Читать книгу Белая обитель - Валерий Рыжков - Страница 6

На следующий день Словину сделали фиброгастроскопию, что подтвердило, что болезнь прогрессирует.

Словин, несколько удрученный обследованием, вошел в ординаторскую. Зимин увидел в его глазах затаившуюся грусть. Зимину приходилось видеть глаза своих пациентов, которые уходили в себя, в свои одинокие мысли. И ни к чему уже тут анализы крови и мочи.

Вся глубинная информация, которая годами закодированна в нейронах, вдруг прорывается через щит самоуспокоения, который разрушается сначала на молекулярном уровне, а потом переходит на более высокий клеточный уровень организации живого организма. И всё завершается процессом на органном уровне с явными признаками патологического разрушения. И первый отсвет, как от потухшей звезды из далекой галактики, мерцает слабым признаком жизни. Больной человек смотрится в зеркало и думает, что это всего лишь усталость, которая непременно пройдет, только нужен более длительный сон, качественное и количественное питание, в чем он в последнее время отказывал себе. Думал ли он о семье или семья о нем? В такие моменты наступает угнетенность воли в каждом человеке. И вечный вопрос на больничной койке: «Зачем жил». Но этот вопрос, как правило, никто не задает в двадцать, в сорок лет. Так зачем себя мучить вечным неразрешимым философским вопросом о смысле жизни после сорока лет? Но человека никак не переубедишь о целесообразности бытия. Проходит день, два, а человек как жил вчера, с теми же заботами просыпается и сегодня.

У Словина произошел внутренний надлом, он как врач ставил себе окончательный диагноз. Он не сдавался! Он верил в свои силы, в ясное сознание, в себя, в свои шестьдесят лет. В этом возрасте по нынешним меркам науки не умирают, так и он не умрет. Будет жить!

– Как прошло обследование? – как можно спокойнее, не выдавая тревоги и грусти, спросил его Зимин.

– Предлагают прооперировать язву желудка. Два года назад она меня беспокоила, я принимал лекарства, потом боли утихли, а теперь ужесточились, хотя год назад надо было провести обследование. Но и сейчас говорят коллеги, что ещё не поздно.

Он сделал паузу и рукой придавил живот, погасив идущую изнутри кинжальную боль. Волевым усилием он погасил на короткое время резь в животе. По-детски мелькнула улыбка на бледно-желтом лице. Удивляло Зимина отсутствие у Словина раздражительности, которая присутствует при неизлечимой болезни.

– Мать мне говорила в детстве, что я в «рубашке» родился. Я родом из Сибири. В деревню пришли бандиты. Лютовали в то время. Деревенским жителям доставалось и от красных, и от белых. Вывели однажды на мороз сельчан и мою мать тоже. Моя матушка на сносях была со мной. Это её и спасло. Казак оттолкнул её в снег, а других высекли в назидание. Кто выжил, а кто и нет после экзекуции. Прокопом по тому случаю и прозвала: счастливый, мол. И на войне в битве на Волге пуля не взяла меня, а только царапнула, – он поднял голову вверх. – А тут меня болезнь хочет свалить. Не поддамся!

Через сутки его взяли на операцию. Хирурги произвели лапароскопию, а когда раскрыли брюшную полость, то увидели, что все соседние органы: печень и кишечник – напичканы метастазами. Раковый процесс парализовал все его органы, и было удивительно для хирургов, как ещё организм больного функционировал, что давало возможность Словину работать и жить до дня операции.

– Операцию проводить в полном объеме нет смысла, – произнес хирург. – Эх, Прокоп… Прокоп… счастливый человек. Пуля не сразила, а жил с этой миной целый год.

В операционной стоял только лязг металлических инструментов. Хирург поднял глаза, посмотрел на ассистента и произнес:

– Ему после выхода из наркоза скажете, что операция прошла в штатном режиме, для него все нормально. Для нас ясно, что остаются считанные дни жизни, которые, к сожалению, будут протекать в твердой памяти и ясном сознании. У него редкая болезнь с молниеносным смертельным исходом.

– Он что – догадывается о своем исходе?

– Догадывается и, наверное, сам себе диагноз поставил, только эпикриз болезни придется писать нам. И ничем мы ему помочь не сможем. Человек смертен.

Конечно, можно погибнуть по глупости, можно героически, можно и от болезни.

