Читать книгу Анна Гейерштейн. Или Дева Тумана - Вальтер Скотт - Страница 8

СТАРШИЙ из двух путешественников, хотя и будучи сильным, выносливым человеком, в ту ночь, против обыкновения, проспал до утра крепким сном. Но Артуру было не до сна. Поединок с хвастливым бернцем нельзя было отложить, ибо честь в те времена приходилось защищать довольно-таки часто.

Чуть забрезжило, Артур поднялся со всевозможной осторожностью, чтобы не разбудить отца, хотя если бы тот и проснулся, вряд ли это вызвало бы в нем подозрение, поскольку старик привык за время путешествия к ранним подъемам сына, встающего до восхода солнца подготовиться к отправлению в путь: разбудить проводника, заставить его накормить мула, уложить вещи и много еще чего сделать, чтобы в дороге не случилось чего по недогляду. Но старший Филиппсон, как мы уже сказали, утомленный днем минувшим, спал крепче обычного, и Артур, захватив свой меч, вышел на лужайку перед домом ландмана, укутанного бледным туманом наступающего утра в швейцарских горах.

Солнце только-только позолотило своими лучами снежную корону высочайшей среди прочих вершин. Их тени скользили по росистой траве, прихваченной легким морозцем и звонко хрустящей под ногами юноши. Но Артур лишь мельком взглянул на восхитительную картину, которая обещала при первой вспышке дневного светила явиться во всей своей неповторимой выразительности. Юноша затянул пояс, на ходу подвесив к нему меч, и заспешил к месту, где тому предстояла работа.

В ту эпоху, когда сила и мужество решали жить или умереть, они более всего ценились в сильной половине человечества, и потому ответить на брошенный вызов считалось долгом наипервейшим. Вопреки чувству самосохранения, продиктованному всему живому природой, средневековыми нравами осуждалось уклонение от единоборства, и соперники собирались на поединок подчас с большей решимостью, нежели под венец. Потому ни походка, ни взор, ровным счетом ничего не выдавало душевного волнения Артура.

Стремительно миновав поля и заросли кустарника, отделяющие дом Бидермана от старого замка Гейерштейн, он вступил во внутренний двор через пролом в стене; и почти в ту же самую минуту его могучий противник, показавшийся Артуру выше своего роста при бледном утреннем свете, возник из тумана над рекой на узком каменистом проходе через реку, достигнув замка с другой стороны.

У бернца висел за спиной один из огромных двуручных мечей длиной пять футов в клинке. Такие мечи использовали швейцарцы повсеместно, ибо они легко разрубали стальные доспехи рыцарей, которые обычный меч не брал. Кроме того, при узости обороны они были незаменимы, и горцы, несмотря на вес и длину этих мечей, добивались неизменного успеха в горах. Гигантский меч, висевший у Рудольфа Доннерхугеля за плечами, ударял его по пяткам, а рукоятка выступала из-за спины на целую голову. Другой, точно такой же меч, он нес в правой руке.

– Я рад, что ты не заставил себя ждать! – крикнул он Артуру еще на подходе, перекрыв своим голосом на мгновение шум водопада, будто и в нем искал соперника. – Я принес тебе меч Эрнста, моего двоюродного брата, – продолжал он, бросив на землю рукоятью к молодому англичанину принесенный им меч. – Не осрами его, англичанин, потому что брат никогда мне этого не простит. А хочешь, возьми мой, он не хуже.

Артур с некоторым пренебрежением посмотрел на оружие, пользоваться которым ему не доводилось.

– В тех странах, – сказал он, – где с честью знакомы, выбор оружия оставляет за ответчиком.

– В Швейцарии бьются по-швейцарски, – отвечал Рудольф. – Может, еще прикажешь драться на ножах?

– А ты предлагаешь махать косами? – отбил словесный выпад Артур, и, глядя на меч, который швейцарец расчехлил, тихо произнес: – Usum non habeo82.

– Уж не трусишь ли ты? – спросил швейцарец. – Если так, не бойся признаться, я не трону тебя. Что ты там пролепетал, как монах плешивый?

