Читать книгу Над вечным - Валерий Макаров - Страница 35

Приди ко мне, когда я буду

Иное видеть на земле,

Поверю истинному чуду

И отыщу огонь в золе.

Приди ко мне, когда я стану

Бедней и проще, чем теперь.

Ночному ветру и обману

Высоких звёзд открою дверь.

Приди тогда, когда в невзрачном

Побеге запоёт лоза.

Когда в лице моём прозрачном

Останутся одни глаза.

Под снегопад

Я засыпаю

И рассыпаю

Снов звездопад.

Глубокий, нежный

Роится мир,

Как рокот снежный

Небесных лир.

Твои ли руки

На струнах их

Срывали звуки

Стихов моих?

Душа живая,

Как снег бела,

Не сознавая,

Их родила.

Они сорвались

С души моей

И отозвались

В душе твоей.

На стол, забывшись в разговоре,

Вино из хрусталя пролил, —

И вот уже встаёт над морем

Твоя Венеция в дали.

Твой город, в прошлое влюблённый,

Где незабвенные в веках,

Высоколобые Мадонны

Младенцев держат на руках.

Он выдуман тобой так ярко,

Так смело блещет наяву,

Что я из-под руки Сан Марко

Тебя ревную и зову.

А ты смеёшься надо мной

Адриатической волной.

Ложатся годы паутиной

На переносицу, у глаз.

И кажется, как миг единый

Всё, всё вчерашнее для нас.

Быть может, мы грешны в том сами,

Не успевая различать

События за пустяками,

А в жизни глубины печать?

Но стоит обострить вниманье,

Вести минутам строгий счёт,

И время – словно в оправданье

Ещё быстрее потечёт!

Махнуть рукой – одно возможно,

Но как не думать о другом,

О неизбежном и тревожном:

Мелеет сердце с каждым днём.

И жизнь, с трудом тая презренье

К поступкам нашим и делам, —

Как бы иное измеренье

Всё чаще предлагает нам.

Нам это больно, как измена.

Но жизнь диктует без стыда:

Мы отступаем постепенно

И выбываем навсегда.

О если б я сошёл с ума!

Меня б не мучила зима,

Не крючил бы мороз.

И я, скитаясь босяком,

По льду ходил бы босиком,

Не чувствуя заноз.

Я видел бы вокруг себя

Не то, о чём душа, скорбя,

Не хочет говорить, —

Но небывалые миры,

Как разноцветные шары,

Способные парить.

И я спасал бы от воров

Шедевры улиц и дворов —

Всеобщих галерей,

Куда манит в вечерний час

И завораживает нас

Голгофа фонарей.

А летом убегал бы я

Подальше от житья-бытья

Сограждан дорогих.

Пересекая пустыри,

Заглядывал в монастыри

Развалин вековых.

И как ребёнок, тих и слаб,

Я слушал бы крикливых жаб

Среди болотных ям.

Я б услаждал свой дикий слух

И повторял их трели вслух

На зависть соловьям.

А если вдруг придут за мной,

Чтоб запереть глухой стеной,

Я сам скажу тогда,

Что в этом тоже есть резон,

Заходит же за горизонт

Полярная Звезда!

И ночью, в тишине, во сне

Повадится медведь ко мне, —

Кому ж ещё взбредёт

Стучать, затворами бренчать,

Да стену ветхую качать,

Пока не упадёт.

Счастливцы праздные во всём великолепии

Проходят перед нами чередой.

Осанка гордая, на лицах благолепие,

Почти что с крыльями и что всего нелепее —

Им легче дышится за облачной грядой.

Они блистают со страниц прославленных

Улыбками и белизной рубах.

Как будто к стенке не было поставленных,

Как будто не было средь них отравленных,

Удавленных на уличных столбах.

Подхваченные чёрными крылатками,

Они свершают сказочный полёт,

Не важно, что сквозь башмаки с заплатками

Они порой отсвечивают пятками:

На этих пятках золотой налёт.

На старых улицах они ночами сходятся.

Хотя им не противен свет дневной, —

Но только по ночам их время сходится,

Но только по ночам их счёты сводятся

За стойкою с трактирщицей одной.

Хозяйка та открыла им, как избранным,

Ничем не ограниченный кредит.

Так высока цена речам их выспренним!

Тогда как здесь дороже меткий выстрел нам

И то, чтоб каждый в бронзу был отлит.

И нам плевать, что души их алмазные,

Когда свистят свинцовые пращи, —

Проходят сквозь кошмары непролазные,

И корчатся счастливцы эти праздные,

И кровью набухают их плащи.

Какое странное дано виденье мне.

Я вижу некий город в глубине,

В нём всё почти на уровне щестого

Или седьмого чувства, как во сне,

Но нет ни белого, ни золотого.

Всё движется и всё стоит на месте.

Ломается, как маятник из жести,

Людской поток всё вдоль одной тропы.

И угловатость камня в каждом жесте,

И в каждом камне жест и лик толпы.

Живые птицы роются в отбросах,

А мёртвые висят на перекосах

Мостов и стен, на фонарях слепых.

И небо дремлет в водяных насосах, —

Столь тесное для мёртвых и живых.

И пыль повсюду. Пыльное пятно

Переползает из окна в окно.

Случись у дворников однажды семинарий, —

И вместе с пылью будет сметено

То, что зовётся Город – Гоминарий.