Главное, как ты жил.

Словина отвезли в палату, но наркоз ослабил его силы, и он приоткрывал глаза и снова засыпал.

Он только спросил, как прошла операция, ему ответили, что операция прошла успешно, и ему нужно выспаться, поэтому сделают укол снотворного. Ему ввели сильнодействующий наркотик. И Словин погрузился в наркотический сон.

Зимину сообщили о результатах операции. Он снова не верил, как и не верил, когда впервые узнал о болезни Словина. Еще вчера, рассуждая о других пациентах, болезнь Словина была какая-то нереальная, подумаешь, беспокоят боли в животе у человека, да похудел, побледнел, осунулся, и на фоне других больных его анемия лица не просматривалась как болезнь.

Врач дышит тем же воздухом, что и пациенты, только они выписываются, а врач продолжает работать в полную нагрузку. Белый халат врача не защищает ни от инфекции, ни от радиации. Больницы напичканы установками рентгеновской и ультразвуковой аппаратуры. Так заведено: поставили аппаратуру в свободном кабинете, экранировали по инструкции, а дальше никто не измеряет эти излучения на сотрудников больницы или поликлиники. Работа с ночными дежурствами наполняется не столько бессонными кошмарами, сколько стрессовыми моментами за вверенных врачу пациентов.

Врач даже забывает, что он человек, что он может болеть, а если болеет, то переносит свою болезнь на ногах и у постели больного. Время от времени работу врача хронометрируют, выверяют его энергозатраты, увеличивая нагрузку и изучая его предельные возможности работоспособности, а продолжительность жизни врача остаётся равной профессиям в экстремальных условиях. Жизнь и у врача одна, и её никакими надбавками и моральными поощрениями не продлить и не сохранить.

Теперь Словину никто не мог подать даже слабую надежду. Опыт врача, поставившего себе диагноз, блокировал все слова утешения в его адрес.

Зимин ловил себя на мысли: если бы у него был секрет спасения от этой болезни и нужны были его усилия, то он отдал бы все, что в его возможности. А тут с трудом подбирались слова утешения. И тут впервые Зимин увидел, что для смертного человека в момент исхода нет ничего в арсенале современной медицины.

Словин через день, а может через два, по исходу физических сил, сам поставит окончательный диагноз. И это будет приговор. Без права подачи апелляции. Приговор, который обжалованию не подлежит.

При жизни сказать Словину нужные слова, или он ждет духовника?

Словин человек высокого душевного здоровья, но и ему нужен адвокат. Ему нужны те же слова, которые он говорил всегда и всем, кто в них нуждался.

За что такому человеку, который по образу жизни и мыслей был светел и ясен, уготована высшая мера? Не может судьба перевесить на весах жизни и смерти такой груз, как возраст и болезнь. Конечно, некоторые люди умирают и в более молодом возрасте, но большинство живут намного долее. Кто вершит правосудие над человеком? Для чего приходит этот миг – вступление в небытие? Что хочет от нас природа нашего сознания? Борьбы? Веры в себя или в Бога? Человеческим разумом это постигнуть немыслимо. Каждый всходит на Голгофу, а мы – немые свидетели этого человека на земле. Он уходит, а мы остаемся. На наших глазах умирает человек. И мы это воспринимаем как должное. И не умолить, и не умилостивить держащего Высшего Начала – Судьбу нашу человеческую. И это мы почему-то принимаем и говорим: такова жизнь.

На наших глазах Словин восходил на лобное место. На наших глазах он примет смерть. Смерть ни во имя чего, ни во спасение, ни в грехе, а только закончит он также как каждый человек, будь он раб божий или неверующий. Он должен принять смерть, тут даже не он принимает эту смерть, а смерть настигает его на том отрезке жизни, когда он ещё мысленно для себя находился на полпути. Уйти из жизни по причине страшной болезни. За что ему уготовлена такая высшая мера? И никакая кассационная жалоба не может его спасти от смерти. Это та ситуация, когда не сообщают день или час смертельной инъекции. Остаток времени каждый смертник надеется на чудо.

Для Словина слова правды о его болезни подобны яду, а ложь становится лекарством. Отбросив все теории по Павлову о торможении и возбуждении, каждый человек думает о своем выздоровлении.

