Читать книгу Анна Гейерштейн. Или Дева Тумана - Вальтер Скотт - Страница 2

«Роман этот написан в то время, когда обстоятельства не позволяли мне воспользоваться библиотекой, в достаточной мере богатой работами исторического плана и в особенности средневековыми мемуарами, в коих привык я черпать сюжеты для своих сочинений. Другими словами, то был плод не тихих деревенских ночей до утра, а досужих часов1 в родном Эдинбурге. Положившись на память, безусловно цепкую и глубокую, но и не менее капризную при непрестанном обращении к ней, я должен сознаться, что в нем куда больше исторических неточностей, нежели можно встретить в моих прочих романах. Хуже того, часто восхваляемый прежде за свою неизменную память, на склоне лет я вынужден признать за истину ответ старого Битти Микледла на панегирик приходского священника, относительно его того же самого дара. «Увы, святой отец, – повинился честный помещик пограничного края, – память моя никак не повинуется мне, она сохраняет лишь то, что случайно поражает мое воображение, и вполне вероятно, сэр, что из всей двухчасовой проповеди, которую вы нам прочтете ныне, я не запомню ни единого слова». И хотя, быть может, существует много людей, чья память служит им в равной мере исправно, несмотря на их широкий кругозор, мне приходится сообщить, что источник мой, богатый всевозможными обрывками стихов или чертами характеров, поразивших однажды мое воображение, является слабым помощником мне не только относительно названий и дат различных исторических событий, но и при куда как более важных обстоятельствах.

Я надеюсь, что это оправдает одну мою ошибку, на которую было указано мне потомком прообраза персонажа настоящего романа: сетовал он по причине, что я вывел представителя выдающейся и благородной древней фамилии, ни один носитель которой никогда либо не опускался до низкого звания, простолюдином; и теперь, насколько возможно, я спешу исправить эту оплошность – родовое имя человека, изображенного на этих страницах золотурнским послом, носили и носят представители знати. Тот же самый корреспондент мне напомнил о другом моем промахе, который я полагаю не столь серьезным: он заявляет, что император, правивший во времена к коим обращен мой роман, несмотря на то, что предок его Леопольд пал в знаменитой битве при Земпахе2, никогда не выступал против привилегий доблестных швейцарцев, но напротив, проявлял неизменные осторожность и терпимость в обращении с этим народом, пожелавшим стать независимым, также как мудрость свою и великодушие являл он ко всем прочим вассалам, пребывающим в верности имперской короне3. На ошибки подобного, хотя и тривиального рода, никогда, по моему убеждению, не может быть указано автору, без того, чтобы он не пожелал от всей души с теми утверждениями согласиться.

Что же касается главной проблемы, наиболее любопытной и интересной, по меньшей мере в глазах всех изучающих древность, которую я затронул по ходу данного рассказа, я имею в виду Vehmic4 – тайные судилища в Вестфалии, одно упоминание о которых в продолжение многих веков вселяло в людей неимоверный страх, и которые гениальным Гёте, спустя время, были воссозданы в представлении общества полные донельзя давно позабытого ужаса,5 – то должен сказать, что на нее недавно был пролит совершенно новый и существенно важный свет знания, ибо прежде чем работа над «Анной Гейерштейн» завершилась, мой друг, неутомимый изыскатель, м-р Френсис Пэлгрейв любезно прислал мне свой кропотливый труд, выдержки из которого я использую в данном пассаже, и возможно, в полном объеме он будет представлен вниманию публики еще до того, как эти строки напечатают.

«В Германии, – говорит сей знаток, – существовало весьма странное судопроизводство, которое совершалось еще в бытность языческих идолов и мистических верований у древнейших тевтонов.

Нам известно из исторических сочинений о Саксонии то, что «Das freie Feldgericht», или «Свободный полевой суд» в Корби6 во времена язычников пребывал в ведении друидов Эресбурга, где находилось капище Ирмина, хранящее древо Ирминсуль7; и после торжества истинной веры над языческой, Людовик Благочестивый8 передал земли идолопоклонников аббатству, которое уже давно притязало на них.

