солнцем вторя

Сиянью синих волн.

Не краски по приметам,

Здесь жизни торжество.

Закаты и рассветы

В палитре у него.

А холст – да он повсюду,

Весь мир на рубеже.

Есть где явиться чуду

И явлено уже.

Тут не искусство – что-то,

Что ближе к бытию.

Он в кровь своих полотен

Подмешивал свою.

Но это, как в сосуде

Налитое вино:

Всегда собою будет,

Пока собой хмельно.

Эх, ватник-телогреечка,

Судьба к тебе строга.

Хоть не блестит копеечка,

А всё-таки деньга.

Почём она, болезная?

Тут счёт совсем простой.

Была она, железная,

Дороже золотой.

И ты, сермяга серая,

С тебя такой же спрос.

Славна ты не манерами,

А стойкостью в мороз.

В тебе наш век отметил

Перелицовок дар,

Сложив гусарский ментик

И душегрейку бар.

И на работу годная,

И в праздник, коль чиста.

Ты, как душа народная,

Не так уж и проста.

А тем, кто всё коверкая,

Грозит тебе огнём, —

Напомню я про зеркало

И про мартышку в нём.