Читать книгу Анна Гейерштейн. Или Дева Тумана - Вальтер Скотт - Страница 5

АРТУР Филиппсон и Анна Гейерштейн, так звали спасительницу юноши, очутившись вплотную друг к другу, невольно смешались. Молодой человек испытывал неловкость из-за того, что в глазах своей очаровательной избавительницы, подавшей ему руку помощи, предстать мог повесой превосходным в галантности за отсутствием опасности. Что же касается молодой девушки, то замешательство ее произошло скорее по непонятным, может быть и для нее самой, причинам.

– Простите меня, добрая незнакомка, – сказал Артур, – но я должен вернуться к отцу. Моя жизнь, спасением которой я вам всецело обязан, будет иметь смысл только в том случае, если я теперь же поспешу к нему на помощь…

Его речь была прервана звуком рога, который исходил с того самого места, где старик Филиппсон и проводник были оставлены юношей. Артур обернулся на его зов, но не смог ничего разглядеть за утесом. Артур поглядел на ствол дерева, – если он хотел кинуть взгляд через пропасть, то вначале пришлось бы перепрыгнуть ее, – и побледнел…

– Пустяки, – сказала молодая девушка, разгадав причину внезапного расстройства юноши, – мне ничего не стоит снова оказаться на дереве и посмотреть оттуда, что там происходит. Но я уверена по звуку рога, что ваш батюшка нашел надежных проводников в лице моего дяди Арнольда Бидермана, или кто-нибудь из моих братьев, пришел ему на помощь. Теперь они уже на пути в Гейерштейн, куда, если угодно, я и вас провожу, потому как дядя, поверьте, в дорогу сегодня вас не пустит. Кроме того, мы напрасно потеряем время, отыскивая их, поскольку они раньше нас доберутся до дома. Следуйте за мной, или я подумаю, что вы отвергаете наше радушие.

– Скорей я отвергну свою жизнь, спасенную, вами, – решительно отвечал Артур, отправляясь за ней.

Взоры, которые волей-неволей ронял на миловидную девушку, следовавший за ней юноша, с каждой минутой приумножали испытываемое им удовольствие находиться в обществе столь прекрасного создания. Позволим же и мы себе взглянуть на нее.

Под верхним платьем девушки, не настолько узком, чтобы подчеркивать стройность фигуры, что возбранялось законами гор, и не слишком широким, чтобы мешать путешествию в горах, было второе, иного цвета, опущенное пониже колен, так что девичьи ноги были видны во всей их прелестной стройности. На ногах были сандалии с загнутыми к верху носками, а их ремни переплетались вокруг лодыжек, и скреплялись серебряными колечками. Верхнее платье украшал пояс из яркого шелка вышитый золотом, а нижнее оставляло приоткрытой ослепительной белизны шею. И эта узкая белая полоска на шее еще резче выступала в контрасте с лицом украшенным солнцем. Однако, это нисколько не умаляло его прелести, напротив – солнечный загар ей был к лицу. Длинные, светло-русые волосы девушки рассыпались роскошными локонами по плечам, а голубые, широко открытые глаза являя кротость и доверчивость; обнаруживали душу слишком чистую, чтобы оставалось в ней место для дурного, и натуру крайне благородную, чтобы она могла внушать недоверие. Ее головку украшала прелестная шапочка в которую, по обычаю горских девушек, было вдето перо цапли с тонкой золотой цепочкой – необыкновенной роскошью по тем временам, – которая, обвиваясь несколько раз вокруг шапочки, скреплялась золотой же брошью.

Остается добавить, что ростом девушка была несколько выше среднего, и статью более походила на Минерву, чем на горделивую Юнону или сладострастную Венеру59. Гладкий лоб, стройные ноги и красивые руки, твердая и легкая походка, но более всего невинная непринужденность юной швейцарки могли бы служить художнику прообразом богини целомудрия.