Трибунал состоял из шестнадцати судей, избираемых на эту должность пожизненно. Самый старший председательствовал в нем как gerefa, или graf9; следующий за ним по годам исполнял более скромные обязанности frohner, или «секретаря»; остальные четырнадцать действовали как echevins10, и от которых зависело, будет подсудимый оправдан или осужден. Когда кто-то из них умирал, друидами избирался новый судья из двадцати двух кланов, иначе родов, населяющих «gau», или округ, и считающихся исконными жителями этих земель. Впоследствии выбор вершился монахами, но всегда с одобрения «графа» или «секретаря».

Судебное разбирательство, так называемый «Суд королевской скамьи», или «König’s stuhl», вершилось всегда на поле; и мы не ошибемся, предположив, что «полевой суд» был собираем или назначался также на каком-нибудь поле «gau», с целью разрешения споров относительно соседних с ним земельных угодий. Место вышеозначенного «Суда королевской скамьи», представляющее собой площадку шестнадцати футов11 в длину и столько же в ширину, вначале освящалось; для чего ее обносили неглубоким рвом, и каждый из шоффенов бросал в него кто горстку пепла, кто угля, кто черепки. Если возникало какое-либо подозрение, что выбранное место очищено не до конца, судьи искали знаки скверны, ибо приговор, вынесенный трибуналом на нечистом месте, не имел силы закона. Также было очень важно суду совершиться до захода солнца. Все судебные разбирательства у тевтонов в древнейшее время проходили под открытым небом и в ясные дни. Некоторые следы непосредственного обращения к Солнцу могут быть обнаружены и в языке тех судебных процессов. Церемониальный порядок «Полевого суда» также весьма схож с установлениями британских бардов относительно «gorseddau» – «круга бардов», которому «всегда были доступны и дуновение ветра, и солнечный свет»12.

Тогда как обвиняемый представал перед судьями, чтобы выслушать приговор или иное какое решение графа и шоффенов, вершащих «Суд королевской скамьи», глашатай требовал тишины и открывал слушание следующими стихами:

На что граф отвечал:

В соответствии с принятым решением, глашатай занимал место посередине площадки и вступал во второй раз:

И с теми словами клал он на землю аршин. Граф под надзором шоффенов, измерял лежащую на земле палку, приложив конец своего «правильного аршина» к ее концу. И когда, таким образом, доказывалось ее соответствие оной, глашатай спрашивал в третий раз:

И граф отвечал:

Тотчас же приступали к измерению делянок посредством аршина, обходя их вдоль и поперек, совершая необходимые замеры и устанавливая истинные величины полей. Когда все было готово, граф занимал свое место в суде и повелевал шоффенам огласить решение, как того требовали закон и обычай.

И вердикт выносился согласно большинству голосов шоффенов».

После замечания, что автор «Анны Гейерштейн» позволил себе «весьма извинительную поэтическую вольность», позаимствовав кое-что из стихотворных свидетельств «Открытого полевого суда» аббатства Корби и переместив их в «Независимые трибуналы Феме» Вестфалии, м-р Пэлгрейв указывает на необходимость исправить ряд ошибок в романе, и вместе с тем, он полностью разделяет мнение его автора, относительно действительного устройства последних названных судов. Далее он говорит: «Протоколы судейских слушаний не подтверждают бытующее мнение о творимых ими жестокостях и насилии». И тут мне должно засомневаться – достаточно ли сухих протоколов заседаний трибуналов, чтобы совершенно пренебречь народной традицией, и отдать предпочтение им? Однако в следующих реминисценциях, без сомнения, содержится много такого, что заставит задуматься как знатоков древности, так и досужего читателя.

