Читать книгу Шибболет - Вероника Капустина - Страница 8

Я видела во сне

Огромный красный крокус.

Он двигался ко мне,

И в этом был весь фокус.

Достаточно уснуть,

Припасть ко сну щекою—

Чтобы пустилось в путь

Что быть должно в покое,

И бросилось в глаза

Что просто попадалось,

И вспыхнуло, грозя,

И вызвало бы жалость.

И думалось потом

О мести смирных видов,

О бунте их простом,

О книжке «День триффидов»,

О нежности оков,

О диктатуре ласки,

О воске лепестков,

О бледненькой окраске,

О том, что злость и кровь

Сгущаются под старость,

Ненужную любовь

Преображая в ярость.

А старость подойдёт не изувером

с отчаянным лицом глухонемого

и жестом вопросительным: «Готов?»

Она— лишь трепет алого на сером

в ноябрьский день, ну, например, седьмого,

семидесятых, может быть, годов.

Она же— прямизна узкоколейки.

Она же— прямота Большого брата.

Она же— бодрость первых пятилеток,

ползущая к концу во весь опор,

потёртая монета в две копейки,

что в прорезь телефона-автомата

легко войдёт, и, звякнув напоследок,

оплатит трехминутный разговор.

Когда телефон-автомат пожирает время,

слизывает секунды с карточки гладкой,

поспешно вешаешь трубку— ты тоже с теми,

кто время припрятывает украдкой:

то сбежать норовят, не закончив спора,

то опаздывают— где их носят черти!

«Я не все сказал, у меня есть фора»,—

говорят себе, а, быть может, смерти.

Надо времени в рот набрать— и жизнь продлится.

И помедлит короткий гудок, колюч и тонок.

А пока— оно тайком уродует лица,

раздирает мысли, оно— спартанский лисенок.

Лишь туда пронести его не имеешь права,

где молчать и плыть один на один с Хароном.

На прощанье лизнет тебя языком шершавым—

и отчалит лодка с зуммером телефонным.

Софи Лорен спит на плече у Карло Понти,—

нет, на спине— обнимает его сзади.

Он сидит, во что-то на горизонте

уставившись насмешливыми глазами.

Можно придумать, во что, но всё— пустое.

Просто сидит, устало вытянув ноги.

Кадр означает нечто совсем простое—

апофеоз покоя, триумф тревоги.

Что ты знаешь о нём, лица не видя?

Прижавшись к его спине, засыпая сладко?

Въезжая в сон на тощем велосипеде…

Поцеловав рассеянно под лопатку…

Что ты знаешь про эту гордую касту

неспящих, покинутых сном и тенью?

Рим остывает на ночь, да и у нас тут—

похолоданье, вернее же, охлажденье.

И ночевали мы в библиотеке.

Одна из нас спала себе на стуле.

Другой залез на стол и для потехи

оттуда Канта уронил, когда уснули.

Там было душно, весело и пыльно.

Одна из нас уже звонила мужу.

Мы были заперты: не накрепко, не сильно, —

достаточно, чтоб не спешить наружу.

Обязанные тьмой надежным шторам,

приглядывались вновь к знакомым лицам.

На языке болтали, на котором

со спящим говорит все то, что снится.

И вздрагивали, слыша речь такую,

и радовались, как после разлуки.

Один из нас, взяв за руки другую,

сказал неловко: «Наконец-то… руки».

Нас до рассвета выпустят едва ли,—

мы думали и были не в обиде.

Болтали, а потом, устав, дремали,

а та давно спала на стуле, сидя.

И снилось каждому, что он чудесно заперт,

оставлен с теми, с кем ему хотелось.

Мой сон ветвился радостно и замер, —

его смущала собственная смелость.

И он бежал проворней человека.

Я знаю их пугливую привычку!

Понятно, почему— библиотека:

мне все никак не выбраться в Публичку.

Декорация. В лиственной ложе— автор.

Споёмте, друзья: Ольга, няня…

Темнеет. Приходит хмурое завтра.

Гаснет свет. Зелёный занавес вянет.

Пускай нас любят хотя бы любовью брата!

Какие угодно пошлости, мол, вы— роза!

Люди, в конце концов, не виноваты,

Что не летают, как птицы… Грозы

Пилят небо молний смычками злыми.

Споём о любви, о любви, а там уж

И позабудем её негромкое имя:

В монастырь, в омут, за дурака замуж…

Но она-то верна нам, и это— верность тирана,

Который к старости стал капризным, вздорным.

Раньше пела «пускай погибну…» чистым сопрано,

Нынче басом поёт, что все возрасты ей покорны.