– Дуралей! – отвечал англичанин. – Не себя я жалею. Но напомнил тебе о битве между пастухом и великаном, где Бог даровал победу слабейшему и где оружие разнилось больше нашего. Я буду биться своим мечом. Надеюсь, он и теперь послужит мне так же как прежде.

– Что ж! Но помни, я предлагал тебе равные шансы, – пожал плечами горец. – Драться будем насмерть там, у водопада! Его рев заглушит твои крики о пощаде! – И Рудольф диким криком приветствовал родную ему стихию: – Э-ге-ге! Старина! Давно ты не слыхивала звона оружия! Взгляни туда, Артур, прежде, чем мы начнем! Там твоя могила!

– Самонадеянность тебя самого сбросит туда, – хмуро отвечал Артур. – Но я похороню тебя по-человечески – в Эйнзидельнской часовне закажу по тебе панихиду, твой двуручный меч сломают над могильной плитою с надписью: «Здесь спит медведь из Берна, коего английский ворон83 заклевал».

– Как ни камениста Швейцария, – прорычал Рудольф в бешенстве, – такого камня в ней не будет! К бою!

И сколь они дошли до места схватки, Артур окинул его внимательным взглядом – это была ровная площадка подле разрушенных стен.

«Воистину, – подумал он, – человеку, владеющему своим оружием, не забывающему наставлений флорентийца Боттаферма, чистому сердцем, твердому рукой, и стоящему за правое дело, не следует опасаться меча двумя футами длиннее».

Мысля так и запоминая рельеф места схватки, которые могли дать ему преимущество перед противником в бою, он встал посреди двора, где ничто не могло ему мешать, и, отбросив плащ, обнажил свой меч.

Рудольф полагая противника изнеженным и трусливым, вложил всю силу удара в свой первый выпад, надеясь разом кончить с ним. Но спокойствие, с каким англичанин встретил сокрушительный удар, заставило вспомнить швейцарца о недостатках собственного оружия, и это слегка его охладило. Его меч, описав широкий круг через левое плечо, вернулся в исходное положение над головой исполина. Иной противник такую неосторожность мог использовать для контрудара. Но англичанин оставался неподвижен до тех пор, пока швейцарец не поймал на лезвие огромного меча лучи восходящего солнца, и ослепив их ярким отражением Артура, не двинулся на него, сделав подряд несколько коротких выпадов и продемонстрировав этим ловкое свое обращение с тяжелым оружием. Затем бернец приблизился к противнику на длину своего меча, и держа его обеими руками занес над своей головой. Англичанин держал свой меч в полусогнутой правой руке на уровне груди с небольшим уклоном вниз, изготовившись для отражения атаки.

С минуту они стояли так друг перед другом, пока швейцарец не сказал:

– Вперед, англичанин!

– Мой меч и здесь тебя достанет, – отвечал Артур; и не успел договорить, как меч швейцарца обрушился вниз с молниеносной быстротой, необыкновенной, учитывая величину сего оружия. Никакое мастерство владения оружием не могло остановить разящего удара, в который бернский удалец вложился весь, надеясь им закончить поединок. Но Артуру не изменили его внимание и ловкость. И прежде, чем тяжелый меч упал, он скользнул под него и уколол швейцарца в левую руку. Раздраженный неудачей, швейцарец снова поднял свой меч и с умноженной силой и яростью атаковал англичанина несколько раз к ряду – сверху, прямо, с боку и слева направо, – подобно все уничтожающему урагану. Юному англичанину пришлось выказать все, на что он был способен, чтобы уцелеть: он отступал и уклонялся, избегая ударов способных раздробить скалу. Но англичанин, ретируясь, придерживался руин, чтобы использовать их как прикрытие, и, будучи предельно внимательным, ожидал момента, когда враг ослабнет, или опрометчиво откроет себя, предоставив ему случай для ответной атаки. Случай этот вскоре представился, когда швейцарец вновь ринулся вперед и запнулся о камень, скрытый высокой травой; в этот момент он получил от своего противника нешуточный удар по голове. Рудольф зарычал: но не от боли, поскольку удар пришелся по наголовнику из гибкой стали, который предусмотрительно надел швейцарец под шапку, а от досады; и вновь вступил в схватку, хотя, как приметил Артур, уже без того напора, что прежде.