Последний месяц Словин, превозмогая слабость организма, выслушивал от пациентов чужую боль, и тут в какой-то момент организм сдался, и раковые клетки мгновенно, метастазируя, расползлись, разъедая тело. Он после проведенной паллиативной операции, когда в сущности радикального для больного ничего не делается, продолжал надеяться на благополучный исход. Он поддался на обман коллег и продолжал жить в некотором неведении.

Зимин направился к нему в палату на вторые сутки после операции, прихватив с собой гостинцев. Когда он вошел, то увидел Словина лежащим на постели с открытыми глазами. В его взгляде ничего не изменилось, в них была та же грусть и отрешенность.

– Вы хорошо выглядите. Хирурги говорят, что операция прошла успешно! – подбодрил его Зимин.

– Да, я рад, что все успешно закончилось для меня. Ухода за мной не надо, сам справляюсь, и это уже хорошо. Никому не в тягость: ни жене ни детям, – потом он провел рукой по животу. – Немного вот беспокоит послеоперационный шов. Через пять дней разрешат погулять в нашем больничном саду. Пока ходить тяжеловато, слабость во всем теле.

– Тогда я вам составлю компанию, – поддержал разговор Зимин.

В тот же момент у него промелькнула мысль: вряд ли с таким запущенным заболеванием и тяжелым послеоперационным течением преодолеть этот барьер.

Словин духом выглядел бодрее, чем внешне, на лице четче стала выступать желтизна и роговицы глаз стали тускнее.

Зимин страдал от тоскливого состояния, что и сказать надо что-то отвлеченное, а мысли крутились перед наступающей неизбежностью болезненного процесса, и ему все труднее было преодолевать мрачность настроения.

– Аппетита только нет, – монотонно произнес Словин. – Из дома принесли рыбный бульон, жена приготовила. Сын приезжал с документами на подпись. Я их подписал на всякий случай. Чего теперь откладывать в долгий ящик. Расскажите, как у вас дела?

– Прокопий Александрович, вам передают привет все ваши пациенты, которых я веду по вашим рекомендациям.

– Тогда я спокоен. Истина пробивает дорогу всегда, но не все люди преодолевают эту дорогу. Живешь, живешь, а потом подумаешь: для того ли я жил на этой земле? Одной человеческой жизни человеку явно не хватает, ему надо прожить две-три, чем больше, тем лучше, чтобы полноценно разрешить все вопросы детства, молодости и старости. И на каждый отрезок жизни нужно лет по пятьдесят. Человеческий век короток. Человек по природе своей бесконечен. Как космос. – Словин закрыл глаза, и казалось, что он погрузился в забытье, но тихий голос его звучал, – как говорят астрологи, созвездия и планеты являются носителями основных свойств – природы человека. В нас заложена космическая информация, которая кодируется в биоголограмму человека в момент рождения.

Словин попросил Зимина поправить подушку под головой, надсадно откашлялся и продолжил свой монолог.

– А может быть, человек живет по законам земной химии. Нашими человеческими изысканиями превращаем планету в техническую пустыню. Что-то в нас нарушается, даже притупилось чувство страха за свою жизнь. Жизнь для меня не безразлична, но как-то все стал воспринимать обыденно. Как в церкви, где тут же и крестят, и венчают, и отпевают. Слишком по-житейски. Ниточка жизни непрерывна, и дай Бог, чтобы так было во все века и после нас. Тогда и наша жизнь будет иметь мало-мальский смысл существования.

Нам с научных кафедр говорили, что высший смысл в постижении и приумножении знаний. Особенно если это касается деятельности врача. Врачу вверяется жизнь другого человека, помочь которому без знаний, без веры, без любви по-настоящему невозможно.

У нас, у докторов, нет права на болезнь! Врач, и заболел – как-то не звучит. Врач уходит из больницы, как капитан корабля сходит с судна, последним.

– Это правда, – подхватил Зимин, – конечно, вы не имеете права болеть ни одного дня, ни одного часа. Потому что вы доктор с большой буквы!

– Так уж и с большой буквы, обычный врач.

Получасовой разговор утомил Словина, и он при последних словах выказывал себя больным и усталым человеком.

Словин торопился сказать Зимину важную напутственную главную мысль. Но от слабости Словин замолк. Откашлялся. Пот выступил на щеках. Лицо осунулось, черты заострились, глаза потемнели.

