Читать книгу Провинциальная хроника мужского тщеславия - Василий Викторович Вялый - Страница 9

Это не произведение. Это – диагноз.

Впечатлительный читатель.

Автобус, несколько раз чихнув, свернул на гравийную дорогу и, покачиваясь на выбоинах, медленно продолжал свой путь. Уткнувшись лицом в пуховую подкладку куртки, я с благодушным видом рассматривал припорошенные первым снегом деревья. Выгодный заказ на периферии, – оформление мозаичного панно в станичном клубе, – располагал к хорошему настроению. Рядом мирно посапывал мой друг и напарник – Эдик Варфоломеев. Друзья называли его Репой. Как-нибудь расскажу, почему. Хороший художник, но при этом был не дурак пропустить стаканчик – другой. (В то далекое время я был совершенно равнодушен к спиртному).

– Пьянство – классическая беда моего ремесла, – он частенько оправдывал свое пристрастие.

Разминая затекшие конечности, я потянулся и ладонью ударил соседа по плечу. От неожиданности Эдуард вздрогнул и подскочил.

– Что? Где? Приехали?

Но, увидев за окном монотонный зимний пейзаж, беззлобно выругался: – Пошел ты … – и снова опустил голову на грудь.

Наконец показалась станица. Найти клуб оказалась делом несложным – он был самым крупным строением, решительно возвышающимся среди убогих хаток. Сторож, щуря глаза от бьющих в лицо снежинок, разглядывал друзей.

– Председатель сказал поселить вас в доме Митревны, – он ткнул пальцем в белую мглу. – Пойдемте, покажу.

– А она-то сама не против? – Репа подышал в озябшие руки.

– Хто? Митревна? Так она вмэрла, – старик спешно перекрестился, – а родни нема. Хозяинуйте смело.

– О, Господи… – я непроизвольно съежился, то ли от холода, то ли от услышанного.

Минут через пятнадцать мы остановились у покосившейся саманной хатки. Сторож довольно долго возился с замком, и, наконец, скрипучая дощатая дверь нехотя отворилась перед нами. В нос ударил густой запах сушеных трав, мышей и еще чего-то неопределенного, совершенно незнакомого.

– Хлопцы, дрова в сарае. Печку топить можете? Ну, я пойду.

Но после того, как Эдик достал из сумки и поставил на стол бутылку водки «Распутин», поспешность старика явно пошла на убыль.

– Гарный был мужик, – сторож кивнул головой на этикетку – но бабы его сгубили.

– Дедушка, да ты присаживайся, думаю, твой клуб не украдут, – я заметил его замешательство.

Уже через полчаса в печке весело потрескивали дрова, а за столом, – что может быть лучше? – шла неторопливая мужская беседа.

– Сынок, а ты что не пьешь? – раскрасневшийся от тепла и выпитого сторож, слегка тронул мой рукав.

Неопределенно пожав плечами, я молча прихлебывал чай – как ответить на этот вопрос я не знал.

– Как у вас в станице говорят, дед? Не пьет – значит, або хворый, або подлюка, – Репа громко захохотал. – Ну, что, дедуся, давай помянем хозяйку.

– Митревну? А чего ж не помянуть. Интересная женщина была когда-то. Красавица. И незамужняя. Проводила своего жениха на фронт, а он-то и погиб там, сердешный. Она за всю жизнь так никого к себе и не подпустила, ни к душе, ни к телу. А какие женихи сватались! Из района даже приезжали. Всё равно – ни-ни…

– Ну, уж если из района, тогда конечно, – съерничал Эдуард. – А нам бы, городским не отказала, а, дед?

– Тьфу-ты, типун тебе на язык, – старик в сердцах бросил окурок на пол и растоптал его ногой.

– Да не слушай ты его, дедушка, он у нас темный, как могильный камень, – я отчего-то почувствовал раздражение.

– Ничего себе, сравнения у тебя, – обиделся Варфоломеев. – Впрочем, к месту.

– Так вот, – сторож тактично прервал нашу размолвку, – уж после войны прошло много лет, а она все ждала своего суженого. А потом, как поверила, наконец, что не придет соколик, сразу как-то постарела, согнуло ее, бедную. И стала она, – Клавой ее звали, – травки собирать, повитушничать, заговоры знала и, – старик вдруг перешел на шепот, – ворожила Клавдия-то! – Он замолк и многозначительно посмотрел на своих слушателей. Ожидая, видимо, большего эффекта, таинственно добавил: – Колдовала она… Обозлилась, поди, на весь мир из-за своего горя.

