Читать книгу Бунтующий Яппи - Василий Богданов - Страница 6

* * *

– Сколько в городе душ?

– Ни души.

Так надо отвечать. А то если скажешь: «Три души», – душить будут ровно три раза. Пить хочется, а вокруг ни души – все спят. Сейчас бы минералки, или кислого квасу из бочки, или воды «Буратино», а то горло ссохлось, и нёбо растрескалось, как земля в пустыне. Я сижу на стульчике. И Руслика тоже загнали спать после обеда. «Через часик», – так они сказали. Руслан выйдет через часик. Интересно, это долго? Когда ждёшь чего-нибудь, то всегда долго. Часик, наверно, меньше, чем час. Кто придумывает имена? Вот Руслик – тот Руслик, костлявый, с худыми лягушечьими руками и яйцеобразной головой, стриженной бобриком. А меня зовут Глеб. Глеб, ну и имечко! Слово – обрубок, слово – кирпич, слово – хлебная корка! Глеб, Бгле, Гелб, Глбе, Лбег – крошатся буквы. Не может быть, чтоб я был Глеб.

– Здорово, Миха!!! – гаркнул Руслик. Он не зовёт меня Глебом. Говорит: имя корявое. Почему-то для него я – Миха.

Руслик – мой закадычный друг. Что такое «закадычный», я не знаю. Но так говорят. Я потрогал себя за кадык. А у баб нет кадыка. Руслик ковылял по коридору, приволакивая ногу. Значит, опять ранили. У него папа – военный. Он подарил Руслику ремень. Настоящий. Солдатский. Из кожи. А на пряжке – звезда! Раз Руслю пороли этим ремнём. Он говорит: на мягком месте остались отпечатки звёзд. Больно, наверное, но здорово, когда на заднице – звёзды, а на каждой – серп и молот!

И я сказал:

– Шла Матрёна с тестом,

Упала мягким местом.

Чем думаешь?

А Руслик засмеялся и сказал:

– Жопой!

– Ты жопой думаешь!

А Руслик не понял:

– Почему?

– Потому что сам сказал. Я спросил: чем думаешь, а ты – жопой!

Руслик хихикнул

– Глеб-гле-бгле-бгле, – говорю. – Что я только что сказал?

– Глеб.

– А если быстро, то выходит – Бгле.

– Скажи лучше быстро «катить», – осклабился Руслик.

– Катить-катить-катить, – затараторил я. – Титька!

– Титька! – радостно подтвердил Руслик.

Титька – хорошее слово или плохое? У мамки они есть. А у коров называется вымя.

– Ранили меня, браток, – озабоченно пожаловался Руслик.

Он опустил тяжёлую руку мне на плечо. А я его поддержал. Он чуть с ног не падал от потери крови. А рука у него в царапинах. Кожа на пальцах сухая, скукоженная, как у курицы. Под ногтями грязь.

И я спросил:

– Куда?

А он:

– В ногу. Хочешь позырить?.. – Когда он говорит, то губа у него задирается.

Интересно, он нарочно так делает? А изо рта пахнет ириской.

– Давай!

Я помог ему добраться до стула. Он сел и стал медленно разматывать бинты. Все в зелёнке.

– Уже Серому сегодня показывал, – важно сказал Руслик и поморщился, отдирая присохший бинт от коленки.

Вспухшая рана открылась во всём великолепии. Она ещё не успела зажить и обильно выделяла клейкий жёлтый гной. Рваные почерневшие края были обожжены изумрудной зелёнкой. Торчало бело-розовое мясо.

– Сколько гноища… – Руслик не скрывал отвращения и гордости.

А я завидую:

– Баско! Аж до мяса!

– Кого там – до кости! – сказал Руслик, ревниво пряча рану под наслоениями бинтов. – Сейчас уж всё почти заросло. В голову целился контр-р-ра, а попал вот… ещё б чуть-чуть…

Мы вышли на крыльцо. Жарко. А Руслик-то и говорит:

– Собирай народ в войнушку играть.

А как это, собирать-то? Я выставил вперёд руку с отогнутым большим пальцем и загорланил:

– Собирайся народ, кто в войнушку идёт, собирайся народ, кто в войнушку идёт, собирайся народ… Руслик, нет никого.

А Руслик сказал мне:

– Пускай. Я, чур, Чапаев!

