Читать книгу Шибболет - Вероника Капустина - Страница 5

Чужой язык меняет голос:

тон повышает, понижает.

То серебрит, как время волос,

то будто в воду погружает.

Пугают сны таким кошмаром:

стучусь к тебе, а дверь закрыта.

Ты отвечаешь мне на старом

остывшем языке забытом.

Твой голос тише стал и глуше.

За словом— шлейф беззвучной пыли.

Ты не устал и не простужен—

тебя там просто подменили.

Я говорю: «Открой»– на четком,

обидно правильном наречье,

как будто вычистили щеткой

все звуки перед нашей встречей,

обильно смазав, как детали.

Твой диалект— сухой и мертвый,

как будто голос твой пытали.

На пленке ставят мне затертой

останки, усмехаясь криво…

Страшней, чем двери, даже стены,

больнее ссоры и разрыва

любые тембра перемены.

Дорогой кто угодно, за Ваше письмо

От 9-го ноября— большое спасибо.

Да, болею, но это пройдет само.

Все хорошо, а точнее, невыносимо.

Когда говорят, что мы совершаем круг

Общий для всех, обычный, – то это враки.

Каждый из нас дает свой отдельный крюк,

И нам позавидуют бешеные собаки.

«Все проходит, и раньше всего любовь.

Два года— и все, начинай сначала».

Чтобы больше не слышать подобных слов,

О любви я попросту замолчала.

Перешла на «приятно было узнать»,

«Очень рада», «удачи», «пиши», «посылаю», «вышли».

Сама отдала все то, что можно отнять,

И сохраняю только такие мысли,

К которым не подобрать ни ключа, ни слов.

Во всяком случае, как правило, не находим.

Да здравствует почта— честный, простой улов:

О здоровье, работе, конечно же, о погоде.

Влюблённый для друзей потерян потому,

Что верен до конца сомнительной догадке:

Вокруг идёт война, и следует ему

То молча выжидать, то мчаться без оглядки.

Любимых к нам вели таким кружным путём,

В такой кромешной тьме учили улыбаться…

Назло придуман свет и звук изобретён,

И тысячи вокруг прожекторов и раций.

Чтоб не добил его попутчик-конвоир,

Чтоб не прикончил взгляд и речь не доконала,

Кто любит, тот бежит. Он трус и дезертир.

Он без вести пропал, избегнув трибунала.

Сказав «Прощай», ты остаёшься жив,

и то же слово выслушав в ответ,

ты застываешь, трубку положив,

и смотришь на какой-нибудь предмет.

Следишь, угрюмый снайпер, вор, шпион,

упрямый испытатель злой тоски,

как в вазе раскрывается пион,

лениво разнимая лепестки.

Теперь ты и цветку, и вазе враг.

Пропасть, как и положено вещам,

они стремятся. Спрятаться во мрак.

Вещей не существует по ночам.

Ты, повторяю, жив, а прочих нет.

Выбрасывая новые «прощай»

в холодный, по ночам горящий свет,

в тебе одном вращается праща.

Поживём, пожалуй, молча и врозь,

Неспеша старея, ровно дыша.

Если кто увидит меня насквозь,

он решит, что сердце— вроде ежа.

Сердце в тесной клетке, в глухой норе,

в нежно-колкой шкурке, в кромешной тьме—

лаковый каштан в своей кожуре,

тихий заключённый в своей тюрьме.

И какой ещё ни придумай троп,—

Для кого? Ведь мы же молча и врозь.

То есть сердце— это маленький гроб,

и болит отчаянно каждый гвоздь.

Бежать, бежать… и остановиться,

отплыть и лечь, и смотреть на берег,

в замке копаясь вязальной спицей,

каких в шкафу ожидать Америк?

Не спать, не спать… и уснуть под утро.

Скучать, скучать… и забыть на вечер.

Как дыры эти зияют мудро:

длиннее ночи, сильнее встречи.

Упал туда, полежал и вышел.

Дожил до лета, сумел не спиться…

Вздремнул— и ожил. Скучал, но выжил.

Блестит бесцельно стальная спица.

Я плыву из последних сил,

хочешь— верь мне, а хочешь— нет.

Но уж если меня спросил,

если слушаешь мой ответ,

то узнай, что всех нас опять

тайно бросили в бездну вод.

Если ты это будешь знать,

может, кто-нибудь доплывёт.

Море, море со всех сторон,

и кораблик встаёт на рейд.

Это снится мой давний сон,

благосклонно кивает Фрейд.

В южной тьме не заметит он,

как трепещет ночной платан.

Кто-то высветлен и влюблён,

кто-то в белой рубашке там.

И сигналит вовсю листва

отдалённому кораблю,

и закатаны рукава

у рубашки, как я люблю.

Персонажи счастливых снов

все молчат, о чём ни спроси,

а несчастных— так много слов

говорят из последних сил.

Я-то сон и плыву во мглу,

но платан и кораблик— явь.

Подремли, прислонясь к стволу—

я к тебе добираюсь вплавь.

Я бы жизнь провела,

скользя рукой по руке—

словно вниз по реке,

пока не проглотит мгла

комнату и меня,

шум за окнами, мат,

падающий, звеня,

подтаивающий март,

пошловатый мотив

с настоящей тоской.

Мгновенье цепко схватив,

придерживаю рукой.

Над жизнью любой образуется туча.

В неё собираются ревность и ярость.

Туда потихоньку, кряхтя и канюча,

с грехом пополам поднимается старость.

А ты остаёшься внизу, и за нитку

держа этот шар грозовой и огромный,

похож на большую больную улитку,

улитку, которая стала бездомной.

Призывно звенят сказки мёртвого леса,

и звери попарно выходят из мрака…

И всех наших ссор дымовая завеса

уже не спасёт от обычного страха.

Ночные облака

Над спящими домами

Колеблются слегка,

Как сумрачное знамя.

Окончилась война

Большой победой утра.

Бледна и холодна,

Просыпанная пудра

На лица пустырей

Ложилась. Потепленье…

Чугунных батарей

Холодные колени,

Звонки из темноты

И радиотревоги,—

Все ждали, чтобы ты

Спустил с кровати ноги.

Но некто— на ином

Настаивал несмело.

Являясь только сном,

Он ничего не делал.

Он был неуязвим,

Он спал и снился разом.

Пока мы спим— мы спим.

Ко всем словам и фразам

Мы глухи. В нём была

Усталость высшей пробы.

И утренняя мгла,

И круглые сугробы,

И то, что он молчал

Молчанием бездонным,—

Привязанность к ночам

И верность побеждённым

Будило в нас опять…

Ничто не важно, кроме

Того, что можно спать.

Там нас никто не тронет.

Кто неотступно думает о ком-то,

Как будто бы по гулким анфиладам

За ним идёт, и ни в одной из комнат

Им никогда не оказаться рядом;

Кто радостно старается всего-то

Чужое мысленно поймать запястье,

Чья глупая и странная работа

И есть так называемое счастье;

Кто привязался к мыслям, – так слепому

Уже не выйти без его собаки,

Идёт по свету, для него пустому,

За поводок цепляется во мраке;

Кто слушает шаги, кого хватило

Только на то, чтобы услышать— живы,

Кто до сих пор ни скрытого мотива,

Ни потайной какой-нибудь пружины

Не обнаружил в жизни, ни просвета…

Того уже давно пора отвлечь, но

Так неотрывно думает, что это

И называется, должно быть, – вечно.