Его удары высекали искры из камней, и неизвестно чем бы все закончилось, если бы не громогласный повелевающий глас, перекрывший лязг мечей и грохот водопада, не раздался вдруг: «Ради вас самих, остановитесь!»

Поединщики вмиг опустили мечи, возможно, не очень жалея о прекращении боя, который иначе мог окончиться чьей-либо смертью. Они оглянулись, и увидели спешащего к ним ландмана, с гневными очами под грозным челом, и старшего Филиппсона с ним.

– Как! – вскричал он. – Гости Арнольда Бидермана грызутся ровно волки, позоря его дом?! Утратив образ божий?! Страх Господний?! Небрегая спасением душ?!

– Артур! – вскричал старый Филиппсон. – Что за безумие? Или долг тебе не в честь и слишком легок, что ты для ссор и потасовок находишь время?

Молодые люди, бой которых только-только был прерван, стояли, опершись на мечи, недобро сверкая друг на друга глазами, еще не остывши от схватки.

– Рудольф Доннерхугель, – приказал ландман, – отдай мне свой меч, как владыке этих владений, старшему родичу и главе кантона!

– В вашей власти, – отвечал Рудольф, с покорностью отдавая Арнольду Бидерману свой двуручный меч, – приказывать в здешних горах обнажить меч или класть его в ножны.

– Клянусь честью! – воскликнул Бидерман. – Это меч Стефана, который снискал ему славу при Земпахе, когда дед твой бился рядом с Винкельридом. Позор! И вы, юноша!.. – ландман обратился к Артуру, но Филиппсон опередил его:

– Сын мой, вручи меч свой господину ландману.

– Как прикажете, сэр, – отвечал молодой англичанин, – но со своей стороны я считаю нашу ссору оконченной. Этот джентльмен пригласил меня сюда, чтобы испытать мое мужество, которое у него вызывало сомнение. Полагаю, теперь он убедился в обратном. Я же, отдавая должное его силе и искусству владения мечом, признаю, что все могло окончиться и хуже…

– Хуже для меня, – перебил его Рудольф. – Зеленый рукав мой, знак симпатии к лесным кантонам, поалел так, будто его красил какой-нибудь красильщик из Ипра или Гента84. Но я искренне прощаю чужестранцу то, что он испортил мое платье и преподал мне урок, который мне не забыть. Если бы все англичане были так храбры, как ваш гость, дядюшка, то Бушитольцский холм вдвое был бы ниже.

– Рудольф, – сказал ландман, с бровей которого от слов племянника упали тучи и, наконец, разгладилось чело, – ты ветрен и горяч, но я всегда верил в твое доброе сердце. А вы, мой юный гость, можете поверить старику: если швейцарец сказал, что ссоре конец, то так оно и есть. Мы не сарацины какие, кои месть растят в себе, как чадо. Пожмите ж руки друг другу, дети мои, и позабудется глупая ссора.

– Вот моя рука, чужестранец! – сказал Доннерхугель. – Ты преподал мне урок фехтования, и после завтрака, коль ты согласен, я расплачусь с тобой хитростями охоты в наших лесах. Когда ноги твои станут так же крепки, как руки, не много найдется желающих соперничать с тобой.

Артур с открытой душой и с жаром юного чистого сердца с готовностью откликнулся на это предложение, и еще до возвращения в дом ландмана молодые люди обсудили предстоящую прогулку в лес с таким дружелюбием, как будто никакого раздора между ними не бывало вовсе.

– Я всегда готов простить безрассудство молодых, – сказал ландман вполголоса отцу Артура, наблюдающему краем глаза за юношами, – если рассудок в конце концов побеждает, и в сердце не остается зла.

– Однако эти молодцы натворили бы лиха, почтенный хозяин, – сказал Филиппсон, – не проведай вы об их глупости. И как вам только удалось узнать об их сговоре?