И спорить тут бесполезно. Он и рубашку носит, не продевая руки в рукава, чтоб больше было похоже на Чапаева. А ещё у него – сабля. Волочится следом, стукаясь о ступеньки крыльца и выписывая загогулины. Чапаев был с усами. Я приставил к Русликовой задравшейся верхней губе лихие закрученные усы. Руслик подбоченился и сверкал голубыми глазами. А саблю вытащил и занёс над головой. Чапаев! Может, завтра я буду Чапаевым. И Руслик сказал, что может быть. Но потом я подумал и говорю:

– Чур, я Ленин. Ленин главнее Чапаева.

Про Ленина рассказывали в садике. Он щурился и любил детей.

– Ты не можешь быть Ленином, – серьёзно возразил Руслик, – в Ленина играть нельзя.

– Кто сказал?

– Папа.

– Почему?

– Потому что Ленин – наш вождь, а настоящая фамилия у него – Ульянов, – объяснил Руслик.

– Вожди только у индейцев бывают и у первобытных людей.

– И Ленин был вождь, – уверенно возразил Руслик. – Он ГЕНИЙ, а ты простой человек, поэтому ты не можешь быть Ленином.

Может, я тоже ГЕНИЙ? Надо будет проверить. Потому что, если я ГЕНИЙ, то я могу быть Ленином, который главнее Чапаева. И я спросил:

– А кем мне быть?

Пока я точно не узнал, гений я или нет.

– Ну, можешь быть Щорсом или Котовским, – свеликодушничал Руслик, – или Петькой. Точно, ты будешь Петькой!

И тут же я представил себя Петькой. В тельняшке и бескозырке, а из-под неё лез лихой чуб. Эх, яблочко, да на тарелочке!

– Петька не был матрос, – пояснил Руслик.

– А кто?

– Орден… ординарец.

– Пусть я буду ординарец и немножко морячок. С Авроры. Эх, яблочко, да куды котишьси-и-и! К чёрту в лапы попадёшь да не воротишьси-и-и.

Руслик нехотя согласился. А я сказал:

– А про Котовского я анекдот знаю.

– Какой?

– Матершинный.

– Тогда рассказывай.

Я рассказал, и Руслик залился тоненьким ржаньем, как жеребёнок.

Мы пошли вдоль стены. Чапаев – впереди, а Петька следом. Стена старая. Деревянная. На ней написано «Любка – свинья», а ещё «Маша + Валик = любовь и дети». А Чапаев-то и говорит: «Осторожно, Петька, белые близко». Я не видел беляков живьём, а только в кино. Один раз мне показалось, будто я видел беляка, хотя я не уверен. Он был в сером костюме. Усики у него щёточкой. В глазу злое стёклышко. Я подумал: «Беляк! Надо бы вызвать милицию». Но он уж ушёл. А если узнают, что я видел Беляка и упустил, то скажут: «Товарищ, вы провалили задание». Вот бы его поймать! Тогда, может, дадут звезду героя. А если дадут две звезды, то на родине поставят бюст. Всего-то две звезды надо получить. А бюст – это памятник, только по грудь. Летят самолёты – салют Мальчишу! Плывут пароходы – салют Мальчишу! Идут пионеры…

– Ложись! – Чапаев растянулся на земле и меня повалил рядом. Я уткнулся носом в перегнившие листья. Сырость!

– Беляк! – горячо шепчет в ухо Чапаев. Пахнет ириской. А когда проснёшься, то изо рта пахнет противно.

– Где?

– Ну, вон-вон… – Чапаев высовывает голову из-за угла и тут же прячется.

– Я тоже хочу позырить.

– Тебе нельзя, – говорит и ещё сильнее прижимает моё лицо к земле, – тебя засекут.

– А тебя?

– Меня – нет… – Он снова выглядывает.

– Там он?

– Ага.

Мне кажется, я тоже видел Беляка краем глаза, пока Чапаев не отпихнул меня от угла. Он там прогуливается за домом. Помахивает белой перчаткой. Топорщатся усики. Круглое злое стёклышко в глазу блестит. Пан подпоручик! Я лежу, вжавшись в мягкие чёрные листья. А Чапаев следит за Беляком. Вдруг говорит:

– Петька.

– Чё?

– Я думаю, это не Беляк.

– А кто тогда?

– Басмач.

– Если Басмача поймать, то звезду дадут?