«Суд, – сообщает м-р Пэлгрейв, – известный своей открытостью, проистекал под бдительным «оком светила»; и приговор его, хотя и приводимый в исполнение нередко мгновенно и безжалостно, выносился основываясь на обыкновенном, историческом законодательном праве, что не так уж и странно, – тем более применительно к Англии14 – как это может на первый взгляд показаться.

Вестфалия согласно древнему землеустройству была разделена на округа называемые «freygraffschafften»15, в каждом из которых находился один, иногда больше, трибунал Vehmic, границы действия каковых были строго определены. Правосудие «stuhlherr»16, или лорда, основывалось на феодальном праве и по обыкновению всецело могло быть перепоручено одним лицом другому; и если лорд не желал отправлять его сам, то назначал «freigraff»17 следить за порядком в его земельных владениях. В состав суда входили «freyschoppenen», иначе «scabini»18, или шоффены, избираемые графом, и разделенные на два сословия: простых и «wissenden», или «вещих», то есть посвященных во все секреты и таинства трибунала.

Посвящение во все таинства суда происходило только на «Отчей земле» – в пределах древнего герцогства Вестфалии. С непокрытой головой и связанным посвещаемый представал перед грозным трибуналом и был допрашиваем им – прежде всего, он должен родиться свободным тевтоном19, и не преследоваться когда-либо по судебному решению трибунала, членом которого стать собирался. Если его ответы удовлетворяли допрашивающих, то он клялся на Святом Писании в том, что не раскроет таинств «Святого Феме» ни жене, ни детям; ни отцу, ни матери; ни брату, ни сестре; ни в огне, ни в воде; утаит их от всех существ, греющихся под солнечными лучами или мокнущих под дождем; от каждого, кто есть и кто будет меж небом и землей.

Следующее соглашение касалось прямых его обязанностей. Он клялся, что будет «сообщать впредь» трибуналу обо всех преступлениях или проступках преследуемых по имперским законам, которые доподлинно случились, или о которых он будет извещен доносителем заслуживающим доверия; и не сокроет их ни ради любви, ни из ненависти, не из-за золота, серебра или драгоценных камней. Эта клятва делала его новым «freischopff», коего посвящали в таинства суда Феме. Он узнавал пароль, посредством которого должен был распознавать других «вещих» – некое символическое рукопожатие, каковым они обменивались с глазу на глаз; и уведомлялся относительно страшного возмездия, ожидающего клятвопреступника – если он раскроет тайну, то внезапно схвачен будет «орудиями мести». Ему завяжут глаза, бросят лицом наземь, разрежут шею, протащат язык назад и повесят за него в семь раз выше, чем любого иного преступника. Страх ли перед наказанием, или чрезмерно крепкие неведомые тенета препятствовали нарушению клятвы, неизвестно, однако не было ни единого случая раскрытия тайн трибунала.

Таким образом, связанные неким обязательством, члены «Священного Феме» стали чрезвычайно многочисленны. В XIV столетии их лига насчитывала более ста тысяч членов. Люди всякого сословия были связаны с этой могущественной организацией и пользовались неприкосновенностью, которая на них распространялась. Государи приветствовали принадлежность своих ближайших советников к этому загадочному священному альянсу, а все города Империи стремились, чтобы их судьи были из братства Феме.

Верхушка судов Феме избиралась во всеобщем Собрании, где присутствовали «свободные графы» и «вещие» всех рангов. На Собрании должен был главенствовать сам император, но обычно он заменял его своим представителем – штатгальтером20 древнего герцогства Вестфалии; а после падения Генриха Льва, герцога Брауншвейгского21, должность эту прибрал к рукам Архиепископ Кельнский.

Перед главой Собрания все члены лиги обязаны были отчитываться в своих действиях. И это явствует из следующего: «Заседатели поведали о слушаниях, на которых они присутствовали в пределах их юрисдикции в течение года. Недостойные члены были изгнаны или держали суровое испытание». Уставы, или как по иному они назывались – «Реформации», утверждались здесь же для отправления правосудия и во избежание каких бы то ни было злоупотреблений; и всякие новые и неожиданные казуистические случаи, кои не подпадали ни под одно определение закона, находили свое разрешение в Собрании Феме.