Дорога, которой они шли, была крута и ухабиста, но не опасна в сравнении с той, какую Артуру пришлось преодолеть. Она была, как уже догадался читатель, продолжением той тропинки, часть которой обрушилась при обвале; и во многих местах трудно проходима, что характерно для швейцарских дорог, сколь мало о них заботятся. От девушки Артур узнал, что тропинка эта соединяется в обход с другой, которой сейчас шли его отец с проводником и ее дядя, и если б путники свернули раньше на нее, они обошли бы стороной свое злоключение.

Тропа все далее уходила от потока, рев которого еще был слышен, но с каждым шагом он становился тише, и вдруг дорожка, круто повернув, выпрямилась и открыла их взорам одно из великолепнейших зрелищ этой горной долины.

Древний замок Гейерштейн, хотя и безыскусный, предстал им в своем грозном величии, придаваемом ему положением на краю крутого обрыва над бурной рекой, низвергающейся водопадом в ущелье с большой высоты. Стены главной башни, расположенной древним архитектором столь живописно, казалось, принадлежали самой остроконечной скале, отмечая ее крутизну. По традиции средневековой Европы крепость представляла собой правильный четырехугольник. Разрушенная вверху, главная башня, несмотря на сей отпечаток времени, все еще имела грозный вид благодаря башенкам вкруг нее (иные из них тоже несли следы разрушений), упрочивающим поднебесное положение хмурой твердыни.

Из главных ворот замка можно было выйти на мост, соединявший замок с противоположным берегом реки, на котором теперь находились Артур и Анна. Половина этого моста полукруглой каменной кладкой со стороны замка доходила середины реки у самого водопада, опираясь на мощные опоры из валунов. В прежние времена она продолжалась подъемным мостом, соединяющим его с другим – деревянным, возлежавшим на узкой каменной гряде, не препятствующей течению реки, поскольку она едва покрывала каменистое ложе. Конечно, для обороны крепости это был существенный недостаток, ведь когда мост поднимался, все ж оставалась возможность подобраться к ней по узкой гряде едва не до главных ворот. Но путь тот был не шире восемнадцати дюймов и оканчивался напротив ворот замка (защищенных железной решеткой) неширокой площадкой, простреливаемой и с башен и со стен, так что враг не дерзнул бы подступить к Гейерштейн этим путем.

Впрочем, в описываемое нами время замок вовсе лишен был защиты: и мост, и ворота, и железная решетка были разрушены; берега реки соединялись узкой каменистой грядой, служившей переправой местным жителям, которые не замечали ее неудобства.

Артур Филиппсон к тому времени, как он и его проводница подошли к замку, совершенно оправился от пережитых им злоключений и был подобен хорошо натянутому луку готовому к стрельбе. Правда, он слегка взволновался, последовав за своей проводницей, с легкостью пробирающейся по узкой гряде из округлых камней, скользких из-за брызг ворчливой реки. Не без робости совершил он и переход в непосредственной близости от водопада, стараясь не смотреть на падение вод, грохот которых закладывал уши. Лишь желание не выглядеть окончательным трусом перед красавицей, столь хладнокровной к сущим пустякам, заставило Артура преодолеть свой страх – ступая осторожно и опираясь на сучковатую палку, он шел след в след за своей проводницей по зыбкой переправе, пока не дошли они до ворот замка.

Миновав ворота, они очутились на внутреннем дворе замка перед донжоном60, который, не утратив свою былую грозность, мрачно возвышался среди разрушенных строений и разбросанных обломков. Все было покрыто мхом, плющом и прочей растительностью; словом, всею пышностью, какой природа населяет запустение и одичалость.

