Читать книгу Sophia Isla. Доблесть маленькой души - Варвара Алексеевна Озерова - Страница 8

Июль 1864

Радость в жизни молодых супругов стала роскошью: изредка, приоткрывая глаза поутру и притягивая к себе сонную жену, Даниэль позволял себе забыться.

Он медленно гладил ее каштановые темные волосы, пропуская шелковистые пряди сквозь пальцы; глубоко вдыхал аромат ее бархатистой кожи – так, будто бы они сейчас уйдут под воду, укрываясь морской пеной.

К несчастью, аура покоя быстро оставляла Даниэля, вытягивая из томных ласк, стоило Мие открыть залитые болью и тоской глаза.

Пускай всего на несколько минут, но его жизнь переставала пульсировать болью, а этого времени ему хватало, чтобы найти в себе силы начать новый день.

Невозможно привыкнуть и принять за данность боль от потери родного человека – даже спустя несколько долгих лет. Год человеческой жизни в рамках вселенной приравнивается к одной секунде существования мира; добра и зла; радостей и болей – человеческих страданий.

Дни уже давно смешались в однородную, безликую массу: могло показаться, что время в доме Крафтов стоит на месте, но вот уже восьмилетний Джим-Джим лежит перед своими родителями все так же, как и три года назад.

Менялись лишь его волосы: с каждым новым месяцем они становились все длиннее и непослушнее, тогда Мие пришла в голову удивительная идея: заплетать сыну маленькие тонкие косички.

Множество солнечных и дождливых часов она провела за этим непростым занятием, но результат заставил ее искренне улыбнуться. Улыбка Мии распустила в душе мужа бутон надежды – их сын может выжить, он может открыть глаза.

В те моменты, когда ожидание принимает форму постоянства, людям не хватает смелости повернуться лицом к одинокому маяку острога «надежда».

Разменная монета обреченных, это своеобразный отсчет – ожидание смерти. Именно они – ожидание и страх – тянут к земле, а голову пробивает шторм отчаяния и праведного гнева.

В какой-то момент Мию настиг такой шторм. В башне своего маяка, в пятидесяти метрах над пучиной темных вод, она почувствовала отчаянье. Света становилось все меньше, а боли все больше. Страх и темнота обняли ее мерклое сердце, и она потушила свет своего маяка.

Уже очень давно она живет с мыслью: «Что, если смерть придет к нему сегодня?».

Но состояние Джим-Джима оставалось неизменным.

Каждое утро в клетку со зверем входили его люди: дети Индии, дети его двора были с ним. Они дарили ему надежду, свою поддержку и веру.

Сквозь игольное ушко между ним и домом Джим наблюдал яркие глаза товарищей и тепло, исходящее от рук любимой матери.

Удивительное свойство кровной любви, удивительная женская нежность.

Но это игольное ушко не было стеклом в террариуме – оно было подобно лабиринту на далеком и прекрасном острове Крит, в котором все занимали свои реальные роли.

В любом лабиринте присутствует хотя бы один выход, но в случае Джима их было два. Один выход – отдать свое тело Минотавру, второй – выжить.

И как бы ни было печально, игольное ушко пропускало через себя ауру разгневанной грешной души.

В доме Крафтов стоял дух тьмы, под гнетом которого гнусные мысли, самые жуткие страхи и потаенные безнравственные эмоции овладевали детьми на четвертом месяце пребывания в комнате Джима.

Быстро выдыхаясь, детские умы стали тонуть в своих собственных страхах – либо я, либо он: такой выбор встал перед ними в день очередного срыва.

Дети больше не могли закрыть глаз, ведь их сны вновь омрачились духом могил, запахом страха и знакомыми силуэтами со стеклянными немигающими глазами.

Нельзя винить маленьких людей за их страхи. Мы все чего-то боимся, и страх порой нарочито подталкивает нас в сторону неверной тропы.

После того как дети вновь стали просыпаться в холодном поту – визиты сочувствующих в одночасье прекратились. Всем без исключения было в тягость посещать проклятый дом, пропитанный отголосками пережитого кошмара. Корабль должен тонуть без экипажа – это закон не только самосохранения, но и здравого смысла.

И пока корабль тонул, лишь 3 июля чья-то невидимая рука собирала людей под этой крышей вновь, будто кто-то ворошил старую рану – воспоминание, которым так старательно люди надеялись переболеть. Беспричинное волнение и удушающая тревога не давали сомкнуть глаз отчаявшимся, пока все они не навестят Джим-Джима в его день рождения.

Пантомима, нарушающая сакральную тишину, театральная постановка, вызывающая лишь немые вопросы, – вот что стали видеть Крафты в дне рождения своего мальчика.

Вездесущее притворство окружало их, подобно надоедливой мошкаре. Все, что люди делали в этот день, – они делали исключительно для себя.

Тем не менее все гостинцы для Джима Даниэль бережно раскладывал вокруг той самой кровати, с которой его сын однажды встал в последний раз. Он делал это только для него: чтобы его мальчик знал и чувствовал, как его ждут и как сильно по нему скучают.