– Дед, у тебя фантазии, настоянные на алкоголе, – Эдик снова наполнил рюмки.

– Сам ты алкаш, – окончательно обиделся сторож, – вы еще вспомните мои слова. Клавдия уважала непьющих людей, – он одобрительно посмотрел в мою сторону. – А пьяниц заговаривала, – взгляд старика переметнулся на раскрасневшегося Эдуарда.

– Чего ж тебя не заговорила? – усмехнулся Эдик.

От негодования сторож крякнул, взял шапку и, не прощаясь, вышел из дома, громко хлопнув дверью.

– Зря ты его так. Хороший дедок.

– А ну их, колдунов доморощенных. Давай лучше спать, —

Репа громко зевнул и начал распаковывать дорожную сумку. После долгой утомительной дороги мы заснули очень быстро.

Ночью меня разбудил какой-то шорох. Не сообразив сразу, где нахожусь, я привычно потянулся к выключателю торшера, но, вспомнив, торопливо убрал руку под одеяло. Мне вдруг стало страшно. Было поразительно тихо. После городского шума, где даже в поздний час слышен гул проезжающих машин, голоса запоздалых прохожих, отсутствие звука казалось неестественным. «Как в могиле», – подумал я с содроганием и напряг слух.

«Ну, хоть бы собака залаяла, что ли, или петух прокукарекал». Вдруг шорох повторился. Скрипнула половица, и чьи-то тихие шаги приблизились к кровати.

– Репа! Эдуард! Проснись!

Тот заворочался на диване.

– Ну, чего тебе?

– Кто-то ходит по комнате, включи свет.

Эдик щелкнул выключателем над диваном. Желтый свет озарил комнату. Десятки мышей шныряли по полу. Некоторые забрались даже на стол, лакомясь остатками нашего ужина.

– Василий, не бери в голову глупостей. А, главное, не пытайся их реализовать. Просто нам нужно завести кота.

Эдуард выключил свет и, беззлобно послав меня по материнской линии, вскоре сладко засопел.

Эскиз панно председателю понравился.

– Здесь будет оазис культурной жизни станицы, – размахивая руками и поправляя постоянно съезжающую на глаза шапку, вещал он, – ибо интеллектуальное неравенство не способствует стиранию граней между городом и деревней.

«Скорее всего, клуб поднимет духовный уровень сельчан до такой степени, что в перерывах между дойками, работницы фермы будут читать Джойса, а трактористы, в свободное от работы время, коллективно прослушивать произведения Рахманинова», – подумалось мне. – «А, хрен с ним, пускай выговорится».

– Устроились-то как? – вернулся к реальности председатель. – Вас не смущает тот факт, что неделю назад там умерла хозяйка, а то художники – народ впечатлительный?

– Бояться покойников, значит, бояться самого себя, – Репа сплюнул на окурок и бросил его в строительный мусор.

– Ну, вот и прекрасно, теперь за работу, – председатель протянул нам руку и, поправив шапку, сел в стоящий рядом «уазик». Машина, исторгнув из своего чрева облако выхлопных газов, тронулась с места.

– У нашего заказчика, по-моему, словесное недержание, – хохотнул Эдуард.

– Ему просто хочется побыстрее уравняться с тобой

интеллектом.

Варфоломеев подумал, стоит ли ему обижаться на мою реплику, но, увидев огромного черного кота, сидящего на заборе, тут же забыл услышанное.

– Василь, смотри – это то, что нам нужно. Какой замечательный кот!

– По-моему, это кошка.

– Откуда ты знаешь?

– По осанке. Мужики так грациозно не сидят.

Эдуард подошел к кошке и взял ее на руки.

– Пойдем, милая, к нам. Будет тебе прекрасный ужин из мышек.

– И, пожалуй, на завтрак останется, – добавил я.

Неторопливо и уверенно, словно была здесь не раз, кошка зашла в комнату. Степенно оглядевшись по сторонам, она перевела взгляд на нас. Мы замерли: на нас смотрели человеческие глаза – внимательные, проницательные и даже чуть презрительные.