Они прошли насквозь весь замок и очутились на противоположной его стороне, где цитадель возвышалась уже над ровною долиной. Взгорье, обрывающееся у реки отвесной скалой, здесь, подобно гласису61, что вполне обеспечивало замок от внезапного нападения с этой стороны, оканчивалось покатым спуском, густо поросшим кустарником и молодыми деревьями, над которыми главная башня гордо несла свою скорбную главу. За этой чащей местность совершенно менялась. Вид ее был разителен: более сотни акров занимали нагромождения камней, вполне соответствующих дикому характеру местности, какую наши путешественники миновали нынешним утром; но под их защитой от разгула стихий лежала узкая плодородная нива, которая врезалась в общий ландшафт пестрою лентой, едва приметно нисходящей на юго-запад.

Взгляд юноши привлек большой дом, сложенный из грубо тесаных бревен, без всяких украшений и искусов. По густому дыму над ним, по хозяйственным подворьям и по садам и огородам вкруг него можно было догадаться, что в нем царит не роскошь, но уверенный достаток. Сад плодовых деревьев простирался на юг от дома. Орешник и каштаны росли красивыми купами, а разведенный на трех или четырех акрах виноградник указывал на то, что виноделие проникло и сюда. Теперь вино приносит большие прибыли Швейцарии, но в стародавние времена, оно было доступно лишь тем счастливцам, кои выйдя из нужды, могли посвятить себя искусству выращивания лозы.

На тучном лугу паслось стадо овец отличной породы, составляющей гордость и богатство обитателей здешних гор – с Альпийских хребтов, где они проводили лето, к осени их всегда пригоняли домой. По отлогим живописным берегам, меж кустов лещины и боярышника, тек извилистый ручей, играющий в зеркальных водах солнечными лучами, проглядывающими сквозь клочья тумана. После многих изгибов, как бы нехотя оставляя эту тихую обитель, ручей, наконец, подобно юноше, спешащему от детских забав к взрослой жизни, соединялся с бурным потоком, что, с шумом ударяясь об утес с древней башней замка Гейерштейн, устремлялся в ущелье, где Артур побывал на краю своей гибели.

Как ни желал юный Филиппсон свидеться поскорее со своим отцом, а все ж приостановился, изумленный видом сельской идиллии. Он оглянулся на башню, на высокий утес, будто желая убедиться, что счастливо достиг покоя, оставив все страхи позади. Но стоило осмотреться вокруг, как становилось ясным, что пядь земли, возделанная человеком в огромных трудах, окружена со всех сторон природой дикой и неукротимой. Ее вплотную обступали высочайшие горы Европы изо льда и камня, у чьи подножий, покрытых дремучим хвойным лесом, некогда творился нынешний облик земли. И каждое утро напоминало о том розовением льда, когда солнце подбиралось к пикам поднебесных вершин, в немом величии застывших над суетностью мира.

И все же спустимся с них и вернемся к юноше, увидевшему на лужайке перед усадьбой, если можно так назвать это место, пять или шесть человек, в одном из коих, по походке и одежде, тотчас узнавшему своего отца.

С легким сердцем и шагами поспешил он за своею проводницей, и дорога после крутого подъема помогала им в том. Вскоре и отец, увидев сына, заторопился к нему в сопровождении немолодого человека высокого роста. Своей простой, но вместе с тем заметной наружностью он, верно, ничуть не отличался от своих соотечественников – Вильгельма Телля, Штауфбахера, Винкельрида62 и других знаменитых швейцарцев, которые в минувшем столетии мужественно сражались с многочисленными войсками австрийских герцогов и отстояли свою свободу и независимость.

Чтобы не стеснять отца и сына, ландман, шедший вместе со старым Филиппсоном, дал своим людям знак не двигаться с места. Все они – юных лет – тут же подчинились и обступили Антонио с расспросами о чужестранцах. Анна только и успела сказать Артуру: «Вот мой дядя – Арнольд Бидерман… мои братья», как сын предстал перед отцом. Ландман отвел в сторону племянницу и, расспрашивая, что с ней приключилось, краем глаза наблюдал за чужеземцами, дабы не смущать их чувства. Но все произошло совсем иначе, чем можно было ожидать.