– Мне помог добрый ангел, – улыбнулся Арнольд Бидерман, – моего семейства. Я разумею мою племянницу Анну. Она заметила, как обменялись перчатками эти сорванцы, и слышала их слова: «Гейерштейн» и «на восходе». О, сударь, Анна слишком умна, чтобы не понять, что эти слова означают. Моих сыновей бог наградил силой, но, верно, позабыл вложить в их головы толику ума.

– Мне показалось, друг мой, что ваш, и мой отныне ангел, мелькнул крылами вон за той грядой, – сказал с улыбкой Филиппсон. – Думаю, что он слишком застенчив.

– Да, – ответил ландман, – но любопытен, как все дети. Однако, ручаюсь, что судьба этих олухов ее тревожит не менее нашего, и только стыд мешает ей свою тревогу обнаружить.

– Подозреваю, что так, – согласился англичанин, и добавил: – Было бы неблагодарностью с моей стороны не наградить добрую деву, которой я многим обязан?

– Самое подходящее время исполнить ваше желание, друг, – согласился ландман, и кликнул девушку своим зычным голосом, знакомым всем в здешних горах.

Анна Гейерштейн скрываясь неподалеку за пригорком, полагала себя вполне укрытой густыми зарослями кустарника. Она вздрогнула, услышав зовущий ее голос дяди, но немедленно ему повиновалась, и, обогнув юношей, идущих впереди, окольной тропинкой подошла к ландману и Филиппсону.

– Мой друг и гость желает говорить с тобою, Анна, – сказал ландман, вначале пожелав доброго утра девушке, которое спозаранку не обещало добра. Лоб и щеки девушки вспыхнули румянцем, когда Филиппсон с важностью, которая, казалось, не соответствовала его положению, обратился к ней со следующей речью:

– Порой случаются, дитя мое, с торговыми людьми неудачи, из-за которых они остаются в долгах, но самым ничтожным из купцов считается тот, кто не расплачивается с ними. И потому прими, дочка, благодарность отца, чей сын лишь вчера был спасен от гибели твоим бесстрашием, и вот уже теперь, нынешним утром, твоим же благоразумием. Ты обяжешь меня еще больше, приняв от благодарного старика вот эти сережки… – слова англичанина сопровождались поднесением девушке драгоценного подарка: – Это всего лишь жемчуг, но, поверь, он достоин графини…

– И потому, – вмешался вдруг ландман, – их непристало носить простой девушке. Мне кажется, господин Филиппсон, вы преувеличиваете собственную благодарность и принижаете ценность подарка. И где это видано, чтобы торговцы разбрасывались драгоценностями?

– Позвольте мне просить вас о прощении, мой дорогой друг, – отвечал англичанин, – не по размышлению, клянусь, но по велению сердца выбрал я подарок. И надеюсь, уважаемый хозяин, кого доселе я находил добрейшим человеком, не будет отговаривать от принятия его юную особу, коей приличествует знатный титул, полученный ею при рождении. Кроме того, вы плохо зарекомендуете меня, когда по вашей милости я прослыву человеком тянущим с долгами.

– Я всегда был, – сказал ландман, взяв сережки в свою руку, – против красивых безделушек, которые коров и коз доить не помогали нашим прабабкам. А все ж, – продолжил он улыбнувшись и поднеся одну из сережек к ушку племянницы, – украшения девушкам к лицу, хотя они и твердят в один голос, что мы, старики, в девичьей красоте ничуть не смыслим. Что ж, Анна, тебе решать – принять дорогой подарок нашего доброго гостя или нет.

– Если вы не против, дядя, – смущенно молвила девушка, – я не стану обижать достойного гостя, отказывая ему в искренней благодарности; но с его и вашего дозволения, милый дядюшка, я принесу эти сережки в дар Эйнзидельнской Божьей Матери, выразив ей тем самым нашу общую признательность за покровительство, которое она распростерла над нами во время вчерашней ужасной бури, и которая не оставила нас без помощи нынешним утром.

– Клянусь, сама Дева Мария ее устами говорит! – всплеснул руками ландман. – Нет ничего мудрее, как употребить щедрость нашего дорогого гостя на испрошение небесной благодати домам нашим и всему Унтервальдену. А тебе, Анна, я куплю ожерелье из черного янтаря на праздник стрижки баранов, когда продам шерсть.