– Кого мы принесли? Может быть, другую найдем? – предложил я, нервно закуривая. – Господи, ну и глазища!

– Вечно ты все преувеличиваешь. Кошка, как кошка, – не совсем неуверенно возразил Эдик.

Гостья, наконец, отвела взгляд, направилась к дивану и, запрыгнув на него, величаво устроилась на одеяле.

– Слушай, она, видимо, хочет сказать, что сегодня будет спать с тобой.

– Да уж лучше я к тебе переберусь, – заржал Репа.

Занявшись обсуждением предстоящей работы, мы забыли о животном.

– Доминировать должны красные тона, дабы символизировать красноречие нашего председателя, – ухмыльнулся Эдик.

– И пурпурные, чтобы не упустить из виду чувство юмора одного из авторов, – уточнил я.

– Ты вот шутишь, а при такой погоде, плитку для мозаики нам не привезут и через неделю.

– Ну и что ты предлагаешь?

– Завтра я поеду за плиткой, а ты нарисуешь панно на

картоне.

– Пожалуй, ты прав, – согласился я.

Рано утром Эдуард уехал в город. Умывшись и наскоро позавтракав, я принялся за работу. Кошка, сидя на диване, наблюдала, как я расстилаю картон, делаю наброски, пробую цветовые сочетания. Мыши исчезли, хотя она не проявляла к ним видимого интереса. Присутствие кошки почему-то тяготило, и я решил вынести ее на улицу.

– Пойдем, моя хорошая, во двор. У тебя теплая шубка и не будет холодно.

Она взглянула на меня презрительно и отвела взгляд в сторону. Я поставил животное на снег и быстро вернулся в комнату. Когда я вошел, кошка, как ни в чем не бывало, сидела на диване. Повторять эксперимент мне больше не хотелось. Я чувствовал, что нахожусь во власти надвигающегося страха, и с содроганием ждал наступления ночи. Хотя я никогда не видел покойную старуху, ее образ стоял у меня перед глазами. Она смотрела на меня с мудрым превосходством мертвого, познавшего, наконец, смысл жизни, платой за который и была сама жизнь. Вещая мудрость, глубоко проникающий взгляд и совершенно непонятное присутствие вне бытия необъяснимо, а, следовательно, представляет опасность. Покойники величавы и горды, ибо они знают то, чего не знаем мы. И это, почему-то, внушает страх. Стоит только впустить его в трепещущее тело, и он будет упорно и безжалостно рвать душу на части; бесконечная пытка закончится в предрассветный час – время, когда умирают, не дотянувшись до корвалола, сердечники, затягивают петлю на шее от смертельной тоски алкоголики, и тихо, – от жути происходящего, – воют собаки. Наконец, первый спасительный луч солнца касается сознания, и оно, тихонько постучав, приоткроет скрипучую дверь обессилевшего за ночь разума.

«Буду работать до самого рассвета, чтобы дурацкие мысли не лезли в голову», – подумалось мне. Взяв в руки кисти и краски, я сразу забыл о своих страхах.

На улице завывал ветер, бросая в окна пригоршни снега. Тревога, затаив мрачную силу, витала в комнате. Кошка с любопытством наблюдала за моими действиями. На бумаге рождались деревья, дома, люди. Светило яркое солнце, цвели сады, улыбались женщины, держащие на руках счастливых карапузов. На рисунке не было места для печали, страха, смерти. Кошка с недовольным видом, словно ей не понравился мажорный этюд, спрыгнула с дивана и, подойдя к окну, медленно развернулась и уставилась мне в глаза. Я выронил кисть и понял – сейчас что-то произойдет. На кошке вздыбилась шерсть, ее глаза полыхали оголтело-зеленым огнем. Она вдруг с жутким воплем прыгнула в окно. Зазвенели разбитые стекла, и в тот же миг погас свет. Кажется, тысячи мелких иголок пронзили мое тело. Реальность, пропущенная через призму невероятного и преображенная страхом, превратилась в ужас. Перед глазами мелькали черно-белые тени, слышался дикий хохот, временами заглушаемый истерическим плачем. Моего лица коснулось что-то мягкое и холодное. Мне хотелось бежать, но ноги не слушались, я закричал, но не услышал своего голоса. По освещенной луной комнате метались неясные силуэты, в воздухе развевались серые балахоны одежд. Я медленно опустился на пол, сознание покидало меня. Вдруг передо мной появилась старуха в истлевшем платье. Ее бледное и отталкивающее лицо, обрамленное растрепанными седыми волосами, в зеленовато-лунном свете выглядело особенно страшным. Глаза были прикрыты, обвисшие щеки подрагивали, беззубый рот что-то говорил. Она подняла костлявую руку, и вокруг все остановилось. Стало пронзительно тихо.

