Читать книгу Над вечным - Валерий Макаров - Страница 33

Заскучала почта,

Почта покосилась.

В нашей жизни что-то

Странное случилось.

Не богата ношей

Сумка почтальона.

Письма – это в прошлом.

Нынче – телефоны.

Брякнул, звякнул кратко.

А сидишь, бывало,

С ручкой да тетрадкой

И всё места мало.

А в конце приписка,

Будьте, мол, здоровы.

Но теперь всё близко,

Не до разговоров.

Да, юность – лучший друг.

Но так же – первый враг:

Всему, что есть вокруг,

И кажется не так.

Проходишь весь в цвету

Своих волос и глаз,

Способный на мечту,

На подвиг в первый раз.

Свет твоего лица,

Как озаренье сна,

Куда влечёт сердца

Нездешняя весна.

А здесь? Страшней всего

Прозренье для тебя:

Не любишь никого, —

Не любишь и себя.

На зеркале твоём

Невидимый изъян.

И отражаясь в нём,

Ты искажён и сам.

И мнится, вся любовь

Вся жизнь – лишь маскарад.

И с маской ты готов

Лицо своё содрать.

О, сколько гибнет их,

Попавших в эту сеть:

Ни жить среди живых,

Ни с мёртвым умереть…

Но где-то на путях,

В овраге, может быть,

Какой-нибудь пустяк

Тебе поможет жить.

Но тут не надо слов.

Как юность ни пуста, —

Гирляндами цветов

Звучат её уста.

Живёт на свете Саня

Поморский мореход.

Моря и океаны

Он переходит вброд.

По солнцу и по звёздам

Определяя путь,

Он рано или поздно

Придёт куда-нибудь.

Он начинал с начала,

Но раньше всех начал,

Не много и не мало,

Построил свой Причал.

В заливе Соловецком

С названьем «Сельдяной».

И у него есть место,

Куда придти домой.

Не по уставу кроткий,

Как монастырский кот,

Наловит он селёдки

И ягод наберёт.

И снова прыг в кораблик —

А море словно сталь —

Нахохлится, как зяблик

И весь вопьётся в даль.

Живёт на свете Саня

Белужий мореход.

Владеет Соловками

И морем круглый год.

А море не простое

И остров не простой.

Здесь озеро Святое

И монастырь Святой.

А море даже смелым

Не покорится вплавь.

Оно зовётся Белым

За свой Полярный нрав.

Не белого налива

Здесь кто-то набросал.

Полярный Круг лениво

Вращает свой кристалл.

На Муксалму, на Анзер[1],

Все рифы обходя,

Он смотрит не глазами,

А из всего себя.

И что уж он там видит

С пяти своих сторон, —

Не бойся, не обидит,

Про всё расскажет он.

Наврёт, наскоморошит

И насмешит вовсю.

А самое хорошее

Расскажет про семью.

И сколько и какие

Ребята у него.

Да будет Бог под килем

Кораблика его!

Над больницей, над тёмным острогом,

Где особенно зорки сердца,

Тонкий месяц взошёл Козерогом,

Колокольцы осыпав с лица.

Это где-то не здесь, это дальше.

Нет, наверное, там, в вышине,

Где на чистом снегу нету фальши

И встречаются души во сне.

Подморозило с вечера славно

И дыханье летит высоко.

Приговор прозвучал так недавно,

А всё прошлое так далеко.

Свету много, тем зримей печали

На снегу заплутавших ракит.

Бубенцы прозвенели в начале,

А теперь тишина говорит.

Ни к кому никакого упрёка,

Но запретную волю в груди

Сохрани, соблюди без порока

И откроется рай впереди.

Не беда, что под нежным запястьем

Не подушка, а жёсткая жесть.

Если так велико в нас несчастье,

То какое же счастье в нас есть!

Уж которую ночь, как нарочно,

В позе древних кариатид,

Там какой-то мужик под окошком

Всё стоит и чего-то свистит.

Или это сгустившийся ветер

Тенью пал под слепым фонарём?

Этот свист что-то значит на свете,

Отчего мы, наверно, умрём.

А пока, если некуда деться,

Просто думай о том, что с утра

Я приду целовать твоё сердце,

Как моё целовал ты вчера.

Я испытал удары по лицу,

Я был и оскорбляем и унижен.

Но вот, когда подходит жизнь к концу,

Я и следа всего того не вижу.

Как будто это было не всерьёз,

Хотя болело и внушало ужас.