– Сразу две! Басмачи, они, знаешь, какие злые…

Если Басмач – то в полосатом ватном халате и с саблей, а на голове намотано полотенце, как у женщин после ванны. Ходит усмехается. Рожа чёрная. Потная. Зубы сверкают. Бородка клинышком. А зовут Абдулла.

– Василь Иваныч, чё там он делает?

– Стоит.

– И всё?

– Не-е-е, щас саблю достал.

– Дай мне-то позырить!

– Тихо! Я сказал, не лезь! Восток – дело тонкое.

Понятно, Руслик сам хочет его поймать. А может, врёт.

– Всё, – сипит мне в ухо, – за мной!

Мы, как два червя, выползаем из-за угла. По траве босиком идёт Любка. Она старше нас на девять лет. Щека её розовеет, как свежее сало на срезе. Рот полуоткрыт, а глаза тупые и сонные. Толстая коса свешивается на здоровую спину. Подол простого сарафана колышется, путаясь вокруг крепких белых икр. Любка – дура.

– Басмач где?

– Ушёл уже. Она его спугнула.

А я и говорю Русле:

– Давай тогда Любку обзывать, а она будет за нами гоняться.

А он:

– Поймает…

– Не ссы, – говорю, – не поймает. Спорнём, что я её саблей огрею между лопаток?

И тогда я беру его саблю, подбегаю к Любке сзади и с размаху – тресь по толстой дородной спине! Она вздрагивает, как кобыла, когда её укусит слепень, и оборачивается. А я загорланил, и что-то звонко лопалось у меня в груди, и слюни клокотали в горле, а потом слетали с губ пузыриками:

– Любка-Любка – колбаса,

На верёвочке – оса,

А оса шевелится,

Любка скоро женится!

Она-то и говорит:

– Д-д-дурак. Я н-не-е-е женюсь, а з-з-замуж выйду.

Голос у неё подвывающий. А когда говорит, то на шее натягиваются сухожилия.

– Сама дура.

Любка сорвала сочный стебель крапивы и сделала несколько тяжёлых шагов в мою сторону. Я отбежал.

– Жиромясокомбинатпромсосискалимонад! – орал Русля, и оба мы кружили вокруг неё.

Но Любка не погналась за нами, а злобно прошипела:

– П-п-пусть вас Бог п-п-покарает!

Страшно стало. Внутри что-то ёкнуло, и я облился холодным потом.

Бога нет. А всё равно страшно. Конечно, нет. Где он тогда? Если на небе сидит, то почему Гагарин его не видел?

– А Бога н-нет.

– Есть, – пугает Любка.

– Ну и где?

– На небе.

– Ха… Почему тогда Гагарин его не видел?

Тут-то она меня и поймала.

– Пусти, дура! Очки сломаешь.

Больно же крапивой по голым ногам! Как кипятком ошпаривает ляжки. Пусти. Упираюсь кулаками ей в грудь. Утыкаюсь носом в шершавую ткань сарафана. Кусаюсь. Сладковатый запах немытых подмышек. Жарко и обидно до слёз. А не хочется, чтоб отпустила.

– Двинь ей, Миха! – где-то за тридевять земель кричит Руслик.

Я пнул Любку в мягкий живот и отбежал к Руслику. Горячий солёный пот течёт. Вихры дыбом. Мутно всё. Очки остались лежать в траве. На ногах водянистые волдыри. Но я доволен.

– Любка ду-у-ра! – издевательски кричу ей вслед.

Мягкое у ней под сарафаном.

Я и говорю:

– У ней там такие дойки жирные.

Руслику было немного завидно, что это меня Любка отстегала крапивой, и он крикнул:

– А у Любки дойки отросли! Дойная коро-о-ова, коро-о-ова!

Любка степенно удалялась, лишая нас удовольствия отравлять ей жизнь.

Она ушла, и стало скучно. Я подобрал очки, и мы пошли дальше играть в Чапаева.

– Вон, мамка твоя в хлебный пошла, – сказал Руслик.

Я узнал маму. Её платье в горошек. Спина удалялась.

– Бегом, прячемся! – говорю.

Мы прижимаемся к дому, и он скрывает нас своей тенью.

– Меня могут загнать, – говорю я Русле.

– А-а-а… – Он понимающе кивает.

Мама ушла.

А Руслик нашёл пустую бутылку.

Давай, – говорит, – балдеть.

– Балдеть – это плохое слово. Мама говорит: только коровы балдеют, когда им быка приводят.