Безусловно, старший Филиппсон был любящим отцом, готовым ради детища пойти на что угодно, и возвращению его был бесконечно рад. И Бидерман, разумеется, мог ожидать, что сын с отцом не будут сдерживать свои переживаний. Но старый англичанин, истинный сын своей страны, народной выдержке не изменил, и под холодною личиной свое душевное смятение скрыл. Красив в былую пору, он и теперь еще имел приметную наружность, наученную подчиняться строгим правилам морали, в коих и сына воспитал. Завидев сына, невольно устремился он ему навстречу, но чем меньше становилось расстояние меж ними, тем более степенней поступь делалась его, и вот, встав перед ним, батюшка, больше с увещанием и укоризной, чем с родительской нежностью, изрек:

– Да простят тебя, Артур, святые за огорчения, которые ты ныне мне доставил.

– Amen! – юноша ответил. – Меня, отец, простите за эти огорченья, но поверьте, я действовал из лучших побуждений.

– Хорошо и то, сынок, что побуждения твои не привели к плохому.

– Этим я обязан, – отвечал с почтением Артур, – вот этой девушке, – он повернулся к Анне, которая стояла в нескольких шагах и явно удивлялась строгости отца, какая ей вовсе неуместной показалась.

– Пред ней в долгу я не останусь, когда узнаю, как ее благодарить. А пока меня, отец, простите – всяк джентльмен в долгу не должен быть у леди…

И Артур, опустив глаза, сильно покраснел, между тем как Арнольд Бидерман, желая юноше помочь, выступил вперед, вмешавшись в разговор:

– Не стыдись, мой юный гость, что ты совету внял горянки и помощь ее принял. Свободой мы обязаны не только твердости и мужеству своих сынов, но и дочерей наших. А ты, мой гость почтенный, проведший, видимо, немало лет вдали от дома и повидавший много стран, конечно, знаешь, что сильные порой взывают к слабым, и гордость пред кротостью склоняет выю.

– И не в чести, – отвечал англичанин, – перечить хозяину, принявшему гостя радушно. – И ласково взглянув на сына, он двинулся вместе со всеми к дому, возобновив с ландманом разговор, видимо, начатый еще до встречи с Артуром и Анной.

Артуру же представился случай разглядеть швейцарского ландмана, облик которого, как я уже заметил, являл единство простоты и благородства. Наряд его своим убранством мало отличался от платья девушки, уже описанного нами. Он состоял из верхнего платья, надеваемого через голову поверх нижнего. Но оно было сильно короче девичьего и едва доходило колен, наподобие юбок шотландцев. Зато высокие сапоги скрывались отворотами под платьем. Шапка из куньего меха, с единственным украшением во всем одеянии ландмана – серебряной бляхой, и широкий пояс из бычьей кожи с медною пряжкой довершали костюм Бидермана.

Однако наружность носившего столь скромный наряд, сплошь из шерсти и меха убитых на охоте зверей, внушала к нему уваженье. Иначе и быть не могло в то бранное время, когда прежде всего ценилось мужество и сила. Простолюдин в Арнольде Бидермане видел, может быть, Геракла – так внушительны были его рост, широкие плечи и мощные мускулы; но более тонкий наблюдатель, обращавший свое внимание на благородные черты его лица, открытое чело, большие голубые глаза, излучавшие ум, отвагу и решительность, нашел бы в нем больше сходства с мудрым Зевсом. Окруженный многочисленной толпой своих сыновей и юной порослью рода, он шел средь них, принимая как должное их знаки уважения и покорности, словно вожак оленьего стада.