Поскольку шоффены были двух типов: непосвященные и посвященные; то и суды Феме также существовали в двух ипостасях: «Offenbare Ding» был «открытым судом», или «прилюдным», но «Heimliche Acht»22 был известен как «Закрытый трибунал».

Первый собирался три раза в год. Согласно древнему тевтонскому обычаю это происходило во вторник, который назывался раньше «dingstag23», или «судным днем» – первый трудовой день недели после двух праздных – дней Солнца и Луны, иными словами воскресенья и понедельника. Сюда являлись все жители округа – свободные и нет – как просители. «Открытый суд» решал гражданские дела, и в этот «народный суд» мог прийти любой потерпевший от преступления, или от несправедливого судебного приговора, и получить помощь там, где было бессильно обычное правосудие, не обладавшее той властью, какую имел трибунал Феме. Здесь писались заявления местных жалобщиков, или «доносы», как тогда их называли, обо всех известных им прегрешениях соседей.

Трибуналы Феме занимались всеми видами преступлений. Они могли преследовать даже за банальные наветы и мелкие оскорбления. Нарушение любой из Десяти Заповедей наказывалось шоффенами. Противоестественным преступлениям, которые не могли быть доказаны показаниями свидетелей, – магии, ведовству, наведению порчи, уделялось особенное внимание судами Феме, и очень долгое время почиталось их долгом блюсти совесть и честь человеческие сообразно с догматами веры. Такое предопределение, если можно так выразиться, очевидно, побуждало всякого обиженного человека приносить свои жалобы в суды Феме. Насильственный захват земли был равносилен преступлению против Феме. И если собственность простого человека была отнята богатыми бюргерами Ганзы24, те обязаны были представить главам Феме убедительные доводы в оправдание своих действий.

Шоффены, как блюстители исполнения имперских указов, были обязаны объезжать свои округа и ночью и днем. Если им попадался вор, убийца или иной злоумышленник, совершивший какое-либо отвратительное деяние на земле манора25, и был схвачен с поличным или благодаря своему болтливому языку, то его вешали на суку первого попавшегося дерева. Но, дабы казнь имела силу закона, необходимы были следующие условия: недавнее судебное постановление, возможность задержания и наказания преступника от рассвета и до наступления сумерек, а также достоверное свидетельство злодеяния; и, наконец, должно быть не менее трех шоффенов, которые хватали злодея, представляли его свидетелю и объявляли приговор.

Если человек подозревался в совершенном им преступлении в отсутствие обвинителя или очевидца, или, когда вина его зиждилась лишь на слухах и предположениях, то обвиняемый подлежал, что называется немецкими юристами суду «инквизиции», и шоффены судили его Закрытым трибуналом, основываясь на злой «leemund»26. Буде шоффены и граф не сомневались в достоверности слов своих товарищей, или сами были убеждены в своей правоте, преступник считался «verfämbt» – обреченным; и где бы он ни был обнаружен братьями трибунала, приговор приводился в исполнение без малейшей задержки и тени милосердия. Подозреваемого, убежавшего от шоффенов, ожидала в точности такая же участь, как и того, кто был вызван согласно чьей-нибудь жалобе в «открытый суд» и туда не явился. Но ни один из «вещих» не мог быть подвержен суду бездоказательно, или суду инквизиции, ибо преданность его не была опровергнута. И возникшие глубокие подозрения или leemund, фатальные для непосвященного, могли быть полностью отметены всего лишь клятвенным заверением самого подозреваемого. Если же сторона, выступавшая с обвинением, настаивала на дознании, то подозреваемый являлся в суд и защищал себя сам. Коли он скрывался, а факты и свидетели виновность его подтверждали, сторона обвинения настаивала перед судьями Секретного трибунала на вынесении ему смертного приговора. Подобные обвинительные слушания, как уже говорилось, проходили по большей части в «Heimliche Acht». Разбирательство после допроса свидетелей не отличалось никакими характерными особенностями, и формальности проистекали точно также как и в обычных судах. То, что только «вещие», или «посвященные», могли предстать перед судьями – их привилегия, гарантирующая суд по всем правилам, не принимающий во внимание leemund, было одной из причин, которая побуждала многих из тех, кто не «ступал на отчую землю», стремиться связать себя тайными узами с Феме.