– Я вас утомил своим пребыванием, – заметил Зимин.

– Что вы, мне приятно видеть вас, это я у вас отнимаю минуты отдыха. Спасибо, что навестили.

Зимин встал, рукопожатием попрощался и вышел из палаты.

Словин лежал, прикованный к постели общей физической слабостью, но мозг, не пораженный болезнью, продолжал излучать энергию, которая катастрофически с каждым часом таяла в его лабиринтах, где калейдоскопически проносилась вся жизнь и уносилась в далекое неземное информационное поле, продолжая существовать в глобальном мировом колайдере сознания. Может быть, и так. Есть и такое же предположение в виде теории. Даже на примитивном уровне всё живое относится к явлениям космического порядка. Человек и космос едины.

Зимин вернулся в ординаторскую.

– Где ты был, тебя срочно искал шеф, – сказал Вечерский.

– Как состояние Прокопия? – спросил Коля Седов. – Догадывается, что у него раковая болезнь?

– Не знаю.

– Человек никогда не готов принять смерть, даже самоубийца пишет посмертную записку, веря в спасение.

– Верующий человек не боится смерти, – высказался язвительно Вечерский.

– Хорошенькое дело, – подхватил Седов. – Только так рассуждают сильные и здоровые беспринципные люди. В болезни человек становится такой тряпкой, только дай наркотик, чтобы притупить боль. Даже горький человек не рад своей белой горячке. Спешит скорей опохмелиться, чтобы предотвратить галлюцинации.

– Как помочь? Как спасти? Можно, конечно, и доктора обмануть и успокоить, подавляя страх приближающейся смерти, только мы этим его не спасем, значит, ничего правильного не делаем, а только наркотизируем и бальзамируем его тело на научной основе, – полемизировал Вечерский с Седовым.

– Если нужно было сдать кровь, чтобы спасти его, то я первый бы сделал это, так поступил бы каждый из нас, и ничего тут героического нет, это наш долг перед больным коллегой, – заметил Седов.

– Согласен с тобой, что мы ничего не можем сделать, – произнес вяло Вечерский. – За той чертой жизни ни ада, ни рая, одна земля сырая. Я совсем недавно думал, что прожить шестьдесят лет – это все-таки немало. А вот все не так. И самое обидное, что бессильны сейчас ему помочь. Вот где корень нашей слабости и вся бессмыслица в наших словах. Продли ему жизнь – на год. Только пройдет год, может десять лет, а ключ к этой болезни не будет найден. На что человеку уповать в этой жизни, на кого надеяться? – Вечерский посмотрел в окно на больничный сад и закончил свою мысль неопределенно.

Словин лежал на больничной койке, около которой стояла стойка с капельницей. Теперь к нему чаще заходил лечащий врач, который формально осматривал его, ощупывал, прослушивал. Лицо у лечащего врача было с бодрящей улыбкой, мол, все пустяки, коллега, все придет в норму. Словин поймал себя на мысли, что он не может описать свои жалобы, вот проанализировать и перевести на врачебный язык – это он может, а вот пожаловаться на свои истинные боли он боится, потому что тогда у него однозначно – раковая болезнь. Это смертный приговор!

Выявить симптом, который в сумме других признаков превращается в синдром, а потом в окончательный диагноз, это он может. Вот это и есть трагедия врача – до конца мыслить как доктор, как научный исследователь опытной лаборатории.

Его пронзила боль, и он ещё раз осознал, что все-таки это глубинный процесс, и по длительности, и по продолжительности, это больше, чем язва желудка, и по плотности при пальпации живота это может быть опухоль.

Лечащий врач интуитивно прочувствовал его состояние, стал его успокаивать, как успокаивал сам врач Словин безнадежных больных.

Его, Словина, и коллеги, и больные считали авторитетом в вопросах деонтологии, и за всю жизнь его врачебной практики у него не было проколов в вопросах этики. Он всегда умел прочувствовать больного и сказать то, что хочет тот услышать, а именно надежду на выздоровление. И он эту веру в человека вселял или усиливал. И Прокопий Александрович осознал, что и он хочет обрести эту веру и жить, пусть даже призрачной надеждой.

Лечащий врач вышел, оставив одного больного в палате, подошел к сестринскому посту, сделал запись и тихо сказал медсестре: чтобы уменьшить страдания, Словину вместо анальгина с димедролом в смесь добавить двойную дозу наркотического препарата.