Пока Арнольд Бидерман был занят разговором с англичанином, молодые люди, не стесняясь, разглядывали Артура, время от времени расспрашивая Анну о нем, что следовало из их жестов и взглядов в сторону юноши. Но Анна отвечала коротко и с неохотой. Этим она лишь разожгла любопытство, которое, оставшись неудовлетворенным, пробудило в горцах шутливую дерзость. Артур догадывался, что шутки направлены против него. А горцев и впрямь забавлял человек, коего шатало на краю пропасти от головокружения, как нас позабавил бы запинающийся о мостовую. Быть предметом шуток всегда неприятно, но каково сносить унижения юности, где девичья красота – ее свидетель. Одно сдерживало Артура: девушка, кажется, не разделяла издевок молодых людей, и упрекала их в неуважении к чужестранцу; однако он опасался, что поведением ее руководила обыкновенная учтивость, какою хозяин гостю всяко обязан.

«В душе она тоже, может быть, смеется надо мной, – думал он, – и, вероятно, одна лишь вежливость, неведомая этим дикарям, заставляет ее скрывать улыбку. И поделом, ведь она судит обо мне только по тому, что ей пришлось недавно видеть; о! если б она знала меня лучше…»

Ступив в жилище Арнольда Бидермана – большую горницу, служившую и столовой и гостиной, – путешественники обнаружили приготовления к обеду. Вокруг по стенам висели орудия сельского труда и охотничьи снасти; но внимание старого Филиппсона прежде всего было привлечено кожаными латами, длинным тяжелым бердышом и двуручным мечом. Близ них висел покрытый пылью, потускневший от времени рыцарский шлем. Позолоченное украшение на шлеме в виде короны, почерневшее от недогляда, указывало на благородное происхождение его бывшего владельца; а хищная птица на короне уверила английского гостя, наслышанного о войнах швейцарцев за независимость, в том, что перед ним боевые трофеи, доставшиеся нынешнему хозяину от предков, одолевших некогда здешнего владыку.

Приглашение к столу прервало размышления английского купца, и многочисленное семейство Бидерманов, не чинясь, расселось трапезничать бараниной, рыбой, сыром и по-особому случаю – мясом молодого оленя. Сам ландман потчевал гостей с большим радушием, прося чужестранцев доказать своим аппетитом, что они не гнушаются его угощением. В продолжение обеда он разговаривал со стариком Филиппсоном, в то время как все прочие вкушали в полном безмолвии.

Но прежде чем обед закончился, свет от единственного окна на миг померк в столовой, и юные горцы заметно оживились. Бидерман строго глянул на сидевших против окна за его спиной, и после того, как порядок за столом восстановился, тихо спросил:

– Кто там?

– Кузен наш, Рудольф! – опережая прочих, торопливо молвил один из сыновей Бидермана, и спокойствие вновь нарушилось переглядами, шепотом и улыбками.

Это известие, видимо, доставило радость всей молодежи, и в особенности сыновьям ландмана; глава же семейства только лишь и произнес:

– Пускай войдет.

Двое или трое из его сыновей, как по уговору, тотчас вскочили оказать честь новому гостю. В зал вошел молодой человек высокого роста, атлетического сложения, с густыми, темно-русыми волосами, рассыпанными кудрями по плечам. Маленькая шапочка едва налезала на его голову, и потому сидела на ней набекрень. В прочем одеянии он ничуть не отличался от старого Бидермана, хотя сукно его платья было потоньше, соткано, верно, в Германии, и затейливо отделано. Один рукав, темно-зеленого цвета, был вышит серебряными узорами, меж тем как весь костюм был алым. За пояс, вытороченный золотом, был заткнут кинжал с серебряной рукоятью. Наряд его дополняли сапоги, длинные носки которых загибались вверх по моде, цепь и медальон из золота сверкали на груди.

Сей юный франт был тотчас окружен сыновьями Бидермана, считавшими его образчиком для подражания всей швейцарской молодежи, среди коей он слыл несравненным.