Ничего таинственного не происходило на собраниях «Heimliche Acht». Возле дуба или под липой судьи собирались среди бела дня доступные взору небесного ока. Тайный трибунал получил свое название из-за принимаемых им предосторожностей во избежание распространения слухов о вынесенном преступнику приговоре, дабы тот не смог заблаговременно скрыться и избежать правосудия Феме. Отсюда ужасная таинственная присяга затворяющая уста шоффенов. И если какой-нибудь посторонний обнаруживал себя на суде, он немедленно расплачивался за то собственной жизнью в наказание за проявленное им безрассудство. Если о жалобе или доносе случайно становилось известно обвиненному в преступлении, закон дозволял ему покаяться в суде. Но то было отнюдь обращением бесполезным, тщетной мольбою – уверить в своем раскаянии суд Феме было почти невозможно, и несчастный редко догадывался об отношении судей к его заверениям, пока на шею ему не набрасывали петлю.

Согласно древней традиции Вестфалии, трибунал Феме основал Карломан27 с целью отвращения саксов от идолопоклонничества, от коего они и были впоследствии отлучены не силою убеждения, но меча. Это суждение, однако, не подтверждено ни письменными источниками, ни историками-современниками. И если мы вчитаемся в протоколы трибунала Феме, мы увидим, что они в принципе по своим характерным признакам ничуть не отличаются от показательных судов происходивших в Англии в англо-саксонский период. В нашей стране вор или грабитель также подлежал суду на скорую руку, если попадался с поличным жителям окрестных сел; и теми же самыми нормами они руководствовались, махом одним приводя приговор в исполнение. Англичанин, объявленный вне закона, был подобен тому, кто вырвался из рук шоффенов или не рискнул предстать пред судилищем Феме; он приговаривался не будучи выслушан и не имея возможности взглянуть на своих обвинителей. Инквизиторские процессы, говоря языком немецких юристов, являются образчиками нашим древних судов. Домыслы взамен доказательств, и общественное мнение вместо ответственного обвинителя. Изгой в саксонский период, или разыскиваемый по ходу дознания в последующую эпоху, был едва ли отличен от заклейменного leemund, поощряемой законами Феме.

При небрежении и преступлении обыкновенных законов не было сколько-нибудь существенных различий между английскими и Феме слушаниями. В процессах инквизиционных и нашего древнего права, преступнику дозволялось оправдаться посредством испытания. Обвиняемый представал или перед окружным судьей, или перед местным таном28, и очищался клятвой в своей благонамеренности; однако его «жгли железом», если он не имел репутации добропорядочного человека. Точно так же, возможно, изначально происходило и в Вестфалии: «посвященный» при предъявлении обвинения мог отвергнуть его очистительной клятвой, полагаясь на известное всем свое доброе имя; а «непосвященный», пользуясь меньшим доверием и известностью, должен был прибегнуть к очищаемому испытанию. Но когда «Суд Божий» был отменен указами Церкви, судьи Феме не удосужились заменить его судом прецедентов, который ныне являет отличительную черту английского правосудия, и обвиняемый непроизвольно превратился в обреченного. Таким образом «Heimliche Acht» оказался исключительно карающим органом.