Душа недостижима для угроз.

А внешне, что ж, и я бывал не хуже.

Я не затаивал ни мести, ни суда.

Но так же точно оскорблял другого.

И мне понадобились целые года,

Чтоб я в себе возненавидел злого.

Все эти не огрехи, не грешки, —

А чёрствость вся моя и непотребство

Теперь меня поймали, как в тиски,

И душу жмут и давят мне на сердце.

Есть голос сердца – сколько ни глуши,

Он покаянной вырвется слезою.

Ведь не лицо есть зеркало души.

А всё, что выше – связано с грозою.

Как море – переменчива,

Гибка, как вал морской,

Не создана ты, женщина,

Всегда была такой.

В непостоянстве дивная,

Ты бродишь, как вино.

Сама природа, видимо,

С тобою заодно.

Как берега не равные,

Тот смотрит вверх, тот вниз,

Все чувства своенравные

В душе твоей слились.

То мягкие, то нежные,

Как переплеск волны,

Они всегда безбрежные

И не всегда ясны.

А то бывают бурные,

Уж тут, смотри, держись,

Красивые, лазурные,

Но забирают жизнь.

В глаза твои весенние

Взглянул. – и вмиг пропал:

Такое в них волнение,

И поле, и опал.

Но тайны есть вселенские

И вот одна из тех:

Глаза у моря – женские,

Сбежавшие от всех.

Своей беды виновник,

Я шёл на склоне дня.

Навстречу шёл шиповник

И целился в меня.

Как будто в каплях крови

Концами стрел своих

Он был уж наготове

Ударить в тот же миг.

Но шёл я так же быстро

И весело слегка,

Как шёл бы я на выстрел

Или удар клинка.

Я знал, что скоро вечер.

И ночь, венец всему,

Придёт затеплить свечи

К возглавью моему.

Так что же, пусть пронзает

Шиповник грудь мою, —

Того, кто уповает

С любимой быть в раю.

Я объяснюсь немного,

Тут слов не подбирай,

Она теперь у Бога,

А где она, там рай.

Нет без любви любовника.

Того я и желал,

Чтоб стрелами шиповника

Сражён был наповал.

А липа по весне не расцвела.

Либо задумалась, не то изнемогла,

Не выдержав боренья с зимней стужей.

Росток же вдохновенья неуклюжий,

Обласканный и солнцем и дождём,

Едва-едва пробившись огоньком,

Но всё же дал в побеге два листочка.

Так что же, смерти нет? Или дана отсрочка?

Ах, знать бы изболевшимся сознаньем,

Что обещается нам этим прозябаньем

Того, что спрятано под умершие вежды?

Без смерти жизни нет, а счастья – без надежды.

Воспоминаний ли образы дальние —

Искрами счастья в лёгком порхании

Вьются снежинки, как будто печальные,

Как и вся жизнь в этом зимнем дыхании.

Сердце без них и пустынно, и бедно.

Вот промелькнули, не повторяются.

Но исчезают они не бесследно.

Ими, лишь ими душа озаряется.

Сколько утрачено, ветром подхвачено

Снов и надежд, и пылких стремлений.

Что же, тем больше нам предназначено

Встреч мимолётных, долгих волнений.

Жаль, что иной раз ужалит сомнение

В смысле всего, что с нами случилось.

Кто же утешит и в чём утешение?

Ты отдалилась, но не изменилась.

Может ли жизнь быть полней и прекрасней?

Я не хочу, не могу измениться.

Пусть всё проходит, мелькает и гаснет:

В искрах снежинок горят наши лица.

И соловьиное пенье, весеннее,

Снова врывается в наше затишье.

Смерть существует, но это – Успение,

Для пробуждения выше, о, выше.

Художники – иной и гений, —

Но как же им не повезло:

Из самых лучших побуждений

Они обожествили зло.

Среди обыденности серой

Герой быть должен весь в цепях,

Иль дьяволом, набитым серой,

С кривой усмешкой на устах.

Избрав свободу идеалом,

Художник, если не дурак,

Представит казни карнавалом

И раем – грязный кавардак.

Тут надобно побольше краски,

Особой адской густоты.

На кладбищах устроим пляски,

Распнём святыню красоты!

Герой прославился злодейством?

Удачно удавил отца?

Скажи, что он без фарисейства

Шёл за идею до конца.

От этой мерзостной идеи

Разило смертью за версту:

Художники, как фарисеи,

Варраву предпочли Христу.