От Артура, однако, не укрылось, что двое из Бидерманов не проявляли к новому гостю того внимания и уважения, которые единодушно спешила выразить ему прочая юная поросль. По крайней мере, Арнольд Бидерман сдержанно приветствовал молодого бернца – Рудольф Доннерхугель родом был из Берна. Молодец, меж тем, вынув из под одежд запечатанное письмо, вручил его ландману с видом глубочайшего смирения и, казалось, застыл в ожидании ответа по прочтении. Но ландман лишь жестом пригласил его за стол, ни слова не сказав о письме. Рудольф занял место подле Анны, какое с живостью уступил ему один из сыновей Арнольда Бидермана.

Юный англичанин заметил также, что бернский модник был принят девушкой с прохладцей, несмотря на то, что тот был с ней весьма любезен и всячески ей тщился угодить. Он так увлекся, что за столом хозяйским сидючи невежливо забыл об угощении. Юный Филиппсон, увы, не мог слышать, о чем Рудольф Доннерхугель расспрашивал Анну, но от него не укрылся смущенный девичий взгляд, брошенный на Артура, и короткий ответ бернцу. Однако один из сыновей Бидермана, сидевший по другую руку с Рудольфом, был более словоохотлив: о чем он говорил осталось также неизвестным для Артура, но только оба молодца негромко посмеялись, а Анна смутилась еще больше.

«Попадись один из этих горцев, – подумал Артур, – мне на ровном месте не в здешнем логове медвежьем, уж я отбил бы у него желание смеяться. Не их лаптям топтаться рядом с леди, не им – медведям плясать с феей ригадон63. Хотя, что мне за дело до ее миловидности и их неотесанности, если завтра в дороге я забуду о них навсегда…»

Эти мысли Артура были прерваны тем, что хозяин дома потребовал вина, и пригласил чужестранцев выпить с ним из больших резных кленовых кубков. Такой же кубок он послал Рудольфу фон Доннерхугелю.

– Выпей, племянник, – сказал он ему, – хотя я слышал, тебе более по вкусу вина понежнее, чем наша Гейерштейнская лоза64. Верите ли, господин купец, – продолжал он, обращаясь к Филиппсону, – иные в Берне ставят ни во что родное, предпочитая дорогие французские или немецкие вина.

– Дядюшка это осуждает, – заметил Рудольф, – но ведь не всякая долина в Альпах родит такой же сладкий виноград как в Гейерштейн, и кое-что еще, радующее взор и сердце… – Последние слова со вздохом и взглядом обращены были к Анне, но девушка и бровью не повела, и Рудольф продолжил: – И что в том безрассудного, если бернцев побогаче манит вкус, и цвет, и запах не только местных вин. А впрочем, скоро бургундское подешевеет, когда мы бочками его забьем свои подвалы.

– О чем это ты, Рудольф? – насторожился Бидерман.

– Мне кажется, почтенный дядюшка, – отвечал бернец, – что из бумаг, которые я имел поручение вручить вам, вы поняли уже, что наш Союз65, скорей всего, войну Бургундии объявит!

– А! Так тебе известно содержание письма! – вспыхнул Арнольд Бидерман. – Вот еще доказательство того, что времена уже не те! Все в Швейцарии переменилось! А что, неужто старцы все сошли в могилу, и некого призвать к совету с бородой?

– Бернский Сенат и Совет Конфедерации, – тихо юноша ответил, – не возбраняют молодежи знать об их решениях, коль на ее плечи воля их ложится… Голове разумной руке разящей должно доверять.

– Но не допреж, чем голос старческий решенье огласит! – строго рек Бидерман. – Кто ты таков, чтоб разглашать отчизны намеренья в присутствии чужестранцев и женщин? Ступай, Рудольф, и все вы тоже… Играйте ловкостью и силой – вашей родине из того больше пользы будет. А ты, парень, коль хочешь, оставайся, – обратился ландман к Артуру, который поднялся из-за стола вместе с другими: – Не для тебя мои слова, да и то, горы сил лишают с непривычки.