Мия отпускала свои чувства наружу, словно вольных смертоносных драконов, которые день ото дня рвали ее изнутри, умоляя выпустить их на свободу. Но Даниэль не мог отпустить своих – иногда ему казалось, что внутри него гуляет ветер. Этим ветром было неизбывное горе, душившее его с наступлением темноты.

Когда-то, в это время, они с сыном делали ужин из национальных блюд таинственной Индии: фрикадельки под названием малай-кофта, карри и пакора – особенно полюбившиеся Мие и Джим-Джиму.

Беззаботно выбегая под небесные водные потоки от кухонного чада, их с головой накрывала такая нужная прохлада ночи. Они собирали для мамы букет диких цветов; дома укладывали шелковистые волосы Джима и преданно ждали ее с работы на свой фамильный «поздний ужин».

Но теперь у мужчин рода Крафтов новая поздняя традиция: с наступлением темноты Даниэль окунается в его мир. Он бережно достает сделанные вместе с сыном карты, зажигает свечку и накрывает холодную ладонь сына своим теплом. Вот так, сплетением рук, они беззвучно помогают друг другу дышать.

Пустота заполнила собой каждый уголок Джима, но дома все оставалось неизменным: третье место за трапезой; щетка и гребешок; книга сказок Андерсена на письменном столе; место возле окна с прохудившимся, но зато шерстяным пледом… Все сохранилось на своих местах.

Кто-то может сказать, что так жить нельзя, и будет прав.

Но тот, кто скажет это, – умолчит, что не жить так – порой просто невозможно.

Ведь проснувшись посреди ночи, становишься счастливее, потому что еще не вспомнил, что его нет рядом. А засыпая, ты думаешь только о нем. Порой даже кажется, что нельзя доверять собственному разуму, верится, что это шутка или плохой сон, – и это обязательно пройдет. Но оно не проходит.

Для родителей Джима свято все. Даже когда Мия отошла от веры во спасение, Даниэль не перестал верить в своего сына. Они оба ждут его домой, несмотря ни на что.

Да и как не ждать, если каждый день прожит лишь для того, чтобы увидеть блестящие карие глаза; услышать звонкий, переливающийся гаммой счастья и задора смех; уловить блеск озорства или намек на свершенную шалость; почувствовать на своей спине маленькие цепкие ручки и родное незаменимое: «Я рядом…».

Иногда Мия видела, как Джим плакал.

Глядя на живые эмоции сына, душа наполнялась жизнью, а по щекам также бежали слезы. Он живой, он плачет, но может ли она перенять хотя бы кроху той боли, которую он терпит изо дня в день?

Ровно в эти моменты топор палача – руки, сдавливающие его горло, подобно отравленным иглам, – умертвлял беспомощное тело, постепенно добираясь до пошатнувшегося рассудка.

Безупречное осознание происходящего кололо голову, как лесной орех.

Узник уже давно научился развеивать наркотический туман беспомощности. Слух и осязание передавали ему все, что происходит рядом, в его комнате.

Чувствовать все – больно, но куда больнее мириться со своим положением: не в его власти было сжать родную руку, вложенную в его. Чувствуя прикосновение губ, мальчика не покидали мысли о том, что он так и останется лежать в своей постели после смерти родителей. И лишь эта мысль могла заставить его опустить руки, сдаться и облегчить всем жизнь.

Но они все чувствовали и всегда, будто по звону колокола, приходили к нему – и он просто не смел их покинуть.

Поздними ночами, когда мама с папой оставляли сына одного, лесная дьяволица приходила им на смену.

Подобно смоле, она выползала из щелей в полу, постепенно заполняя собой дыхание Джима. Когда энергия мальчика окрашивалась в оранжевый, она вновь принималась петь.

Ночи напролет беспощадная ракшаси[14] разрушала свою жертву силой своего голоса: пение заменяло ей возможность причинять физическую боль, а сладострастными речами и мольбами о спасении своей души она причиняла духовные страдания.

В руках Джим-Джима оказалась власть, не предназначенная для человека: подарить грешнику душу, угодную создателю.

Причинить физическую боль касанием было ей не под силу: лишь стоило ей приблизиться к плоти мальчика, ломка, поражающая ее гниющую материю, становилась невыносимой.

Та боль, истязавшая Джима, была другой. Это были душевные муки – игра с его рассудком и сердцем, тем малым, что у него осталось и за что он больше всего сражался.

Но Джим продолжал борьбу, и тогда гостья становилась его истинным мучителем.

Отбросив песни, просьбы и мольбы, направляя руку к небу, подобно пиратскому флагу, – ее легкие выдавали нечеловеческий мелос[15], заменявший грешной душе охотничьего цербера, истязавшего душу запертого в собственном теле ребенка.

Имя его Минотавру – Амала, и она всегда сидит подле него в тени: не отходя ни на шаг, как сторожевой пёс, охраняет покой своего узника, не позволяя открыть глаза.