Наркотики снимали ему локальные боли в животе, создавая иллюзию, что дела его стали лучше, и он непременно пойдет на поправку. И он встанет в строй, и вернется к своему любимому врачеванию, к свой профессии. Словин боролся с недугом. Даже с болезнью нужно драться до конца, это был его лозунг, он убеждал и больных, и здоровых.

В среду к Словину делегацией от отделения пришли коллеги. Словин дремал. Медсестра сделала укол, и он, взбодрившись, встал, но от слабости закачался и поэтому присел на стул. Все прошли в палату. Он подслеповато посмотрел и со всеми поздоровался.

Зимин кивнул ему головой и опустил взгляд. Горячев, как заведующий отделением, начал говорить, традиционно в манере члена месткома.

– Прокопий Александрович, вы выглядите сегодня лучше, чем вчера, – по-отечески произнес Горячев.

– Да я и сам это чувствую! Швы сняли, послеоперационная рана заживает. Теперь всё идет на полную поправку. Скоро я смогу выйти на прогулку, вот только окрепну после операции.

У всех присутствующих на лице были вымученные улыбки. Зимин увидел перед собой ещё более осунувшееся лицо и тусклые склеры глаз.

Теперь из присутствующих уже никто не верил в выздоровление, стоя как перед врачебным консилиумом, может быть, даже и Словин не верил в это чудо.

– Вот поел рыбного бульона, очень вкусно, – улыбнулся он слабой улыбкой.

– Из судачка – это прекрасно, – поддержал Вечерский. – Я в следующий раз принесу вам вяленой рыбки.

– На отделении всё нормально. Ждем вашего скорейшего выздоровления и выхода на работу, – продолжил Горячев. – Нас сегодня много, а вы один, и мы вас утомили.

– Что вы? Я очень рад! – ответил Словин. – Спасибо, товарищи, за внимание. Я непременно вернусь в строй! – по-военному ответил он, только непрошеная слеза скатилась с ресницы. Он встал, покачиваясь, пересиливая нарастающую слабость, попрощался со всеми.

Горячев и ординаторы вышли из палаты.

– Какой он бледный, – заметил Седов.

– Тает на глазах, – произнес Горячев, – его болезнь – это злая шутка природы. Более недели не протянет, тем более ему увеличили дозу наркотика.

Все остальные промолчали.

Словин лежал с открытыми глазами. Он подумал: “Вот и они решили, что его дни сочтены, и они не верят в мое выздоровление. Никто не верит. Верю ли я? Как мне верить, если я теряю силы, и день от дня слабею, боли уменьшились, так, наверное, они мне подсовывают наркотики, а от них я отказаться не могу, потому что мне так лучше”.

Словин погружался в сон, который останавливал его на полпути между жизнью и смертью. Ему от слабости невозможно было открыть глаза. Он ощущал себя как бы со стороны. Тихое дыхание. В грудной клетке глухие удары. Редкий пульс. Только проносились мысли и воспоминания. И это все было во сне, картины из прошлого, только память возвращала из небытия в настоящее, чтобы ответить на его вопрос: зачем жил и для чего жил. Правильно жил. И пусть придут люди нового поколения и скажут, что не так жил. Пусть сами проживут, а потом рассудят.

Что делал он всю жизнь – да смысл жизни искал как веру. Не такую веру за горизонтом жизни, с которой ему всё ясно, а ту, которая ему была дана как жизнь.

Он облизнул губы и куда-то вдаль прошептал: «Верую!» Его сон углубился. Только сердце еще стучало. Прерывистое дыхание разносилось по палате.

Рабочий день Зимина в больнице закончился в пять часов. В шесть вечера он сошел с электрички на привокзальной площади, пересек ее и вошел в тенистый парк. Прогулка по сосновому парку избавила его от навязчивых мыслей о прошедшей неделе на работе. Уикенд посвящался семье. Он подошел к дому, поставил портфель с подарками на ступеньку крыльца. Вышел сын, одетый для прогулки, и они отправились опять в сосновый парк. Они шли по дорожке, сын шел по лужам, а Зимин обходил их. Присели на поваленное ветром дерево. Зимин огляделся вокруг себя и почувствовал сладостный аромат осени.