– С вашего позволения, сэр, вы правы, но лишь отчасти, – возразил старый Филиппсон. – Мы в Англии полагаем за лучшее, снять усталость с дороги легкой прогулкой. Это куда полезнее, чем сразу свалиться в постель. Потому, если молодые люди примут его в свою кампанию, мой сын присоединится к их забавам.

– Они могут показаться ему грубыми, – отвечал Бидерман, – а, впрочем, дело ваше.

Повинуясь приказу, молодежь вышла на лужайку перед домом. Анна и прочие девушки уселись на скамейку, чтобы судить, кто из юношей выкажет более ловкости и силы. Оставшиеся в доме старики скоро услышали крики, смех, и все, что всегда сопутствует молодым забавам.

Хозяин дома взял кувшин с вином, наполнил чашу гостя, а остатки вылил в свою.

– В те лета, уважаемый чужестранец, – сказал он, – когда кровь стынет и увядают чувства, умеренное употребление вина возвращает им былое. И все ж я сожалею, что Ной возлюбил виноград66. В последние годы я все чаще вижу, как мои земляки, подражая немцам, напиваются допьяна и уподобляются животным, неспособным ни чувствовать, ни мыслить, что не подобает людям в рассудке.

– Этот порок, – сказал англичанин, – успел я заметить, входит в обыкновение и в нашей стране. От стариков я слышал, что всего сотню лет назад он был редок и почитался за сумасшествие.

– Вот-вот, – отвечал Бидерман. – И у нас вино было редкостью, только с местных виноградников, потому как никто не мог купить того, что не родилось в наших долинах. Но… ратные подвиги подвигли нас и на богатство, а по мне, нам было б лучше и без того, и без другого, была б свобода сеять нам и жать, да мирно ходить за стадами. Впрочем, торговля иногда приводит в наши горы такого умного собеседника как вы, мой гость почтенный. По вашей речи я сужу, что вы человек не лишенный прозорливости и рассудительности. И хотя мне совсем не нравится новое пристрастие моих соотечественников к безделушкам, кои вы, купцы, привозите нам, однако, я охотно соглашусь, что мы в своих горах имеем много пользы ваших знаний. Вы держите путь, мне сказали, в Базель, а оттуда в лагерь бургундского герцога?

– Да, достопочтенный хозяин, если на то будет божья воля.

– Когда с отъездом вы повремените, то можете надеяться на это: через два, самое большое три дня, я отправляюсь той же дорогой с такой охраной, какая будет вам подмогой. Вы найдете во мне надежного и верного проводника, а я послушаю ваши рассказы о тех странах, в которых вам приходилось бывать, может быть, дела их могут и меня коснуться. Итак, слажено дело?

– Предложение ваше слишком выгодно для меня, чтобы стал я от него отпираться, – сказал англичанин, – но могу ли я спросить о цели вашего путешествия?

– Я только что устроил выволочку Рудольфу, – отвечал Бидерман, – за то, что он наговорил лишнего о делах нашего Союза, но от такого опытного человека, как вы, бесполезно было бы скрывать полученные мной известия, тем более что слухами земля полнится. Вам, конечно, известно о взаимной ненависти между Людовиком XI, королем французов, и Карлом, герцогом бургундским, коего прозвали Смелым. Посещая эти страны много раз, вы, вероятно, лучше знаете о тех причинах, которые, помимо личной неприязни этих государей, предрешили их взаимную вражду. Людовик, с коим никто на свете не сравнится в хитрости и кознях, ссужает многие суммы нашим бернским соседям, возбуждая корысть стариков и честолюбие юных, жаждет нашими руками одолеть бургундского герцога. Карл же, сам того не ведая, лишь на руку играет своему злейшему врагу. Бернские наши соседи и иные не довольствуются, подобно нам, жителям лесных кантонов, тихой сельской жизнью, они ведут немалую торговлю, которой герцог всячески мешает в пограничных с нами городах через наместников своих67.

– Ваша правда, – отвечал купец, – и мы от них натерпелись.