Ещё светло в небесах,

Ещё есть возможность

Держать этот мир на весах.

Но что это? Всюду я вижу людей

В виде голодных и голых идей!

Голодные —

Они пожирают друг друга.

Голые —

Они забывают отечество.

Если даже и камни

Падают с ровного луга —

Как не упасть человеку

С круглого лба человечества!

Эти амёбные функции —

Всего лишь последствие рабства.

Рабство – обратное барстство,

Презревшее братство.

Как паста из тюбика

Выдавливается паства,

Нищие духом плодятся,

И вот оно нищее царство.

Мир достаточно прочен.

Не прочно для мира место!

Меня окружают амёбы,

Что у них на уме – неизвестно.

Или я принят на равных?

Может, тоже кого-то сжираю,

Сижу на чужом ложе,

На краденой лире играю?

Всё же я не оставлен,

И я никого не оставил.

Кровью исходят мои

К лире прибитые руки.

Тот, кто меня

В этой дивной игре наставил,

Радугу мне поставит,

Там, на речной излуке.

Ибо меня окружают

Фантомы бесчеловечья.

Воздух почти задушен

Бездушием жабьим.

А я ещё не забыл

Небесного просторечья,

И завывать не умею

На высоком наречье рабьем.

По вине человека – море преступно.

По вине моря – человек слаб.

Вот он карабкается по уступам

Моллюск рогоносец, обнажённый краб.

Ему холодно, его продувает ветром.

Но он заставляет себя восхищаться и петь.

И плюёт в море чешую креветок,

Потому что морем пахнет смерть.

Бедный человек, романтическая головёшка,

Ты всё ещё коптишь на сыром ветру?

Твоё искусство – грязная ветошка.

Пой после меня, когда я умру.

Мы восходим на небом, море кажется каплей.

Но только попробуй спрятать его в карман!

Не спасут тебя щели, заткнутые паклей,

Всё равно приобщишься к рыбьим кормам.

А потом говорят, что море преступно,

Что оно желает в пучину увлечь.

Перед морем нелепо щеголять своим трупом.

Затыкай свою душу – опасная течь.

Они ещё танцуют,

Они ещё поют,

Как карты жизнь тасуют,

Вслепую раздают.

И всяк юлит, лукавит:

Нам всё, мол, ко двору,

А прав лишь тот, кто правит

И кто ведёт игру.

Играй, – себе дороже! —

Живи, как жизнью, сном,

И строй смешные рожи

Тому, кто за окном.

Тому, кто не играет,

Господь его прости,

Кто дом свой поджигает,

Чтоб целый мир спасти.

Он здесь не приживётся,

Таёжный лебедь.

Он только посмеётся

На общий лепет.

Ему нужны озёра

Иных размеров.

Не вынесет позора

Средь уток серых.

Он, медленный и плавный,

Землёй недужен.

Душою своенравной

Лишь с небом дружен.

Бессмысленны усилья

Людской науки.

Он обломает крылья

Об ваши руки!

Таёжный лебедь нежный,

Дитя свободы,

Привык смотреть с надеждой

В лицо природы.

На срезах книги годовые кольца,

А на обложке золотой металл, —

Как отзвук, отголосок колокольца,

Который в каждом сердце трепетал.

О, книга не запаханных просторов

И птицами не склёванных снегов!

Ямщицкой тройки непутёвый норов,

Проклятье не оплаченных долгов.

По всем по трём гони, ямщик, не мешкай,

Заплачет драгоценный бубенец.

Но всё равно по строчкам ли, по вешкам,

Куда-нибудь приедешь, наконец.

Печным угаром иль запечным бесом

Пахнёт в лицо нам постоялый двор.

А эта Книга снова станет лесом,

Куда вовек не хаживал топор.

Ещё наспишься на сосновых нарах,

Мертвецки пьяный и того пьяней,

Пока не спросит кто-то песен старых

И тройку застоявшихся коней.

Прислушиваюсь к снегу: он уходит,

Готовит новое и радостное мне.

Как только солнце небо распогодит,

В нём искрой весть промчится о весне.

И вспыхнет он и золотом прольётся

В овраги, словно в чаши бытия.

И жизнь опять отрадно засмеётся,

Запенится по самые края.

И воздух зазвенит, засеребрится,

Как в первый раз раскрытый настежь храм.

И роща к полдню разблаговестится

От куполов по самым облакам.

Цветенье хлынет так неотвратимо,

Что вся земля не уместит его!

И если все собрать дороги Рима —

Не разнести, не расплескать всего.

А быть ещё ночам – напевным, лунным,

Когда черёмухи таинственно шумят,

Объятые таким волненьем юным,

Что люди, умирая, жить хотят.

Ты сгораешь сердечком, свеча,

Словно сердце любви горяча.

А в любви есть ли место расчётам?

Догоришь и не спросишь: а что там?

Лишь бы пламя, – а это не шалость! —

Дольше жизни твоей не кончалось.

До винограда дотянусь

До льдинок на ветру.

На горном воздухе проснусь,

А может быть, умру.

Как будто просветлевший взгляд

От набежавших слёз,

Мгновенно брызнет виноград

Избытком солнц и гроз.

На синем разветвленьи жил

Порвётся гроздьев нить.

Омоется грозою – жил.

Нальётся солнцем – жить.