Крикливым клином улетают от нас туристы,

Покрывшись в этом старом парке гусиной кожей.

Они забудут зонтик старый и неказистый,

Двоих отставших на скамейке забудут тоже.

Застрять на парковой скамейке им лет на двести.

Такая выпала удача и тяжко длится.

И почему всех одиноких ссылают вместе?

И отчего у этих ссыльных такие лица,

Как будто их несут по свету, влекут по кругу

Крылатые большие силы, как гуси Нильса?

И если бы они рискнули обнять друг друга,

То воспротивился бы воздух и уплотнился.

Попробуй до конца додумать мысль «Я умру»—

Жизнь тебе тут же крикнет: «Нет, ни за что!»

Примется теребить за рукав пальто,

Тормошить, подсылать троюродную сестру

Из Харькова или из Сиднея грипп:

Жар, спутанные сознанье и речь, —

Сгодятся январский хруст и апрельский всхлип—

Лишь бы тебя от этой мысли отвлечь.

Припасет для тебя суму, а то и тюрьму,

Стоит тебе задуматься— хватит минут пяти:

«Умру, мол, как хочешь, тут без меня цвети…»

Да она влюблена в тебя, и мучает потому!

Она потеряла многих, и ты расстанешься с ней.

Уже примериваешься, пробуешь воду ногой.

Ты всё чаще и чаще думаешь о другой,

А эта— ты знаешь, кто— мстит больней и больней.

Тупо в кассу стоишь, в тоске добываешь справку,

Наблюдаешь в рекламе младенчиков толстопятых,

Вспоминаешь, глядя в окно на бензозаправку,

Мысли, краски, моды… восьмидесятых.

Все носили вельвет и думали, что печальны.

Жизнь казалась пустыми, нудными снами.

А на самом деле просто сильно скучали

Не по тем, кто уже, – по тем, кто еще не с нами.

А потом запасали злость, а потом усталость.

Секонд-хенд предпочли тогдашнему индпошиву.

И печаль пришла. Пожила. Осталась.

Да чего там, ею одной и живы.

Теперь слова редеют к ноябрю

Или сгущаются почти до мата.

Поэтому я слов не говорю,

А нажимаю кнопку аппарата.

И желтая расплавленная злость

Пятнает ослепительные фото,

У времени застряла в горле кость,

И кашляет отчаянная нота.

Какой-то поперхнувшийся фагот

Хрипит на фоне ржавого распада,

Что жизнь уходит, а когда уйдет,

Чего-чего, а музыки не надо.

Сидела в кресле с ёлкой рядом.

Из крана капало на кухне.

Я стену подпирала взглядом.

Казалось, вот возьмёт и рухнет.

Пошла к столу, к листку бумаги.

Светила ёлка, словно город.

Со злости рисовал зигзаги,

Припав к стеклу, январский холод.

Ни о какой любви пространства

И речи не было. На стуле

Висела юбка из упрямства—

Чтобы её опять смахнули.

Я шла по следу беглой мысли,

Или, верней, короткой строчки.

На кухне капли молча висли

И гибли там поодиночке.

Я двигалась к пустой странице,

Чтоб записать, и покороче,

Что всё труднее нам мириться

С тоскливой сменой дня и ночи.

Что мы сжимаемся, старея,

Как будто кровь берут из вены.

Я шла красивей и скорее,

Чем я хожу обыкновенно.

Кто торопил: «Осталось мало.

Уходит ночь по белым крышам»?

Кто говорил: «Пиши пропало,

Пропало то, что не запишем»?

Когда вернулись Средние века,

и смерть, войдя, надолго задержалась,

пустили гроб по рекам и рукам,

и в нём спала измученная жалость,

Когда любовь не добрела домой—

без памяти, без возраста и пола,—

лежит, обезображена чумой,

и ждёт, когда за ней придёт гондола,

Лишь совесть выжила. Лицо её мертво.

Речь лишена подробностей и красок.

Но ходит, где опаснее всего,

и не боится карнавальных масок.

У соседей будет первое мая,

За сосной забулькает соловей.

Да живи, про жизнь ничего не зная,

Только постарайся, живи живей.

Ты не спи— а вдруг тебе станет жутко?

Сделает весна тебе велосипед,

Ведь была такая вот пытка-шутка,

И не поручусь я, что больше нет.

Белое, былое— в глубокий plusquam,

что не сгинет, будет дождем висеть.

Ты ведь птица, скучно тебе моллюском,

Ты, свободный, что же ты рвешься в сеть.

Мне не скучно, боже мой, мне не зябко,

Я снегирь, я пухлый, я полон сна.

Тоненькую ветку сжимаю лапкой,

И не подходи ты ко мне, весна!