– Зачем?

– Не знаю зачем… – Я пожал плечами.

– Не-е-е… – Руслик махнул рукой. – Балдеть – эт-то не то.

– А что?

Руслик поднял с земли растоптанный окурок и сделал вид, что затягивается. Сам глаза прижмурил. Лицо светится счастливой улыбкой. Он раздумчиво вздохнул. Помолчал. Да и пропел:

– Давай закурим, товарищ фронтовой, давай закурим, товарищ мой.

Он сделал вид, что отхлебнул из горлышка. Крякнул и протянул мне бутылку.

– На, много не пей, а то будешь рыгать.

– Чего-о-о?

– Рыгать, говорю, будешь.

– Стошнит, что ли?

– Но.

Не люблю, когда тошнит. Коленки тогда слабые. Меня тошнит в автобусе, когда пахнет бензином. А ещё говорят: рвёт.

– У нас в деревне есть Колька-дурачок, – говорит Руслик, – он сено ест.

– И чё?

– Ну, нажрётся сена и рыгает.

– А-а-а.

– Ты пей-пей. Если немного, то можно прибалдеть.

Я осторожно ощупываю губами горлышко бутылки. Противный вкус. Не то бензин, не то резина.

А Руслик меня обнял и уткнулся носом в плечо. Слюни потекли по подбородку. Неожиданно он отскочил и пошёл вприсядку, потом вытянулся на цыпочки и козлячьим голоском запел:

Я лопнул от смеха, упал на землю и покатился. А Руслик смешной. Он повалился на бок и громко захрапел.

– Русля…

Он лягнул меня ногой.

– Не мешай спать, а-а-ау, завтра ещё беляков громить. Спи лучше, Петька.

А я упал рядом с ним на землю и тоже захрапел. На земле сыро, а у Русли позвоночник твёрдый. Поспали. Потом Чапаев встал, и Петька тоже, и они пошли в парк. Парк за домом. Мама говорит, чтоб мы не ходили, но мы всё равно ходим. Там есть берёза, у которой на стволе вздулся огромный чёрный шар. Это болезнь. А бабы говорят, что ночью в парке между берёзок ходят покойники. Я не знаю, кто такие покойники, но их надо бояться. Может, это преступники.

– Хэндэ хох! – крикнули сзади и воткнули в спину дуло автомата. И я повернулся. Это был мальчик. Он целился в нас с Руслей. А Русля бы ему двинул, потому что он сильный, но почему-то не стал. А я не умею драться. Зато я умный и хитрый. А хитрый всегда в драке сильного победит. Мальчик был черномазый. Я подумал, что он цыган. Глаза, как косточки от слив, большие выпуклые, а зрачки черные с синим. У него в носу, в углублении, уютно свернулась зелёная козявка, похожая на жирную гусеницу. Продолжая держать нас на мушке, он засунул в нос грязный палец с чёрным обломанным ногтем, вытащил козявку и съел. По телевизору показывали, как туземцы едят гусениц. Я тоже иногда ем сопли, но когда никто не видит. На вкус они солёные. А гусеницу я бы не смог съесть. Хотя на спор за сто миллионов рублей, может, и съел бы.

– Шнеля, шнеля! – покрикивал цыган, подталкивая нас с Руслей дулом автомата. Мне стало страшно. Цыгане детей воруют. Почему Русля ему не двинет?

А Русля сказал:

– Миха, нас взяли в плен. Притворяйся, что мы с ними заодно.

А я сказал:

– Хорошо. – И подумал: – За какое одно?

Цыган привёл нас вглубь парка, где у костра на корточках сидело ещё несколько таких же черномазых. От костра вверх тянулась липкая чёрная струйка дыма. Воняло палёной резиной. Один мальчик держал над огнём палку, обмотанную целлофаном, с которой вниз срывались капли шипящего пламени.

– Чувачки, вы чьих будете? – нас спросили.

– Мы оттуда… – Русля неопределённо махнул рукой в сторону нашего дома.

– Как зовут?

– Я Русля.

– Я Миха.

– У нас здесь банда, – ответили нам. – Здесь наш штаб, – пояснили нам далее. – Если кому-нибудь расскажете, мы вас убьём.

– Бухенвальдские, они в прошлом году одного пацана повесили, – шепчет мне Русля. Бухенвальд – это общежитие. Там живут стройбаты и цыгане.