Трибуналы Феме могут рассматриваться как выдающееся изначальное правосудие «Древней Саксонии», кое пережило порабощение своей отчизны. Все эти таинственные и мистические обряды, энигматический язык, использование опознавательных знаков и символов зародились, верно, в ту эпоху, когда люди всего мира, пребывающего в поклонении «богам отмщения», ожидали свершения вещей кары и зова «воинов смерти», собираясь, как асы в прежнее время, пред алтарями Тора и Одина.29 От подобных языческих представлений, так ясно прослеживаемых в исландских судах, в английских тяжбах о земле сохранились лишь жалкие крохи; но даже их извлечь оттуда никому не удосужилось, и целый мир сокрыт в обыкновенных судебных тяжбах.

Суды Феме, чьи слушания хотя и проходили небезупречно с точки зрения современного права, как выясняется, даже в тот, поистине варварский век, вовсе не были бесполезны. Их суровое и при загадочных обстоятельствах производимое мщение сдерживало алчность аристократов-разбойников и защищало бедных просителей; в известной степени злоупотребление ими своей властью может быть даже оправдано в Империи, разделенной на многочисленные независимые территории, не имеющие единого правителя способного отправлять беспристрастно попранное правосудие. Но поскольку время исправляло сие положение, то и трибуналы Феме понемногу вырождались. Шоффены, избранные из низов, не обладали более никакой свободой действий. Выступая против богатых городов Ганзы и относясь неприязненно и даже враждебно к могущественной знати, трибуналы некоторых округов тем самым противопоставляли себя власти и, в конце концов, были упразднены, а оставшиеся сохранились лишь в значении земских судов, по большому счету ни на что не способных. При всем том, трибуналы Феме кое-где номинально существовали еще в XVIII столетии30, и как легко догадаться, они не обладали даже и малой долей былого могущества». – Пэлгрейв о зарождении и развитии английской государственности. «Наглядные доказательства».

Я отметил курсивом наиболее важные места в предыдущем тексте. Суждение, заключенное в них, на мой взгляд, вполне похожи на правду; и если они в результате кропотливых исследований станут фактом, это, безусловно, принесет немалую славу английскому филологу обнаружившему ключ к тайне, над которой тщетно бьются прилежные и мудрые мужи, изучающие германскую древность.

Имеется, вероятно, немало других тем, которые я хотел бы, пользуясь случаем, подвергнуть широкому обозрению, но необходимость подготовиться к далекому заморскому путешествию с целью восстановить свои здоровье и силы, кои по времени порастратились, заставляет меня в данный момент сделать короткое мое обращение кратким.31

И хотя я никогда не был в Швейцарии, и многочисленные ошибки, должно быть, присутствуют в моих попытках описать красоты того романтического края, я не могу умолчать о своем глубочайшем удовлетворении тем, что работа моя была встречена более чем сердечно потомками альпийских героев, чьи образы я имел смелость представить; и теперь я с признательностью выражаю мою благодарность нескольким господам из Швейцарии, которые пожелали, поскольку роман там был издан, пополнить мою скромную коллекцию оружия32 образчиками огромных мечей, кои остригли копья австрийских рыцарей при Земпахе, и в кровавые дни битв при Грансоне и под Муртеном33. Из древних двуручных швейцарских espadons34 я, таким образом, получил от множества различных персон, которые сим освидетельствовали свое одобрение этим страницам, полагаю, не меньше шести в превосходном состоянии. Они не менее замечательны, чем гигантские мечи, – почти тех же размеров и вида – коими пользовались в сражениях с прославленными английскими рыцарями и man-at-arms храбрые foot soldiers35 Уоллеса36, кои под его единоначалием заложили основы независимости Шотландии.

Читатель, пожелавший более детально познакомиться с историей той эпохи, которая обнимает роман, найдет вполне достаточно средств для того в ценных трудах Цшокке и барона де Баранта – их сочинения о герцогах Бургундии считаются наиболее обстоятельными из всех европейских новинок; а также в новом парижском издании Фруассара37, который еще не привлек к себе такого внимания в нашей стране, хотя в полной мере этого достоин.

W. S.

Эбботсфорд, 17 сентября, 1831