– И не удивительно потому, что ласкаемые одним из государей и притесняемые другим, Берн и прочие городские кантоны нашей Конфедерации золотом Людовика перетягивают чашу весов в Совете супротив лесных кантонов, стремясь к войне ради добычи и выгод.

– Вы забыли прибавить к сказанному вами, почтенный хозяин, и славы! – добавил Филиппсон, желая хозяину сделать приятное. – Я нисколько не удивляюсь вашим храбрым юношам, желающим новой войны, ведь выросли они в лучах славных побед, одержанных их праотцами!

– Здравый ли смысл, теперь, любезный гость, говорит вашим языком, – сокрушился хозяин, – если вы полагаете мир, добытый прежнею кровью, веским доводом войны. И позвольте нам самим судить о нашей прошлой славе. Мы сражались за свою свободу, и Бог благословил наше оружие, но сделает ли он то же самое, ежели станем мы драться за золото Франции для грабежей?

– Ваша правда, и я вновь убедился, что вы человек весьма благоразумный… – признался купец, – но неужели вы не поддержите ваших братьев и не обнажите свой меч против герцога Карла?

– Послушайте, дорогой друг, – отвечал Бидерман. – Конечно, жителей лесных кантонов, не очень заботят торгаши из Берна. Но мы не покинем наших союзников, хотя бы лишь потому, что они наши соседи; и решено, от нас будут отправлены представители к герцогу бургундскому, чтобы решить дело миром. Совет Конфедерации, собравшийся теперь в Берне, желает, чтобы я возглавил это посольство. Это и есть цель путешествия, в котором я приглашаю вас сопутствовать мне.

– Мне будет приятно сопровождать вас, дорогой хозяин, а в вашей миролюбивой миссии, тем более, – сказал англичанин, – но… как человек честный, признаюсь вам, что по осанке вашей и наружности вы скорее похожи на вестника войны, чем на посланца мира.

– Что ж, признаться, я тоже углядел в вас человека, более привыкшего к мечу, а не к аршину.

– Не скрою, мечу служил я лучше, чем аршину, – отвечал Филиппсон с улыбкой. – И, может быть, волею судьбы, к нему еще вернусь.

– Так я и думал! – воскликнул Арнольд Бидерман, хлопнув широкой ладонью себя по колену, и, поскольку он не ошибся в том, что давно уж предполагал в англичанине солдата, через мгновение продолжил: – И, верно, вам привелось сражаться под знаменами родного отечества против внешнего врага. Война за правое дело возвышает солдатскую душу, хотя и приходится причинять страдания тем, кто сотворен по образу и подобию божьему. Мне не пришлось испытать этого чувства – та распря, в которой довелось мне драться, не имела благой цели. Это была междоусобная Цюрихская война68, когда швейцарцы имели несчастье вонзать свои копья в грудь земляков, где просили пощады и отказывали в ней на одном и том же языке. Таких ужасных воспоминаний, вероятно, нет у вас?

Филиппсон опустил голову, скрыв ладонью лицо, как человек, в котором вдруг пробудились самые горькие воспоминания.

– Увы! – сказал он. – Вы потревожили старые раны. Я был на родных полях, покрытых трупами моих сограждан, и стоял у эшафотов, обагренных их же кровью… когда обоюдная жестокость в многолетней войне истощала силы отчизны! Даже в ваших непроходимых лесах и высоких горах вы, вероятно, слышали об этой распре?

– Мне помнится, – сказал швейцарец, – что Англия лишилась своих завоеваний во Франции вследствие кровавых внутренних раздоров, продолжавшихся много лет за цвет розы. Но ведь они давно кончились?

– Хотелось бы в это верить…69 – отвечал Филиппсон.

Тут раздался стук в дверь, и после того, как хозяин дома откликнулся, дверь отворилась, и в зал с поклоном, коим обыкновенно юные в этой стране являли старшим свое почтение, вошла Анна Гейерштейн.