Читать книгу Шибболет - Вероника Капустина - Страница 4

Что злость проходит, кто тебе сказал?

Ей никогда не сделаться вчерашней.

Вновь Бенуа построенный вокзал

несет ложноготические башни,

как вечный контролер, плывет на нас,

все время входит в Новом Петергофе.

Я зла на жизнь, когда она— анфас.

Мне жаль ее, лишь повернется в профиль,

как человека в сером у окна,

которому так тягостно не спится.

Когда бывает жизнь совсем больна,

она такие выбирает лица

и в них молчит, укрывшись с головой,

к чертам их привыкая, как к одежде.

Молчит и едет. А пейзаж живой

пытается развлечь ее в надежде:

а вдруг поправится! Ну что ж, пускайтесь в пляс,

проезжие дома и лес прохожий!

Ведь только и надежды, что на вас,

надежды, на отчаянье похожей.

Вещей, простых и настоящих,

мне не хватало.

С трудом открыла нижний ящик—

всё заедало!

Больничный пасмурного цвета,

не раз продленный,

и профсоюзного билета

мундир зеленый…

На снимке бледном и размытом

под икс-лучами

мой зуб ещё болел пульпитом,

белел печально.

Смешались скрепки, папки, люди,

медикаменты,

открытки: яблоки на блюде

и пляж, где тенты.

Я запихнула всё обратно,

отбросив жалость,—

лицо двоюродного брата

слегка помялось.

А помню брата я нескладным,

всегда последним,

в Таврическом саду прохладном—

девятилетним.

И скобку на зубах, и папку,—

на ней съезжали

с горы зимой, в сугробе шапку…

Беда с вещами!

Их тьмы и тьмы. Какие тучи

легли на плечи!

Я помню всё гораздо лучше,

чем эти вещи.

Я, собственно, письмо искала:

«Ушел туда-то…»

Слова я помню: там их мало,

вот только дата!

Я помню, что начало лета,

я— в чем-то желтом.

Как знать, что на тебе надето,

когда «ушел» ты?

Какой был год, узнать бы точно,

и как давно мы

пожизненно теперь, бессрочно

с тобой знакомы.

Так много печали в оранжевом цвете,

и в желтом, и в желтом так много печали!

Сильнее других это чувствуют дети.

Их оповещает о близком начале

учебного года настурций цветенье

и пчелы, и шмель-одиночка с мотором—

июльские первые предупрежденья

о чем-то большом, неизбежном и скором.

Начнутся осенние кроссы на время,

заколет в боку, ярко вспыхнет дорога,

и вдруг перестанешь держаться со всеми,

начнешь отставать, отставать понемногу…

И все потеряются в желтом мельканье,

А ты не успеешь. Тебя обманули.

Верней— умолчали, что хватит дыханья

не дальше настурций, не дольше июля.

Ведь все пробежали сияющим парком.

Ведь все уже знали и просто молчали

о том, что вот именно в светлом и ярком,

в оранжево-желтом так много печали.

Кончилось письмо, страница, строчка.

Влажный сумрак разведя руками,

вплыть в обложку. Где-то там есть точка,

между письменным прибором и очками,

та, в которой на листе бумаги

начиналось, скажем: «Здравствуй, Оля»

В пасмурности этой столько влаги—

воротник поднимешь поневоле.

Пожила, но не осталась скука,

холодно и нечего украсть ей.

Комната пуста и близорука—

ничего не видит дальше счастья—

суховатым словом «переписка»

обозначить с жизнью отношения,

как бы та ни подходила близко,

не спросив на это разрешенья.

Будем наводить мосты пунктиром,

из обложки пасмурного цвета

будем переписываться с миром,

«Здравствуй», – выводить и ждать ответа.

Видишь не дальше носа— такой туман.

Упираешься взглядом в пустой товарный вагон.

Сопротивляясь, пространство вытолкнет, как лиман,

в ту же точку, откуда брали разгон.

Да, перемены есть: тогда гобой

в переходе метро сопел, теперь— кларнет.

Но все происходит с тобой, опять с тобой.

Это все еще ты, а прошло, например, семь лет.

Так плыви себе под кларнет, гобой, фагот.

Суетись, пританцовывай, не понимай,

почему тебе нужен этот, не близок тот,

и тебя выбирает хам, войдя в трамвай.

В ту секунду, когда поймешь, какой закон

возвращает тебя в неясность из пустоты,

и откроется горизонт, отойдет вагон,

вдруг окажется: это уже не ты.