Мама! Надо бежать, но у меня подкашиваются ноги. И я тогда шёпотом спросил у Русли:

– Василь Иваныч, когда тикать будем?

– Подожди, рано ещё.

А у нас в доме живёт мальчик, который вместо «тикать» говорит: «ласты клеить». Смешно!

– Надо ещё картошки напиздить, – сурово говорит один мальчик и метко сплёвывает мне на ботинок. Плюёт он совершенно особенным образом. Накопив много слюны и как следует взболтав её щеками, он складывает губы трубочкой, и стремительная белая змейка с шипеньем вылетает между передних щербатых зубов. Я сделал вид, что не заметил, будто он на меня плюнул.

– Гончий, загадай чувакам загадку, – говорят мальчику, который плавит целлофан. Он оживился, ощерил жёлтые зубы (в одном – дупло) и спел:

Отгадай загадку, ответь на вопрос:

Я представил себе огромную чёрную крикливую цыганку с золотыми зубами, золотыми кольцами в ушах и в расшитом цветном платке. А что это за слово на букву «П» – не знал. Наверное, матерное. Я растерянно поглядел на Руслю. А бандиты захохотали.

А тут они захохотали ещё громче, и мы с Руслей тоже робко засмеялись. Громче всех гоготал Гончий. Он широко открыл рот, вывалив красный язык, упал на землю и завертелся волчком: и-и-ихи-хи-хи-хи-ха-уха-ах-ха-ха.

Потом нам сказали, что если мы хотим быть в банде, то надо пройти испытание. А Руслик сказал:

– Да запростяк!

Руслика тут же окружили. Схватили его руку и растянули в стороны большой и указательный пальцы так, что между ними натянулась розовая перепонка. А лица Руслика я не видел. Его распяленная, стиснутая грязными пальцами рука дрожала. Черномазый порылся в карманах и выудил чуть отсыревший коробок спичек. А «спички – детям не игрушка!» – так написано в садике. Он потряс его возле уха. А потом достал спичку. Серная головка с сухим шуршанием прошлась вдоль коробка и вспыхнула. Цыган быстро подошёл к Русле и потушил спичку о нежную розовую перепонку между пальцами. Измученная рука судорожно вздрогнула. С-с-с-с-с. Они разошлись, и я увидел бледное, светившееся довольством Руслино лицо.

– Зырь… – Он показал мне вспухший красный ожог величиной с булавочную головку. Он гордился.

И они сказали:

– Теперь ты.

А я не хотел. Мне было страшно. Тогда они сказали:

– Ссыкун. Катись отсюда.

А я стоял. Тогда один из них разбежался и пнул меня под зад. Больно. А ещё говорят: сало бьют. И я заревел. А он сбил мои очки на траву. Всё расплылось. Размазалось небо, и деревья в парке, и мальчики. А иногда я видел чётко сквозь слезу, как сквозь кристалл. За что? Он толкнул меня. Я шагнул назад, но там уже стоял на четвереньках другой бандит. Я перекувыркнулся через него и упал на землю.

– Катись, баба. Ты не настоящий чувак. Ты ссыкун.

– Катись, очконавт!

– Очкодром!

– У кого четыре глаза, тот похож на водолаза!

Черномазый хотел пнуть меня ещё раз, но я поднял очки, повернулся и побежал. Бежать было тяжело, и в боку кололо. А Руслик вместе с ними кричал мне вслед, что я баба. Предатель. Я прибежал к дому, сел возле стенки и стал смотреть на небо. По небу летело несколько птиц, наверное, стрижей, и я стал повторять про себя:

Какой же я горемыка. Смешное слово, но так говорят. Горемыка. Ну ничего, я ещё наколдую так, что они все пожалеют и в первую очередь Руслик. Проклятый предатель. По небушку красным колёсиком катилось солнце, преследуя стайку птиц, а он, – Тот, Кто Смотрит, – видел меня и знал, как мне было плохо. И тогда я шёпотом пожелал, чтобы Черномазый умер! А Русля пусть живёт, только чтобы его никогда не взяли в армию! Так он и не будет десантником! А меня чтобы взяли:

И когда я приду из армии с орденами, Руслик будет сидеть на скамеечке вместе с бабами и лузгать семечки. Стыдно даже будет со мной поздороваться! Я тогда женюсь на евоной Кате с третьего этажа! Ха! Вот так-то Руслечный!