– Ты хороший, я знаю, – прошепелявила старуха, – чтишь стариков, любишь животных, не сквернословишь, не пьешь. На нас, – женщин, – правда, падок, – она жутко хохотнула. – Но Бог тебе судья. Я с ним, честно говоря, не в ладах. Отнял моего суженого, и жизнь стала не мила.

– Так вы – Клавдия Дмитриевна? – пролепетал я.

– Не бойся меня! Сам можешь стать таким через мгновение.

Жизнь – это случайность, а смерть закономерна и неизбежна. Здесь хорошо, ибо ты избавлен от суетного чередования радости и горя, которое вас так утомляет. Захлестнув себя мелкими делишками, погрязнув в абсурде и тлене, вы хотите быть счастливыми? А хочешь… – она вдруг приоткрыла веки, и я невольно отшатнулся. – Хочешь, – страстно повторила старуха, – я сделаю тебя сильным, мудрым, бессмертным? – уже кричала она. – Дай мне твою ладонь, – властно приказала Клавдия Дмитриевна и протянула мне руку. Что-то сверкнуло. От яркого света я на мгновение прикрыл глаза. Когда же открыл их, то передо мной стояла красивая темноволосая девушка.

– Такой я провожала своего Андрюшеньку на фронт, – огромные карие глаза грустно смотрели на меня. – Хочешь повелевать людьми? – Она указала рукой на разбитое окно, – они все слабы и трусливы. Ты узнаешь силу, власть, – девушка понизила голос, – я открою тебе тайну бесконечности.

Я оторопело смотрел на молодую женщину.

– Ну, так пойдем же! Это так просто.

– Нет, Клава… Клавдия Дмитриевна, простите, но … – я

попытался отдернуть руку, но девушка держала ее крепко.

– А если я прикажу тебе? – колдунья пристально взглянула мне в глаза.

– Скорее всего, я не волен распоряжаться событиями, в сути которых очень мало разбираюсь, – я решительно выдернул руку из ее цепких пальцев. – Пожалуй, я повременю с решением.

Она вдруг вся задрожала, кожа на лице стала дряблой и морщинистой, смоляные, волнистые волосы растрепались и стремительно побелели. Старуха, извергая проклятия, стала пятиться к выходу. Вокруг все звенело и грохотало. Как в жуткий водоворот, в разбитое окно вылетала нечисть.

– Это только начало, человек. Самое страшное у тебя впереди, – прежде, чем исчезнуть, успела выкрикнуть колдунья. – Запомни, единственное, чего тебе нужно бояться, так это собственного страха.

Не двигаясь, я сидел на полу. Я потерял счет времени и бессмысленно смотрел перед собой. Нарисованные лица людей радостно взирали на меня. Простой, однозначный смысл вещей и поступков утратил свое значение. Скрипнула дверь и, отряхивая полы пальто от налипшего снега, вошел председатель. Несколько секунд он молчал, затем, поправив шапку, сказал:

– Василий, … извините, отчества не знаю.

– Викторович, – тупо ответил я.

– Василий Викторович, произошло несчастье. Ваш коллега,

Эдуард…, – он замолчал, видимо, пытаясь уточнить отчество, но, передумав, продолжил, – попал в автомобильную катастрофу.

«Господи, как напыщенно, можно ведь было сказать – в аварию» —

подумал я и равнодушно спросил:

– Он погиб?

– К сожалению, да. Примите мое искреннее соболезнование. —

Оглядевшись по сторонам, председатель спросил:

– А что, собственно, у вас здесь произошло?

– Да ничего особенного, – я потер виски кончиками пальцев, – добро пожаловать на мой ночной кошмар.

Через полгода в приемном отделении психиатрической больницы меня встречали родители и друг Эдик Варфоломеев. Я выписывался.